Дм. Быков-Зильбертруд в завьюженном Массачузеттсе

                Илане К., сплющенной и
                спрятанной в амфитеатре

И он, и Михаил Ефремов прикатили на гастроли именно в Бостон, где лет двадцать тому назад отменили двухсотлетний закон, запрещавший индейцам появляться в городе. С солидным опозданием взгромоздились они на сцену в здании на площади, где в начале нынешнего века, рядом с собором, отрыли-открыли индейские частоколы для ловли рыбы...

Торонто, Нью-Йорк или Кливленд...
Жирнущий Ефремова жирнит;
За длинным рублём (и долларом в нём)
Приедет и матом задвинет.

Озеро Эри вызывает у Быкова ассоциации с Байкалом. Эка хватил!
А приозёрный Кливленд оказывается убежищем для «хитрых евреев», которые таятся там подобно понаостававшимся евреям... Московии. Хо-хо-хо!
Ефремов, бедняга, по его же словам, «честно отрабатывает», гейзеры его слюны брызжут то метеоритами, то кометами, то звёздной пылью.
«Вы ехали через такую погоду», льстит Быков бостонскому бомонду, а его собралось не менее тысячи персон; почти каждый заплатил 60 колов.
«В Бостоне дураков нет», замечает Дмитрий Львович. Воззреваясь в зал, состоящий на 75-80% из этнических ашкеназов, я так вовсе-Вовси не считаю. (Сам-то гвоздь программы—это тоже сплав 75% семитскости и 25% русскости.) Как в воду глядя, Д. Л. Быков (Зильбертруд) тут же заявляет: «Мы русские».
Московский парень Михаил Ефремов наяривает быковскую поделку на стихи Агнии Барто: «У меня и так работа, мне ещё и дать охота.
...Без меня у вас не встанет.»
Не я один заметил чёрное зияние на гульфике Быкова; кто-то, вооружившись биноклем, уведомил Дмитрия о расстёгнутой ширинке. Он как бы отшутился малострочием-маэку:
«А моей девушке Юле
я открываюсь весь».
Михаил Олегович продолжает сандалить быковские трафаретные вирши и по Чуковскому, и по Мандельштаму...
В это время сидящий на сцене Зильбертруд трудится над заказанным экспромптом, или экспромтом, на тему выставки живописца Серова. Ну, конечно же, он рифмует фамилию художника со словцом «херово», вытаскивает избитую юмореску о советском человеке, становящимся в любую очередь перед тем, как поинтересоваться, что дают. (Вот и в Манеж типа ринулись.) «У девочки персик отберут...» И остроумно выдаёт: «...похищение Европы сирийским беженцем-быком...», замечая, что «нам нельзя верлибры, четверостишье держит небосвод» и, что «эмпиричны наши эмпиреи». Создаёт он и вариацию на хохму Сергея Доренко: «Российская экономика бессмертна, потому что её нет».
Ну, я предлагаю Дмитрию тему о корреляции присутствия евреев и строительства социализма в России и в США, он ухватывается за неё, оттаптывается на Трампе, прочит Рамзана Кадырова в американские президенты («недовольных в Грозном нет»), смело зарифмовав строку о Вседержавном Верховном Правителе, который «всё отпишет, что упёр» и, обыгрывая последние новости, что «Ленин был всё-таки неправ», вворачивает «Вымерли люди, стали людьё».
Михаил Ефремов даёт знать, что любимая   ф и л ь м а  (термин В. Набокова) нашего тучного вундеркинда есть «Трудно быть богом» и решается прочесть стихотворение Александра Гельмана о своём отце Олеге.
Между тем, Быков плетёт рифмы: «Страна двинулась на слом... Разбили залпами тот самый Белый дом» и начинает кибирить по Маяковскому, что-то о городе-саде, попадая в ритм, «Через четыре года здесь будешь только ты».
Я мимолётно представляю Садовое кольцо, лишённое садов и ставшее проезжей частью.
Послышалось мне или наш зубробизон произнёс: «Город-зад»? (Как-то моя племянница обронила: «Атланта—это жопа мира».)
Дмитрий развивает тему и опять льстит, хотя и стандартно: «Гляжу на подполковника и вижу—это мы».
И срывается, скребя по сусекам своей замечательной памяти, в разговоре с Райкиным: «Любая сволочь идёт в писатели...».
Навальный окрещён антилидером, ему анти-амнистия, фигурирует антинарод, возникает антижизнь и всё увенчивается анти-задним местом. Всё это, ей-богу, забавно.
Как в замедленной киносъёмке, Быков елозит по полу авторучкой, пытаясь достать упавшую записку, но, в конце концов, достаёт её пальцами!

Рубль становится центом,
А индейка—судьбой;
Вот еврей столь валентный
Говорит: «Я-то гой*!»

Возомнил себя русским...
Ну, сказал там  м а з а' л...
А ведь не жопоузкий,
Жох из терм Каракалл.

Хочет быть нееврейским,
Этот мощный мотыль;
Хочет быть царскосельским
И клянёт  И з р а и' л ь.

Вид, в натуре, древнейший,
Ох, рифмач-баламут...
Но крычит: «Нееврейший!»,
Закрутил Зильбельтруд...

Власть тя любит, вестимо,
Лишь за то, что яврей.
Дима, миленький Дима,
О Руси порадей!

А для руссоевреев,
Помещённых в загран,
Так отрадно, что гэев
Не сдают здесь в спецхран;

Так живительны вести,
Что в Московии пшик:
«Вот не зря же мы вместе
С немчурой, в  А м е р и' к.**

Мы не зря поканали
И в далёкий Австрал,
Брех дер коп***! Трали-вали,
А Израиль—в отвал.»


Быков-Смыков смекает
В настроениях масс...
А кассир всё считает...
И строчит лоботряс...

*)     гой, «нееврей» на идиш.
**)   «А м е р и’ к»   от французского   
        Amerique.
***) «Брех дер коп» на идиш означает
       «Ломай себе голову».