Одиссея Льва Троцкого. гл. 7

7

Еврей был с детства, обрусевший,
Бронштейн наш Лёвушка – герой,
Где вырос, идеш там «осевший»,
На русском говорил с тобой.

А повзрослев, всегда старался
Держать дистанцию от своих,
Он имя Лейба так стеснялся,
Он выбрал -- Лев из них двоих.

Держал дистанцию от «дома»,
Не вспоминать, что он еврей,
Стеснялся своего он «крова»,
Чтоб русским слыть бы для людей.

Он знал, что вождь быть должен русским,
Иначе и не быть вождём,
А лишь «бойцом» каким-то «узким»,
Тем боле(е) с Лениным вдвоём.

В то время, как антисемиты
Напоминали, что – еврей,
Он сам изобретал «гамбиты»,
Уменьшить чтобы «связь ветвей».

Особенно, когда у власти,
Все просьбы начал отвергать,
Считал себя он просто частью
В России русским – людям знать.

На этот счёт есть и преданье:
Раввин Московский как-то раз,
Просил вернуть евреям зданье,
Где был большевиков приказ.

Что это зданье Синагоги,
Теперь все нации равны,
Не гоже обивать пороги,
Евреи все оскорблены.

Ответ последовал с отказом;
Тогда раввин задал вопрос:
«Еврей ли ты «последним часом»,
Иль ты, как нация, «зарос».

Ответ был тут же дан раввину:
«Не важна нация моя,
Я в революцию, в пучину
«Нырнул», как видно и не зря.

Я большевик теперь на веки
И «социал» я «демократ»;
В ответ он «запустил» все «пики»:
«Ты, Лёва, больше мне не брат;
Свершает революцию Троцкий,
В расплате за неё – Бронштейн,
Теперь ты в ней не «граф Потоцкий»,
А, как еврей, простой «портвейн».

В своих статьях до революции,
К еврейской теме много раз,
Признав над ними экзекуции,
Он обращался без прикрас.

К примеру, в Бейлиса защиту;
О черносотенцах писал,
Всегда в статьях он осуждал
Имперскую во всём элиту.

В период Троцкого у власти
Закрыто много Синагог;
Торговцы все попали в «пасти»
Коммунистических острог.

Теперь они, как спекулянты,
Ограблены, лишив всего,
Их все «торговые таланты»
Теперь не значат ничего.

Под двести тысяч всех евреев
Покинули тогда страну,
Их участь – «срубленных деревьев»,
Все пережили, как войну.

Торговля частная закрыта,
Иврит – в запрете изучать.
Казалось власть на этом «сыта»,
А несогласным – лишь молчать.

Смешно читать о нём «былины»,
Что сионистов он – глава.
Все обвиненья лишь из «глины»,
«На них давно растёт трава».

Он в качестве корреспондента
Газеты «Искры» давних лет,
Не упустил того момента,
Придти на Сионистский слёт.

Потом он в этой же газете
«Родил» огромную статью,
Где высмеял потуги эти,
Создать им родину свою.

Уже потом, при нём в России
 Движенью учинён разгром,
Всех сионистов изловили,
Поселив в «отдельный дом».

Зовётся дом тот лагерями,
Мы знаем все, какой там труд,
В них люди жили, как рабами,
Там холод, голод – люди мрут.

Он с классово-революционных
Позиций видел весь вопрос,
Позиций явно напряжённых,
Простой еврей к ним не дорос.

Народа видел перспективы,
Когда падёт весь капитал,
Останутся ли люди живы,
При этом Троцкий не сказал.

Среди элиты большевизма
Евреев было больше всех,
И их враги чрез эту «призму»
«Плели» евреям сеть помех.

А в белых армиях к евреям,
Во многом антисеметизм,
Построен также, как к лакеям,
Нарком – «еврейский большевизм».

Мешало самому еврейство,
Он пост тот не хотел занять,
Наркома внутреннего действа,
Ведь массы не могли понять.

По этой же «больной» причине,
Не он, а Сталин у руля,
Народ терпел лишь Джугашвили,
Бронштейна же терпеть нельзя.

Об этом Черчилль очень метко
Писал о нём в своих трудах:
«Что Троцкий – «сорванная ветка»,
Но всё же, напустил он страх.

Военным Троцкий стал Наркомом,
Он – Красной Армии душа,
Её построил по Законам,
Она всех армий превзошла.

И это в новой «обстановке»,
В разрухе и в эпоху войн,
Он к командирам очень «тонко»,
Подходил и был, как свой.

Военные его ценили,
И были преданы ему,
Они готовы даже были
Отдать во власть ему страну. 

Пустующее место трона
Не прочь бы были, чтоб занял,
И чтоб диктатором с короной
На троне умница сиял.

Но вот несчастье – был евреем,
Не может править он страной,
Он – представитель иудеев,
России как бы не родной.

В Гражданскую – его «бронштейнство»
Не помешало быть Вождём,
В войну – совсем другое действо,
Он в армии и был «царём».

Там «градус» противостоянья
Настолько был тогда высок,
Надеждой тешили сознанье,
Что жизнь вся будет – «сладкий сок».