Мой любимый роман...

               Кот Бегемот и другие.         
                (ремейк)

Всё здесь на грани тьмы и света,
на зыбкой грани снов и чуда,
когда весна стремилась в лето,
они здесь взялись ниоткуда,

квинтет пришедших очень странен,
Мессир иль Воланд, Сатана,
известен как бы, безымянен,
и иже свита с ним важна,

Кот, Бегемот, толстяк отвратный,
Фагот, Коровьев, как червяк,
вампир ужасно неприятный,
да Гелла, ведьма, как то так,

они творили чудеса
и не чурались безобразий,
фантазий буйных полоса
по факту выпавших оказий.

   *   *   *

Был Мастер, он писал о боге,
о прокураторе Пилате,
свет истины светился в слоге,
но одинок он был, некстати,

была ещё и Маргарита,
но жизнь её была скучна,
она к любви была открыта,
страдая в четырёх стенах,

иные, незначительные лица,
мелькнув, исчезнут с глаз долой,
уж  разлинована таблица
благих деяний силой злой,

писал Булгаков о Москве,
о пресловутом МОССОЛИТе,
свой суд представив не молве,
отдав Мессиру, его свите,

он так вершил над ними месть
в строках нетленного романа,
сказать по-правде, это-жесть,
зато всё честно, без обмана,

как много утекло воды,
кипела жизнь в кругах известных,
всё там же Патриаршие пруды,
и дураки на своём месте.

   *   *   *

И день был, вроде, без числа,
но май был точно на дворе,
уже сирень вокруг цвела,
и буйство зелени в поре,

на Патриарших, вот курьёз,
о боге был серьёзный спор,
Иван Бездомный - Берлиоз,
но "тип" вмешался в разговор,

бог есть, как бич, его слова,
глаза сверкнули, как у волка,
слетит у Мишки голова,
её отрежет комсомолка,

благоухал в округе май,
уж Аннушка купила масла,
а по маршруту шёл трамвай,
звезда далёкая погасла.

    *   *   *

Увы, но смертны все внезапно,
как приговор, то Воланда слова,
судьба вершилась  поэтапно,
как мяч, катилась  голова,

вопил Бездомный, обезумев сразу,
ловил большого чёрного Кота,
не удалось схватить его, заразу,
и он, раздевшись, сиганул с моста,

потом уже, его трясло от страха,
невнятна речь, слова с трудом,
из всех одежд нательная рубаха,
и сослан был с оказией в дурдом.

   *   *   *

Дом сумасшедших в старом парке,
дубов кряжистых древних кроны,
служитель старый дремлет в арке,
лишь изредка кричат вороны,

в палате номер двадцать пять
судьба фантазией бездонной
двоих свела для нас опять,
здесь Мастер и Иван Бездомный,

им есть о чём поговорить,
в их спорах жарких, бесконечных,
рефреном проходила нить
о ценностях благих и вечных,

здесь Мастер всё, как на духу,
смотря на мир бесцветными глазами,
всю чертовщину, чепуху,
поведал, как пред образами,

ещё гулял огонь в крови,
ещё сильно желанье страсти,
вся их история любви
была у Сатаны во власти.

   *   *   *

Две неприкаянных души,
два одиночества обычных,
среди домов, людей, машин
от всех иных, увы, отличны,

на первый взгляд была она
чуть-чуть надменно-холодна,
но всё ж душа её цвела,
она давно любви ждала,

увы, в руках её не розы,
и взгляд какой-то необычный,
всего три веточки мимозы,
каприз для женщины привычный,

он был безумно одинок,
его одно лишь волновало,
в нём трепетал любви росток,
ему тепла лишь не хватало,

их взгляды встретились на миг,
всё было ясно и без слов,
лишь в душах их родился крик,
враз пробудивший их от снов,

упали жёлтые цветы
в канаву, в майский ясный день,
сбылись заветные мечты,
слетела с лиц сомнений тень.

   *   *   *

И каждый день в его берлоге
она досуг свой проводила,
по-детски поджимая ноги,
за ним внимательно следила,

она в нём Мастера любила
и музой нежною была,
в труды его себя вложила,
всю, без остатка, и цвела,

она читала нараспев
уже написанные строчки,
в своём усердьи преуспев,
не упуская даже точки,

она его боготворила,
он был по сути идеал,
она покой его хранила,
а он писал, писал, писал,

и вот, закончена работа,
подшит уже последний лист,
свалилась с плеч ярмом забота,
он перед богом снова чист.

   *   *   *

Напрасны были все труды,
ужасно было критиканство,
как много утекло воды,
в опале было христианство,

какая боль колола душу,
какое жуткое страданье,
как рыба, выброшен на сушу,
качнулось разом мирозданье,

судьба его не обласкала,
он вдруг исчез из глаз её,
она металась и искала,
кружась, кричало вороньё.

   *   *   *

Горела рукопись в печи,
огонь лизал страницу за страницей,
кровь молоточками в висках стучит,
слеза скользнула, оросив ресницы;

горели пожелтевшие листы,
метался пепел, рвался на свободу,
держали кружку узловатые персты,
гулял кадык, заглатывая воду;

когда огонь затих в печи,
упало навзничь на пол тело,
сновали тени с фонарём в ночи,
Мессира свита завершала дело;

но рукописи не горят в огне
и истина бессмертна во вселенной,
ОН так сказал придя опять извне
и вновь исчез, как дух нетленный.

   *   *   *

Она любила, как могла,
она любила, как умела,
Мессиру душу продала,
она спасти любовь хотела,

она нагая на метле,
смеясь, над городом летала,
неслась на юг в кромешной мгле
к началу бесовского бала,

она сияла там звездой
среди вампиров и убийц,
живой, прелестной, молодой
среди угрюмых и ужасных лиц,

от поцелуев тёмных сил
горела кожа на запястье,
она терпела, сам просил,
терпела, приближая счастье,

и вот уже сам Сатана
вручает ей, как ценный приз,
её любовь, любовь одна,
и это, верно, не каприз.

   *   *   *

Жила Москва беды не зная,
цвели дельцы из МОССОЛИТа,
когда в последних числах мая
Мессир явился, с ним и свита,

прекрасно жили москвичи,
хлеб к маслу, к чаю калачи
испортил их вопрос квартирный,
нарушил быт спокойный, мирный,

свершив с постели фуэте
в хмелю проснулся Лиходеев,
он, лично сам, директор Варьете,
приметил в комнате злодеев,

вино, закуски, разговор,
какой-то странный договор,
так и не понял в этом гвалте,
как оказался в тихой Ялте,

квартира номер пятьдесят,
что на Садовой триста два,
за мзду от парочки бесят
жильцов на время обрела,

в квартире этой, ныне странной,
где поселились силы зла,
творились шайкой безымянной
довольно тёмные дела.

   *   *   *

Такого в жизни не видали,
видавшие все виды, москвичи,
по кухням долго обсуждали
за рюмкой чая у свечи,

а было шоу в Варьете,
и представление давал
профессор, как бы БэДэТе,
устроив вроде бы скандал,

представьте, сцена, полон зал,
а с потолка летят червонцы,
бардак полнейший, я б сказал,
так то ж Москва, а не японцы,

потом открыли магазин,
для милых дам, для милых дам,
кричал, как будь-то бы грузин,
для них я даром всё раздам,

глумилась шайка над толпой,
ловя их алчущие взоры,
они, как в омут с головой,
ломились в узкие зазоры,

конфуз был после, бедолаги,
то не червонцы, а листы бумаги,
а дамы лишь в одном белье
летели срочно в ателье.

   *   *   *

Так закрываются программы,
так завершается карьера,
летят из Ялты телеграммы,
на сцене Варьете премьера,

сатира колкой эпиграммы,
и юмор жёсткий фельетона,
вся эта драма вне программы,
не сыщешь для неё закона,

утихли страсти в Варьете,
Варёнуха вампиром стал,
исчезла шайка в темноте,
а Римский в Питер умотал,

потом случилось три пожара,
сгорел дотла наш Грибоедов,
не будет пьяного угара,
не будет тех былых обедов,

сгорела Мастера берлога,
сгорела странная квартира,
не обошлось там без поджога,
коль не осталось и сортира,

искали шайку по дворам,
жильцам вопросы задавали,
но нет подвижки ни на грамм,
и всё для ясности замяли.

   *   *   *

Он - прокуратор Иудеи,
плащ белый и кровав подбой,
трепещут перед ним злодеи,
а рядом верный Крысобой,

Ершалаима нестерпимый зной
и неотступна головная боль,
с идей Га-Ноцри новизной
согласен, но не в тему роль,

он исполнял свой бренный долг,
познавши в жизни суть и толк,
в его глазах тот возымел успех,
сказав, что трусость-главный грех,

он против совести своей,
в угоду крови жаждущей толпе,
грех совершил на склоне дней,
распяв невинных на кресте,

поправ уже первоосновы,
он продолжал свою игру,
Га-Ноцри нёс в венце терновом
свой крест на Лысую гору,

толпа в азарте бесновалась,
кричали все вокруг, распни,
совсем немного уж осталось,
чтоб в муках завершились дни,

и двух идей завершена игра,
и месть толпы достигла апогея,
крестами ощетинилась гора,
а воля встретила убийцу и злодея,

желто лицо, из губ раздутых
слова прозревшего подобны чуду,
прервав страдания распнутых,
он приказал убить Иуду.

   *   *   *

В палящий, нестерпимый зной,
черна, огромна и могуча,
клубилась с краю белизной,
на город наползая туча,

и, словно взбунтовался бес,
притихли щедрые сады,
потоки хлынули с небес,
вода смывала все следы,

цепляясь грудью за кресты,
скользила брюхом по вершине,
сверкнул огонь из темноты,
то бог обмолвился о сыне,

ночь наступила, темнота,
трудились праведные силы,
вершилось снятие с креста,
он избежал простой могилы,

суть таинств снятия с креста
и вознесенья духа к небу
порою кажется проста,
но то толпе лишь на потребу.

   *   *   *


Мосточка скрипнувший остов,
собака взлаяла от страха,
а в темноте, среди кустов
мелькнула белая рубаха,

Иуда замер, тишь кругом,
на небе карта мирозданья,
спешил сюда почти бегом,
к Аише юной на свиданье,

из тьмы, на дьявола похож,
одежды белы и улыбка,
не говоря ни слова, нож
вонзил и выругнулся шибко,

а поутру нашли Иуду,
в саду бездыханное тело,
но при деньгах, что равно чуду,
над ним беспечно птаха пела.

   *   *   *

С Москвой прощаясь, с колоннады
Мессир в плаще, сняв головной убор,
простор охватывая взлядом,
невольно хмурил восхищённый взор,

над просьбой Левия Матвея,
известной паре дать покой,
забрать с собой, да поскорее,
он морщил лоб высокий свой,

и вот уж подано вино,
и вот пригублено оно,
и в мир иной они ушли,
покой навеки обрели,

квадрига чёрная готова,
в ней Воланд, а поодаль свита,
базальт скребут коней подковы,
и Мастер здесь и Маргарита,

мысль автора витиевата,
всегда на грани тьмы и света,
проведать Понтия Пилата,
пришла пора, уж час рассвета,

на камне старец одиноко,
уже как пару тысяч лет,
глядит на лунную дорогу,
Га-Ноцри передав привет ,

он дослужил, но стал негоден,
с тех пор в душе себя гнобя,
он слышит, ты теперь свободен,
иди к нему, он ждёт тебя...