Бесцветные глаза...

ИЗ ИНТЕРНЕТА по- переписке
(на Э.К. не обращать внимания- не убирается)
ллллллллллллллллллллллллллллллллллллллллллллллл

Бесцветные глаза
Вчера по почте получила от приятеля.  Прочитала, не отрываясь. Разбередило душу и зацепило. Не отпускает, хотя и не откровение.  Недавно был пост на тему Холокоста. Не коментировала.Тяжело. И в голове не укладывается до сих пор, как при молчаливом попустительстве  вполне вроде цивилизованных  людей варвары планомерно уничтожали целый народ.  И тут этот рассказ. Ни автора, ни источника. Стала искать в сети, тоже безрезультатно.  Как-то промелькнула идея обсуждать прочитанное. Думаете, стоит внимания? Мне кажется актуально, к сожалению.

Старушка-переплетчица

Думаю, эту старушку помнят многие киевские книголюбы 90-х – 2000 годов. Почему книголюбы? Да просто потому, что она годами просила милостыню на углу ул. Воровского и Дмитриевской, возле крупнейшего в те годы киевского книжного магазина. Я-то узнала ее уже в самом конце девяностых, когда мы с мужем снимали квартиру возле цирка, и офис мужа находился поблизости, и куда бы я ни направлялась, путь мой проходил мимо огромных книжных витрин. Это потом уже, потеснив немного полки с томами, возник небольшой магазин тканей, и шелка его, жаккарды и крепдешины начали настоящее наступление на книжный мир, и один яркий мир трикотажных отрезов, эфемерных шифонов и слепящей парчи победил другой яркий, эфемерный и слепящий мир шелестящих страниц, бумажных страстей и корешков подписных изданий, не менее приятных на ощупь, чем рулоны бархата. Сейчас уже весь этот квартал занят тканными магазинами. Но тогда, тогда… Уже с середины девяностых улице было возвращено старое название Дмитриевская, но все по-прежнему договаривались встретиться у книжного на Менжинского, уже было переиздано и перечитано (сначала в журналах, затем и в книгах) все запрещенное, написанное «в стол», все эти «Дети Арбата», «Белые одежды», «Колымские рассказы», уже не нужно было для покупки вожделенного томика стихов пробиваться потайными тропами писательского книжного «Сяйва» на Бессарабке, а изумление все не проходило. Изумление человека, привыкшего к записям с номерками на руке на собрания сочинений, к необходимым знакомствам с директорами книжных магазинов, с пропагандистской литературой «в нагрузку», - перед заполненными полками книжного магазина. Да, начало издаваться огромное количество одноразовой макулатуры, но, покопавшись, ты выуживал томик Пастернака или – не может быть! – Бродского, и, взахлеб, современное – Рубина, Петрушевская, Толстая, и новые переиздания любимых и прежде дефицитных авторов.

         

 И когда я выходила из магазина, все еще зачарованная и сжимающая в руке сдачу от покупки, то тут же сдачу отдавала этой старушке. В первый раз монеты выпали у нее из руки, так как я вовремя не заметила, что у нее тряслись руки и голова (болезнь Паркинсона, наверное). Я наклонилась поднять деньги и обратила внимание на очень чистые туфельки, надетые на белые носки. И вся эта старушка была аккуратненькая и не затрапезная: и штапельное платье, и бежевый кардиган сверху, и чистая тряпичная торбочка в руках. Где-то через полгода созерцания моих ошалелых книжных глаз и мелочи, ссыпаемой ей в руку, она тихо сказала, что очень мне благодарна за постоянную помощь, что она устроилась бы где-то на подработку, но куда с вот этим – и она одной трясущейся рукой указала на другую трясущуюся. А я впервые посмотрела ей в глаза – они были хоть и по-возрастному бесцветные, но совершенно ясные и открытые. Так мы и начали общаться. Как-то я принесла ей коробочку конфет, но она мягко сказала: «Нельзя, диабет. А аппетит-то из-за него ого-го какой!», после чего я старалась хотя бы раз в месяц собрать ей продуктовый паек: гречка, рис, подсолнечное масло, сезонные овощи, мука, мясо, яйца. Пару раз притаскивала домашних куриц, она была очень довольна, хоть и переживала, как и когда она будет варить из них бульон. Так я узнала, что живет она в коммунальной квартире на Гончара, деля ее с молодой и наглой парой, которая хамила, выгоняла из коммунальной кухни, вытесняла из ванной комнаты. «Да я понимаю, молодые, им самим в квартире быть хочется. А я могу и на электроплите в комнате курицу сварить. Только вот домашняя варится долго, а проводка старая, пробки выбивает, они кричат, что я им пожар устрою…». Была эта старушка совершенно одинока, муж умер очень давно, не дожив и до сорока, после уже и единственного сына схоронила, вот и пыталась выжить теперь на крохотную пенсию. «Наказание все это за грехи мои», - подытоживала грустно. «Представляю себе эти ваши грехи, - смеялась я. – «Третий том собрания сочинений Ленина плохо переплели?» Дело в том, что я уже знала, что моя подруга не чужда литературе. По профессии она была переплетчицей, и часто с интересом разглядывала купленные мною издания. Разглядывала, понятное дело, их корешки, качество переплета, клея и бумаги. Некоторыми (как, например, собранными Евтушенко «Строфами века») искренне восхищалась, другими, изданными, в основном, маленькими новыми расплодившимися типографиями, возмущалась: «Нет, ну ты сама посмотри: только из магазина, а уже разваливается! Мой бывший хозяин переплетной мастерской сразу бы всех разогнал за такую работу!». На мои иронизирования по поводу ее грехов только вздыхала и смотрела своими ясными бесцветными глазами.

      

    Время шло, цены росли, жизнь пенсионеров легче никак не становилась, мы заканчивали ремонт в своей квартире и готовились освободить нынешнюю, снимаемую и переехать на Печерск, и я озадачилась вопросом кардинальной помощи моей старушке. Сначала я пыталась направить ее по различным церковным благотворительным организациям. Но как-то не сложилось: ее отсылали с места на место, по адресам в различным концах города, а обещания оставались обещаниями. И тут я узнала, что добавка к пенсии, пусть и совсем небольшая, дается при собранных справках с предприятий, работавших во время войны, особенно оборонных или приравненных к ним. Списки этих предприятий постоянно менялись, существовали какие-то сложные схемы справок и доказательств. Но как только при встрече я начала все это рассказывать и разъяснять моей старушке, та меня сразу перебила: «Не положено мне». Поразмыслив дома и опять придя к книжному, я вновь завела разговор, что сейчас никто не знает, что кому положено, что правила меняются каждый день, что я понимаю, что ей тяжело ходить по инстанциям, что я все сделаю за нее, только вот сохранившиеся документы и хоть какие-то справки с мест работы мне нужны. «Не положено мне, - опять повторила она. – На вышке я стояла». «На какой вышке?» - не поняла я. «На вышке. В охране Бабьего Яра».

    

      Я набираю эти строки спустя лет пятнадцать после того разговора, а, по-прежнему, мурашки бегут по коже, и дыхание перехватывает. Тогда же, после вала нахлынувшей свободной информации, после дневников Анны Франк, после «Тяжелого песка», после «Бабьего Яра» Кузнецова, я просто стояла и молчала. Она же, обманутая моей блондинистой славянской внешностью, и принявшая молчание за полное непонимание ситуации, разъясняла: «Тяжело было и пошла туда работать. На вышке с автоматом стояла. Кому были нужны переплетчики? А там и платили, и продукты давали. Ой, сколько ж там евреев полегло! После расстрелов еще долго земля ходила ходуном и стон стоял. Потом еще годами его слышала, тогда и трястись руки начали, и несчастья все на меня посыпались. В один из тех дней шла на работу, а в колонне с желтыми нашивками мой бывший хозяин переплетной Арон Моисеевич с внучкой, что-то мне докричаться пытался, я мимо прошла, что я могла сделать? Разве я могла как-то его внучку спасти? А жалела я их всех, особенно после, вспоминая и обдумывая. Все ж –таки, тоже люди». И – ясные глаза, смотрящие на меня.

          

Я повернулась и пошла прочь, ни слова ни говоря. И начала избегать и этот перекресток, и этот книжный магазин. Иногда издали видела маленькую трясущуюся фигурку, деловитый народ пробегал мимо, подавали мало. У меня в душе был ужас, гнев и жалость. Невозможность помочь и невозможность не помочь. Тут было все: и пепел Клааса, и библейская концовка «Тяжелого песка» - «Веникойси, домом лой никойси» (Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда), но так же и убежденность, что милосердие выше справедливости. Потом какое-то время старушки не было видно, и соседка – торговка семечками сказала, что ее избил сосед по коммуналке за взятый из холодильника кусок колбасы. В общем, когда она появилась вновь, я опять вложила в ее руку горсть монет. Только разговоры больше никакие не вела. И в бесцветные глаза смотреть не смогла.

 

9 Мая мы с друзьями традиционно возлагаем цветы к памятнику в Бабьем Яру. Погода в эти дни всегда стоит отличная. Но для меня даже в самый солнечный день там пасмурно, в самый тихий – стонет земля, в самый кристально прозрачный – туманно и сыро, и в этой туманной дымке я вижу вышку, и женщину с автоматом, и бесцветные ясные глаза. А память избирательна – имени ее я совершенно не помню. И в этой зыбкости и летучести памяти, возмездия, сострадания, наказания и сочувствия, в этом общем тумане жизни, где чего только не намешано, висит вопрос: кто мы все здесь? Жертвы? Палачи? Судьи? Наблюдатели? И никакого ответа. Ниоткуда.