Эссе

Иллюстрация автора

№1.
10.06.97.
В кн. «Игорь Лапшин. «Сочинения». СПб., 1997.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
 
МЕЖДУ СЦИЛЛОЙ ЖИЗНИ И ХАРИБДОЙ ИСКУССТВА               
И.Лапшин. Сочинение № ...
               
        Гоголь написал: «Все мы дети великого Пушкина». Все те, кто держит в руках перо. Таким «ребёнком» был и Игорь Лапшин, похожий на Александра Сергеевича верностью Бахусу, безудержной разговорчивостью и затаённой мыслью. Вот только написал он очень мало. Но откуда нам знать, может этого было достаточно для того, чтобы выразить то стремление к освобождению от жизни и искусства, от этих Сциллы и Харибды, между которыми плывёт корабль художника.
        Новелла «Сочинение №...» притягивает именно этой борьбой за человеческое абсолютное «я» и бесконечным сражением с многомерными реальностями, опутывающими человеческую душу.               
         «Что-то, не знаю что, подтолкнуло меня подумать, будто в этом сочинении совершенно нет людей, а только лишь ведётся какая-то жуткая игра, цель которой не ясна.» (И.Лапшин. «Сочинение № ...», альманах «Васильевский остров», вып.1, 1991. Здесь и далее цитаты из этого издания.)
        Действительно, кроме героя новеллы - писателя, персонажей в ней по сути дела нет, есть их бледные даже не фантомы, а подобия призраков. То же самое и в повести «Вина», которую пишет герой новеллы, где единственный персонаж - писатель имеет много двойников: собственно писателя, читателя, затем литературного творца, создавшего самого писателя и того, кто вообще не писатель, так как он сомневается в наличии самой повести. Что касается повести «Вина», она то реально существует, то пропадает, то находится как бы в другом измерении. А все измерения произведения Лапшина постепенно меняются в инореальных ипостасях, напоминающих современную латиноамериканскую прозу и порою  кафкианских.
        Как же выпутаться из этих литературно-жизненных зазеркалий?
        «Автор... не сможет сразу, ясно и во всей полноте вообразить себе чудовищные размеры этого лабиринта, в который он оказался ввергнутым, в лабиринт, в который можно только войти, но нельзя выйти иначе, чем через смерть». Что же произойдёт с ним в момент смерти?               
        «И вот тогда... он застынет в... форме, заполнить которую так стремился всем своим естеством. А вместе с ним застынут и два его мира, обе суть созданные им: и тот, который он себе назначил, и тот, которым он себя окружил».               
       Итак, цель достигнута, конец метаморфозам и исканиям. Можно успокоиться. Но придёт ли теперь Некто, скажит ли: «Ну всё, довольно, ты уже и теперь много пережил, ты слишком много страдал, а теперь ступай домой и отдохни...» Но Лапшин не предоставляет своему герою возможностит встретиться с Божеством, его герой и теперь по-ницшеански одинок, и в момент смерти он абсолютно свободен: «...автор рано или поздно всё равно поймёт, что свободен... и уже ничего не может быть к нему прибавлено, он - творец и... уже ничего не может быть отнято от него...»
       Человеку и художнику претит как сострадание, так и милость, ему нужна только свобода - и от жизни, и от творчества – такова концепция «Сочинения № ...»
       Герой новеллы достиг состояния между «Да» и «Нет». А в этом мире всё по-прежнему...               
                Всё в этом мире по-прежнему.
                Месяц встаёт, как вставал,
                Пушкин именье закладывал
                Или жену ревновал.

                И ничего не исправила,               
                Не помогла ничему,
                Смутная, чудная музыка,
                Слышная только ему.               
                Г.Иванов
        Должна ли хранить каждого его Музыка? Или каждый должен хранить её? Наверное, Музыка просто должна быть. Как был писатель Игорь Лапшин, как есть и мы с вами.
;
№2.
23.10.97.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
 
КАКТУС САМОДЕРЖЕЦ И ТРЕЗУБЕЦ ТОПОЛЯ
Два символа лирики Алексея Ахматова
               
        Алексей Ахматов выпустил две книги стихотворений: «Солнечное сплетение», Л., 1989, «Камушки  во рту», СПб., 1993. В этих названиях прослеживается  «физиологичность» поэта, его  неразрывная связь с природой. Каковы  основные доминанты его творчества? Какие силы процветают в царстве пышных и смачных ахматовских образов?
       Вот пантеистическое стихотворение «Кактус», где экзотическое растение стоит «на окне как самодержец»:
                Его лысеющий затылок
                Покрыл младенческий пушок.
                Он - как зелёная бутылка,
                Колючий маленький божок.
        Божок  Вселенной - кактус, которому  заворожённо поклоняется герой стихотворения, «словно  идолопоклонник, Всходящий  прямо к алтарю». Он в упоении изучает черты своего кумира, как современный  латиноамериканец - рисунки по  камню инков и  майя, ключи к расшифровке которых давно утеряны, но они «кашпируют» его  своей герметичной властью. Природа у автора по своей мускулистой  пышности зачастую мексиканообразна и бразилиевидна, оставаясь, в то же время, русской.
        А  вот  схваченная  острым  глазом горячая картинка скандала глухонемых. Однако  эта городская  сценка написана  отдалённо, с холодным любопытством  к трагикомичности  искривленной ситуации:
                ...Они стояли кучно, вчетвером,
                И шли по кругу тайные пароли.
                Один из них рубил, как топором,
                Другой чертил в пространстве иероглиф.
       Ахматов пишет синтоистические опусы с характерными для  него классическими мотивами, где «Зима, словно томик Горация, захлопнута на середине», где люди сливаются с природой и искусством, а судьбы их «срисованы с античного оригинала», и человек – стоффаж в меняющихся пейзажах.
        Автор повествует о неподвижности мира, о том, что вовсе и не надо эту статичность изменять, потому что она прекрасна; её символ – «Старушка в чепце и очках», сжимающая, «как скипетр, шерсти моток Во властных своих руках». Проходят столетья, но не  меняются древние, мудрые первоосновы жизни.
       В приведённых стихах видно любование поверхностью мира и отсутствие стремления  войти в  мистические бездны  бытия. Причём, иногда лирический герой слит с природой, а иногда смотрит на неё со стороны и любуется ею, как неразгаданной картиной. Центр этой картины – Кактус самодержец.
        Но есть  и второй  мир, который  противоборствует первому, в нём «над поэтом  кружит слово, Захватывая в каждый свой виток... И он от смерти лишь на волосок», в нём герой говорит:
                Я в себе сберегаю бесценную смерть,
                Как моллюск, слой за слоем ращу этот крохотный шарик...
        Это страна  тревожная, трагичная, символ  которой - Трезубец  тополя, страна и аполлинического космоса и дионисийского  хаоса, в которую стремится бессознательно погрузиться автор, здесь тропки обыденности – «вечный моцион» ежедневного ада:            
                ...Все это ягодки, а жизнь не здесь, а где-то,
                В иных мирах, где всё измерено борьбой,
                А здесь всего и есть одна её примета -
                Трезубец тополя над улицей прямой.
        Тут видна подлинная вера в сверхреальные  вселенные, где существуют настоящие битвы, а жить только  лишь в мире посюсторонном - это значит совершать бесконечный подвиг тоски по  иррациональному. Это  же стремление  к запредельному  хорошо раскрыто в стихотворении «За стариком ходила глухота...»:
                ...Он смерил смерть, и в этой глухоте
                Он рядом встал почти что вровень.
                Они варили завтрак на плите,
                Высокий диалог их был бескровен.

                Они друг друга постигали, в том
                Была игра, и правила в ней были...
      Формула искусства, высказанная Вяч. Ивановым – «От  реального к  сверхреальному!», осуществляется  здесь в  полном виде. За пыльной и убогой коммуналкой  стоят бездонные истины мира  потустороннего, в который ведёт старика кромешная тишина, также  как дантовский Вергилий; и сердце  читателя сжимает страшный и  прекрасный обруч поэзии. Мастерское бытописание помогает здесь раскрыть  беспредельность вечного  разговора Жизни и  Смерти, между которыми глухота старика становится переводчиком.
        Я наблюдаю в А.Ахматове интонационную близость к  Пастернаку и Самойлову, с присущей им вещностью образов, основанной на фиксации личных  впечатлений. Но,  в отличие  от Пастернака,  он не придаёт гиперзначения звукописи и рифме, а в отличие от Самойлова, метафора для  него - чуть  ли не обязательный  цементирующий элемент стиха. Кроме того, у Ахматова философствование  подчиняется природомании. Это созерцатель-натурофил. Он не всегда слит с природой, у него есть произведения, в которых он явно противопоставляет себя миру, у него своя бесценная душа. Зачастую у автора сумбурнобормочущий стих, но талант его удивляюще солнечен.
        Итак, в творчестве  Алексея Ахматова борются две силы – сила поклонения герметичной природе, идол и царь которой - Кактус-самодержец, и сила мистического проникновения в быт и сущность явлений, и символ её - Трезубец тополя. Будет ли победитель в этой борьбе? Или же наступит золотой синтез? Какими путями пойдёт автор? Будем искать ответы в третьей книге.
;
№3.
23.10.98.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
               
В ЗОЛОТИСТО-СОЛНЕЧНОЙ СМОЛЕ БЕСКОНЕЧНОЙ «АХМАТОВЩИНЫ»
Алексей Ахматов.
«Сотрясение воздуха». III кн. стихов. СПб., 1998               
   
       Увязнув и запутавшись в бесконечной смоле «ахматовщины», в которой пьют горькую; резонёрствуют; эстетствуют; совершают энтомологические обряды; признаются в собственной никчёмности и значимости; сотрясают мозг, дух и воздух, вдруг начинаешь ощущать себя в шкатулке с драгоценными метафорами, сверкающими в оправах стрекоз, государственных деятелей, муравьёв, алкашей и бульдозеров. А потом вдруг чувствуешь, что находишься в поэтическом океане Солярисе, где происходят эзотерические процессы кристаллизации жанров: лубок, гражданская ода, натюрморт, медитативный стих, натуроморфный шарж, и т.д.; и начинаешь понимать, что автор что-то уже сделал на «всю железку», а чем-то удивит нас   потом (благо по счастью он ещё не морщинистобородавочный «мэтр с кепкой»), есть в его творчестве этакое «non finito», а ведь эта штука крайне интересна в искусстве. Общечеловечна или народна «ахматовщина»?
        К.Аксаков писал: «...тогда только и является произведение литературы,... вполне общечеловеческим, когда оно в то же время и народно». А признаки народности имеют место быть в стихах поэта, который с нарочитым вызовом заявляет:
                Всем могу я показать,
                И любые штуки
                Материализовать
                Вопреки науке!
        Мечтательность, переходящая в разгул, сердечность в иррациональность. И здесь видно, может быть безотчётное, стремление теургически воздействовать на реку жизни, что было характерно для мечтателей нач. ХХв.
        Вот стихотворение, которое является как бы венцом незримо присутствующего в книге цикла о таинственном «огне вещей»: тепловоз, сравниваемый с диплодоком - гигантским динозавром, который «... пастью щербатою рельсы студёные пьёт, Одиноко скитаясь в бескрайних снегах под Печорою.» Такое мог написать лишь русский поэт. Здесь видна и снежная тоска бесконечных наших равнин и ощущение того, что всё в мире имеет свою бесценную душу, даже железные механизмы. Кстати, такая версия высказывалась современными экстрасенсами, в частности, С.Лазаревым, работами которого увлекался Ахматов.
        «Шехеразада» в музыке, «Персидские мотивы» в поэзии, «Приключения Шёрлока Холмса и доктора Ватсона» в кинематографе... Их авторы умели дать русский взгляд на инонациональное, которое от этого становилось в чём-то русским. Вот так и рассматриваемый нами поэт приемлет и делает своим всё, например древнеегипетского фараона, который «... жил так давно, что был почти не человек. Он ближе был к кистепёрым рыбам, крокодилам, мокрицам.» Но не только Египет пленяет А.Ахматова, но и сюжет, который мог бы произойти как в Старой Ладоге, так и в Литве П.Мериме, населённой локисами. Сомнамбулический старый рыбак, который «Глазом зелёным сверкнёт в темноте жутковато..»,
                В мертвенном воздухе лесу сквозь свист раскрутит,
                В сердце воды леденящий крючок засадив.
                Верить наивно, что он там налима удит,
                Думать нелепо, что он ради ловли сидит.
        Может быть он ловит озёрного дьявола или сам продал нечистому душу? Быть может он только автоматически удит рыбу, а сам думает страшную думу о погибшей семье? Возможно, здесь намёк на глубину наших поступков, смысл которых невидим для того, кто не обладает мистическим видением? Ответим строкой автора из другого стихотворения: «Возможно, это всё действительно возможно.» Чем больше вариантов расшифровки, тем более глубок и таинственен символ.            
       А.Ахматов живёт не в городе отдельно взятом и изолированном от всей страны, как это делают поэты современной ложнопетербургской «поэтической школы», а в Северной столице империи, построенной на костях и мечтах всего государства. Здесь больше жизни любят это государство, а когда любовь выпита до дна, вкручивают медаль в старый пиджак и, положив в карман портрет Гагарина, бросаются в лестничный пролёт; и тень Жукова вьётся вслед с тяжёлым пеплом на лёгких бабочкиных крылах...
        А.Ахматов - богоискатель, и торными и мучительными путями идёт его герой к Всевышнему, уцепясь «За листки ... исписанные в мятой тетрадки И за Молитву Последних Оптинских Старцев», следуя формуле «Поэт в России больше, чем поэт», формуле, которую так люто ненавидят все «не больше, чем стихотворцы».
       Ахматову присущи визионерство и тайноведчество. Они мощно отразилось в стихотворении, в котором ощущается многомирность К.Кастанеды и мировоззрение Д.Андреева, а этих философов тщательно штудировал поэт:
                Этот сонм непонятный языческих древних богов
                Где-то в толще времён и пространств до сих пор изнывает,
                И один лишь Христос закрывает тот мир на засов,
                Навалившись на дверь. И сюда тех существ не пускает.

                Они рвутся наружу, стучат, так, что петли дрожат.
                Люди тоже туда просочиться желают не реже.
                И один лишь Христос на двери этой жуткой распят -
                Он с обеих сторон страшной силой давление держит.
        Космогония этих  строф побуждает к собственным доселе невиданным теологическим конструкциям мира, а их эпическая трагичность потрясает сердце и рассудок.
       В прошлой свое статье о творчестве поэта я пытался поучать автора, а в этот раз нашёл «своего Ахматова», предварительно увязнув и запутавшись в золотисто-солнечной смоле его новых стихов, в сверхэкспрессивной соляритивной бижутерии его поэзии.
       Я ощущаю родственность с его гиперяркостью, с поисками новых средств выразительности, которыми только лишь и можно отобразить наше странное, переломное и разноцветное время. И пусть такие стихи вследствие своих метафорических выкрутас не всегда хорошо причёсаны и наверняка вызовут неприязнь в стане эпигонов псевдоклассической пустогладкописи, но за такой поэзией виднеется путь в ХХI-ый век - Бронзовый Век русской поэзии.
;
№4.
25.03.99.
В кн. «Трагический тенор». СПб., 1999,
в альм. «Медвежьи песни-16». СПб., 2007.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
          
НЕВОДЫ ДЕРЕВЕНЬ
Анатолий Иванен.
Кн. стихов: «Родство». Л., 1983; «Венцы». Л., 1987

                Содвинулась деревня...
                Словно невод
                на берегу.
                Дома что поплавки.
                Два озера, направо и налево...
                Два озера - уплыть бы!
                Нет реки!..
        Таков лейтмотив творчества А.Иванена - оставаться душой в ужасном и прекрасном явлении, именуемом русской деревней. Оставаться во что бы то ни стало, преодолевая соблазны больших городов и ярких путешествий, а эта тема также широко раскрыта им.
        Однако, вспомним слова Спасителя, обращённые к Павлу и Андрею, закидывающих сети в море: «...идите за Мною и Я сделаю вас ловцами человеков». Неводы деревень вылавливают крупные души, а мелкие ускользают. И.Шкляревский и Н.Рубцов, их дыхание наиболее чувствуется в стихах поэта, поэзия которого, в целом, канонична как иконопись, и опирается на историю Руси и домодернистские принципы стихосложения.
        Традиция или новшество? Конфуций или Лао Цзы? Я бы выбрал второго, Иванен - первого.
        Только в карельских северных лесах, которые воспринимаются нами сквозь краски А.Галлен-Каллелы, И.Шишкина и через Лесные симфонии Я.Сибелиуса, возможен человек, с которого написан такой портрет:
                Будто где-то далёко-далёко               
                без единой зарубки, сучка
                жизнь прошла... И тяжёлая ноша
                лишь осталась... Так грустно глядеть:
                в тихий омут был камушек брошен
                и глаза - что круги по воде...
         Необычно здесь то, что жизнь прошла спокойно, но какая-то страшная тайна, тем не менее, тяжестью давит на сердце. Что это - совесть? Ужас прошлых реинкарнаций? Бог весть. Но традиционализм формы ХIХ века, однако, сопряжён здесь с авангардом мысли. В зеркало души человека брошен камень (Петра ли, Иуды ли?), и душа-вода (омут ли, широкая спокойная река ли) испускает круги страдания. 
        Поговорим теперь о любви и нелюбви (уместно тут вспомнить стихотворение З.Гиппиус «Нелюбовь»). Итак:
                ...а нелюбимая поднимет брови
                и вновь меня отнимет от земли.
                И скажет мне:
                «Не думай о любви,
                о неизвестном - это всё земное,
                а ты поэт, ты птица, ты живи
                не на цепи любовной, а со мною.»
        Всё тут парадоксально, что-то здесь неогамсуновское, постстриндберовское и нетрадиционное по сути. Человеку, мужчине, поэту - даёт счастье и крылья свободы лишь нелюбовь (или это и есть настоящая любовь - любовь к нелюбимой?)
      А вот другой оригинальный сюжет. Герой стихотворения на снегу рисует лихого коня - и тут же во плоти мчится цыган на коне; он рисует «коромысло и два ведра, как два узла» - и сразу же мимо проходит женщина с вёдрами воды.
                Тогда, посигнув суть закона,
                нарисовал на полотне
                Твой профиль -
                и с крутого склона
                мой сын спустился по лыжне.
       Всё взаимосвязано на старинных землях, принадлежащих когда-то новгородскому княжеству. Культы Велеса, Марцаны, Рожениц и других древнеславянских богов интуитивно живы в волшебном естестве тех, кто попал в «сети» северной природы и её сёл.
        «Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовётся...» - написал Поэт ХIХ века. Поэт конца ХХ века напишет так:
                Кричи! Никто не отзовётся.
                Спят коломяжские холмы.
                Земля вам пухом, новгородцы.
                От Колы и до Колымы!
         Что такое Колыма, нам известно, Кола - это река... Но мне слышится совсем другое: Кола - это Кока Кола. Итак, безумие от колымских лагерей до лагерей внутренних нынешних - скотского поклонения Золотому тельцу, американскому доллару и жидкости с сомнительным душком - Кока Коле.
        Если философ-мечтатель Н.Фёдоров хотел воскресить поколения предков в натуральном виде, то поэт А.Иванен воскрешает в творчестве свою родню, возлюбленных, друзей и древнерусских воителей и тружеников, попавших в чудесные «неводы деревень...»
        И обретших в них свои души.
;
№5.
05.02.2014.
В электронной кн.

ДУША ЧЕЛОВЕКА НЕВЫ КАК БИОИСТОРИЧЕСКИЙ ЛАНДШАФТ
(О последних книгах стихов Анатолия Иванена «Трагический тенор», СПб, 1999 и «Когда Нева не знала берегов…»)

И хочется думать, не люди то были,
   Что дом понапрасну из бревён срубили
                И дату прибили его завершенья,
    Как будто бы даты имеют значенье…
       Вот только кем срублен эсхатологический дом деревянной стихии? Может быть, богами или инопланетянами? Но поэт сам отвечает на вопрос «Но кто же…» - это некий дух, исчезающий и вновь проявляющий себя в современности. Дух вечного возвращения колеса превращений спиралевидного развития? Как знать. Но скорее всего – поэзии… А дом, то есть внешняя оболочка существования вовсе не напрасен, так поэт возражает самому себе, потому что автор показывает читателю чудесную внутреннюю сущность оболочки, имя которой душа провинция, которая биоисторически не может не существовать вне столичных городов, мегаполисов, страны и мира и постигается лишь сердцем. Но только в стихии земли приневской провинции находит душа саму себя:
                И так, до третьих петухов,
                Стоишь, казалось бы впустую,
                Осыпан тайной лепестков,
                Сон пропустив, как запятую.
        Здесь тончайшее восприятие Сада Жизни восходит к С.Есенину и множеству крестьянских поэтов. В этом Саду до такой степени тонок свист иволги, что его хочется «продеть В ушко иглы И, словно нить, удвоить.» Стихии земли нет без стихии огня. Мы столько в себе всего сожгли… «Но то, что в горячке сожгли, опровергли, Как крепость, опять возрождаем из пепла…» А там, в стихии воздуха постигает душа поэзию «В очертаниях птичьих букв…» В стихии космического воздуха ночные звёзды и планеты:
                Как барышня на выданье – луна,
                И брови поизогнуты дугою.
                Усну – она смеётся у окна,
                Проснусь – она глядит в окно другое.
        Хотя А.Иванен защищал филологический диплом в нашей Аlma Маtеr – «Большом Университете» по Ст.Куняеву, интонации которого порой ощутимы у автора, но живописность и пластичность объекта нашего исследования в этих и некоторых других строках, оставаясь только ему присущими, напоминают мастерство П.Васильева. Но если П.Васильев воспел Великую Степь, то А.Иванен – биоисторический ландшафт Окрестностей СПб., в координатах которого он хотел собрать всю родню: «И первый тост за тех, кто помер, За тех, кто не пришёл с войны…» Но родни больше нет, она растворилась в ХХ веке. Раскопки в монастыре г.Тихвина. Великолепнейшей выделки сапоги. А на подошве свастика… Ландшафт во времени…
    Пусть время применило своё вето,
                Но верю я, что эта синева
                В моих глазах, прищуренных от света
                Ни что иное как сама Нева.
       Но из чего состоит сей невоцентрист? Из входящих в него притоками чуди, ями, ингрики, води. Это Север, Сибирь, Полесье, Алтай, Ингрия, Водская пятина, Гардарика, Ижора, Новгород, Старая и Новая Ладога, Корела, Волхов. В нашем поэте - синтез этого всего. Да и сам он распространяет себя на исторический пласт. Душа ли объяла собой большие города и (прежде всего) провинцию, или же провинция запечатлелась в душе? Видимо, и то, и другое. А.Иванен уникален и непревзойдён как мастер современного мировосприятия племён и народностей существовавших, существующих или же синтезированных в российское единство того, что вокруг Невы - Приневья «Доколе Русь стоит на всех одна…» А в направлении этого единства выбран некий вектор: «Все к морю устремлялись племена, И мой удел идти в стремнину моря…» Но почему такой морской азимут? Давайте, обратимся к опусу «Волны»:
Злые волны плещутся у плёса,
                И над ними чайка голосит…
                Волны, волны, катятся – колёса,
                У которых нет своей оси.
        Здесь классическая драма, разыгравшаяся между «ней» и «ним». Она говорит о себе, что она раба любви к ребёнку. Она вращается по оси любви. Он же предоставляет ей и себе свободу друг от друга, а себя сравнивает с колёсами волн, у которых нет своей оси, но при этом считает свой путь (очевидно, так же, как и её) всё-таки прямым, т.е. правильным (становясь по интонации рабом такой свободы). Правильно-неправильно, хорошо ли, плохо ли… Но так вот лирический герой решает вечную тему, и берёт ответственность за трагизм такого решения. И тут есть ещё и другое, одна из центральных тем в творчестве поэта, это его позиционирование в смысле приоритетной принадлежности к определённой стихии. Это homo aquam, потомок русичей, финно-угров, возможно, варягов или же таинственных морских жителей. Нонсенсный крестьянский сын, присягнувший на верность Посейдону, но не внешне, а внутренне. Это даже не моряк и не речник, а человек всей Невской акватории. Озёра, моря, берега, волны, приливы, отливы, плёсы, рыбы, чайки, корабли, якоря, плотины, морские флаги представлены в широком ассортименте. Конечно же, он существует и в стихиях дерева, земли, огня и воздуха, но вода волшебна, приоритетна и в историческом смысле – Китеж-град, Морская Русь в соседстве с Балтией, Скандинавией; Чудское озеро, реки Великая и Катунь, Финский залив, Пётр I, Ленобласть, Морская Столица…   
        История, произошедшая в стихотворении «Волны» трагична, но не мрачна. А где же мрачные рефлексии поэта в синтезе с казусами, несуразицами, а порою с жутью областного существования, - спросит дотошный читатель и будет как бы прав, потому что их нет в статье. Но так ли уж обязательны они для нашего эссе? А.Блок писал: «Сотри случайные черты И ты увидишь – мир прекрасен...» И в этой блоковской тональности написаны «семилистники»** последней неизданной книги Анатолия Иванена  «Когда Нева не знала берегов» под пение на «Мосту» «Трагического тенора»***, который по факту – одновременно: и бас, и баритон; и эти «семилистники» всех стихий произрастают, раскачиваясь на «Ветру с Ладоги» на фоне «Венцов» дома приневской великой провинции и имея несомненное стихотворное «Родство» с классикой русской поэзии и со всеми нами. Есть ли в этой светлой тональности авторская установка? Как знать… Но есть ли в ней установка Автора нас всех? Весьма вероятно…
** Так автор назвал свои стихи из всех сборников ( 7 х 7 = 49 ), собранные в последней, неизданной книге «Когда Нева не знала берегов…» Что же касается его сохранившихся черновиков, то хорошо бы систематизировать их прежде, чем начать исследовать.
*** «Ветер с Ладоги» (коллективный сборник), «Мост» (коллективный сборник), «Родство», «Венцы», «Трагический тенор» - изданные книги автора.
;
№6.
22.03.99.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.

ВСЕВОЛОЖСКИЙ МЕТАФИЗИК               
Сергей Смирнов.
Кн. «Стихотворения». СПб., 1994.

                Жалко вышедших в поле и в лес,
                Жалко лиц, потерявших удачу,
                Жалко даже строительный трест,
                Занимающий старую дачу...
        Бунинско-шкляревские интонации прослушиваются в этих внешне простых строках - осенняя тоска и жалость ко всему живому на свете, а живое-иррациональное существует как в стареньких провинциальных домах, так и в госучреждениях в те часы, когда их покидают люди. С.Смирнов был метафизиком всеволожской земли, и рассказы о её таинствах не сходили с его уст, как и восхищение В.Соловьёвым, А.Флоренским, и ироническое воприятие В.Розанова. Он любил всех русских философов, портретами которых были увешаны стены  «Литературного агентства «Окрестности Санкт-Петербурга», директором которого он был, работая в газете «Невская заря», где мы с ним познакомились в ЛИТО «Ладога», которым руководил публицист и прозаик Н.Д.Солохин, а потом поэт А.Иванен.
        До поступления в Литинститут Смирнов много экспериментировал, писал авангард, а из Москвы приехал уже со своим выработанным стилем, напоминающим символизм Н.Минского, Д.Мережковского и раннего А.Блока.
       Вот сцена любовного свиданья. Ещё недавно на «неё» опускалась «пыль железнодорожного гула»,
                А теперь на усталое платье,
                Опускается солнечный луч,
                И тебя легкокрылые братья
                Окружили в безмолвии туч!
        Но кто они, эти солнечные существа? Элои? Эльфы? Ангелы? Или просто шевелящиеся пятна света? Или же тут синтез разных миров? Но как тонко, таинственно, красиво!
        А вот печальные строки о кромешном одиночестве людей «этого» мира. Поэта посещает странное видение о непростых грустно-весёлых детях, которые «...с горы никуда не уходят, Словно тайную весточку ждут». Вспоминается Тильтиль и Мильтиль «Синей Птицы» М.Метерлинка, которые попали в загробный мир детских душ, томящихся, как и все мы, о «тайной весточке».
       С.Смирнов увлекался А.Блоком, восточными медитациями, святоотеческой мудростью, «вещами в себе» И.Канта, писал романы, рассказы, стихи, статьи в диапазоне от инореального осмысления шемякинского Петра I-го до трансцендентной значимости китайского чая, но самым главным в его творчестве была тема любви к внешне скромному родному краю, к его природе, которую он воспринимал, как полную тайноведческими знаками:
                И ночь наступает смолистою тьмою,
                Янтарной смолы принимая печать -
                Прозрачные души деревьев с тобою
                Выходят зарю на равнину встречать.

                И свет их не ярок, смолист и духовен,
                Как свечи из храма, как струны небес -
                Звучат они ровно, как ветер над полем
                И строго, как облик того, кто воскрес...
        Всеволожский метафизик умер в 35 лет. Чем измерить его значимость? Я думаю - любовью к всеволожской земле и памятью о нём его земляков и собратьев по перу, которых он зажигал своей романтической жаждой мистического проникновения в тайны нашей до ужаса простой и загадочной жизни...

                Сергею Смирнову
               
                Я вновь твой фолиант листал
                И видел рифмами согретых
                Бредущих по глухим местам
                Провинциальнейших поэтов,
                Кто непомерные мечты
                Несёт в иные сны и дали.
                И среди них идёшь и ты,
                Тебя мы поняли едва ли.
                Казалось, ты прилёг вздремнуть,
                Засыпан всеволожской глиной...
                Перекрестясь, избрал свой путь,
                А путь был вечным, но не длинным.               
;
№7.
05.07.99.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
               
МИКРОПУТЕШЕСТВИЕ В ЛАБИРИНТАХ КАЛЕЙДОСКОПА БЫТИЯ
Александр Бушкин.
Кн. стихов: «Апокриф». СПб., 1992;
«Стеклянный коридор». СПб., 1993.

                В новом веке, альбом листая,
                Кто-то лоно твоё узрит,
                Но не спросит ключей от рая,
                Обожжённый лучом зари.
        Казалось бы, лирический герой почти всего достигает, но, как новоявленный Бодхисатва, отказывается от конечной цели, что-то сжигает его устремления в стихотворении «Апокалипсис 3» из первой книги А.Бушкина, которая по своему поэтическому настрою - от раннего В.Брюсова до П.Верлена.
        Религиозные мерцанья и блужданья духа определяются вышепроцитированным символом «зари», являющейся одновременно и зарёй поэтической деятельности автора. Претензии к форме стихов этой книги ничуть не смущают меня, потому что по одной теории форма и содержание - единое целое, а по другой - отнюдь нет. И я в данном случае выбираю вторую концепцию и скорее культурологически, чем стиховедчески путешествую по миру духа его стихов, плоть которых прозрачно стеклянная.
        Во второй книге видны невооружённым глазом «серьёзные намерения» поэта подчинить своей воле строптивую форму. А содержание уплотняется максимально в разных ипостасях поэтического бытия и в головокружительном каскаде тем: Вневременные Эллада и Азия, Царство тиранозавров и трицератопсов; казачьи песни и языческие гаданья; ёрническая классичность и пейзажный андеграунд - всё, что пожелаете.
      Вот Древний Рим. Стихотворение «Из дневников римского консула». Герой его говорит о том, что ему хочется: 
                Стать меценатом всех благих затей,
                Бродить по вечерам среди огней,
                Где христиане на столбах горят, как свечи,
                Так хочется, пока живёшь на свете.
       С приятной, как бы отстранённой улыбкой автор проникает в психологию жестокости мира и тех, кто возводит её в закон. Но здесь нет как восхищения консулом, так и осуждения его (во всяком случае, на первом плане). А стремление понять природу человека, лишённого сострадания, очевидно.
       А вот взбаламученные экспериментальные «Питерские дактилические» строки о городе, где можно пить звук, как микстуру, где продавцы вопрошают о своей доле языческих богов, где «Стиль сумасшедшего кондитера - Не клюквой, кровью крем подкрашивать».   Здесь ощущается связь поэта с ранним обериутством в лице К.Вагинова в его «Опытах соединения слов посредством ритма».
       В стих. «Путник», посвящённом Н.Лескову, - лесная Россия, страна «калик перехожих», «очарованных странников»:
                Выпью шкалик белого горького вина,
                Покачнётся серая, вся в гвоздях стена...
                Сергиево житие - вот моя награда,
                Всё своё ношу в себе - горькая отрада.
       Тут отчётливо-вещный реализм по-бунински затаённо трагичен.
       А в стихотворении «Валаамские причитания» уже не реализм, а сюрреасосноризм:
                Вместилище рифм стерегущих, омытых.
                На рифы не сесть бы уснувшим на рынде -
                Глаголица ряби баюкает. Сытым
                От мира до мира - парчовая свита,
                От камня до камня - порочная глина.
        Звучные строки по своей смачности напоминают фламандскую живопись, их ассоциативность сладострастна и мажорна, и конфронтирует с названием стиха.
       Целью моего микропутешествия по лабиринтам стихов Александра Бушкина было определение доминанты его творчества, определившейся во второй книге. Мне думается, что она блестяще выражена В.Брюсовым: «Я все мечты люблю, мне дороги все речи, И всем богам я посвящаю стих...» Но, как известно, ни что не вечно под Луной. Метаморфируют авторы, трансформируются их декларации и художественные принципы. О том, что нужно «не стоять на своём», а «идти на своём», писал А.Вознесенский. Каким будет третий А.Бушкин, покажет его третий сборник стихов, но жадный его интерес к калейдоскопу Бытия, я думаю, не уменьшится, а ещё больше возрастёт.
;
№8.
04.04.99.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
               
В ОГНЕННОМ КОЛЬЦЕ СЛОВ
Руслан Миронов.
Кн. стихов «Воздухоплаватель». СПб., 1994
               
                отчего не сыщется калёная игла в сене
                а сышется лишь калёная смерть в игле
                отчего снуёт перевозчик меж суетных
                причалов и пирсов дебаркадеров и брандвахт
                отчего человече пишет знамо ли дело
        «Неизвестно для чего» - таков внешний вывод поэта, но внутренний, тот, который читатель поймёт лишь сердцем, заключается в том, чтобы показать нам таинственную стихию Невы и её берегов, написанную в манере «Мира искусства»: тут причалы и пирсы, дебаркадеры и брандвахты, беготня крыс и млечная цифирь - всё это лирически-жёстким пером урбаниста.
        Александр III говорил, что у России только два союзника - её флот и её армия, и его слова сбываются в наше время. А два союзника Р.Миронова - искусство авангардного стихосложения и стихия русского языка. Вот какой метафорической густоты удаётся добиться ему:
                на безрыбье рыбий мех рыбаря не греет
                чешуя не кормит рыбий глаз не светит
                рыбий жир не лечит плавники не бреют
                и сидит рыбак икру мечет
                на бесплодье будь достоин своего бысплодья
        Рыбачья тема неожиданно переходит в печальный и гордый вывод человека с опустошённой душой, нашего современника, высушенного полность ХХ веком, но и здесь не сдающего своих позиций (вспомним концепцию Ф.Феллини о том, что когда художнику уже нечего сказать, то он может и должен рассказать о своей немоте, а если это сделано мастерски - то это уже искусство, а не торичеллиева пустота).
         Р.Миронов кинематографичен. Вот например пятистишие, напоминающее лошадку-водовоза Л.Утёсова, повторяющую детскую дразнилку «на сердитых воду возят, на надутых кирпичи»:
                в лицо не дышит
                есть не просит
                лишь в старом чёрно-белом сне    
                обиженную воду возит
                расспрашивает обо мне
       Здесь миниатюрный (по артистической оригинальности, а не по значимости) Нецке-Пегасик ищет своего хозяина - рассматриваемого нами поэта, жизнь которого проистекает в стихии культуры речи русского авангарда, в огненном кольце слов.
       Имена Р.Фроста, Д.Джойса - золотые для Р.Миронова. Он - англоман, не признающий в целом русскую философию за науку, не говоря уже о славянофильстве, и тем он интересней для меня, его антипода в этом смысле. Он уважает единственно, однако, П.Чаадаева (хочется тут заметить, что даже и у этого столпа западничества есть достаточно строк об индивидуальности русского пути). Но вот в ниже рассматриваемом стихотворении мне чудится не Англия, а экзистенциально-сартровский французский городок, в который приехал «знаменитый брамин и йог,... любимец Р.Тагора», умеющий материализовывать духов и раздавать слонов. Здесь верблюд пролезает в игольное ушко, мёртвые мухи под ногами шуршат... «как на ветвях уснувшие старухи»,
                ресницы вспыхнут, опалив лицо
                и с пальца безымянного кольцо
                бесшумно соскользнёт на тротуар
                в кольце займётся маленький пожар
                и сквозь огонь отважно прыгнет лев
                речь успокоится собой переболев
        Нечто странное происходит в конце всех метаморфоз – цирковой апокалипсис речи, перегруженной тяжестью образов и смыслов, а затем её смертельное успокоение. Но за ним, вероятно, должно последовать рождение нового художественного языка ХХI века - более ясного и лёгкого, но и более многообъёмного.
       Каким путём пойдёт дальше поэт, неизвестно, но нам думается, что и всех нас и его спасёт биологическая филологичность, которой автор наделён в полной мере.
;
№9.
03.01.99.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
               
ТРАНССИБИРСКАЯ МАГИСТРАЛЬ НЕОРОМАНТИЧЕСКОГО ВОЛШЕБСТВА
Галина Толмачёва.
Кн. стихов «Амулет». СПб., 1996
       
       «Так умер романтизм. Но снова нео, нео..» - так поэтесса определяет свой метод - неоромантизм, метод тонкий, хрупкий, трудно выживающий между напирающими с двух сторон реализмом и авангардом, и обогащённый фольклором, символизмом и метареалистичным видением. N-ное количество «заусенцев» и нестыковок в её стихах доказывает лишь то, что транссибирская магистраль её неоромантической поэзии волшебства - магистраль долгая и должна удивить нас ещё многими поэтическими открытиями. Оставив в стороне любовные романсы и космофилософские опусы, я буду рассматривать эту главную линию поэзии Галины Толмачёвой, в которой шишкинскотолкиеновскочюрлёнисная (чюрлёнисная - в музыкальном смысле) дремучесть в синтезе с гномичностью «Картинок с выставки» М.Мусоргского уживается с гарсиалоркностью и стремительным пространственно-временным видением, присущем Р.Желязны. Однако, вот образцы русских поэтических созвучностей:  В «Лубочной картинке», открывающей книгу, - былинная распевность в сочетании с мистическим декоративизмом напоминает «Свирель славянина» К.Бальмонта. В иррациональном лесу-раю, который незримо присутствует в пространстве реальном, «кокошник вершин золотится», и поют свои сны Сирин и Алконост. Здесь подспудно ощущается стремление вывести в мир материальный русскую мечту «быть счастливой»: 
                Но несмолкшее эхо предчувствий и грёз -
                В тех лесах, что шумят, ещё живы,
                В плаче-шелесте припятьских белых берёз,         
                Да в надеждах Руси быть счастливой.
        Для того, чтобы человек что-либо понял, надо его поставить перед самим собой. Жизнь поставила нас перед зеркалом, и мы не видим в нём ничего, кроме бесконечной надежды. Что ж, будем живы ею. Родина Г.Толмачёвой - Хабаровск. Дыхание океана и мест, по которым странствовал Дерсу Узала, не может не ощущаться в её стихах. В «Сказанье» звенят «бубенцы нанайского шамана», раздаётся рев «хозяина тайги – тигра», а «кедры засмотрелись в океан..."   
                И шум тайги над Ульбией, Учуром,
                Амуром-великаном всё слышней,
                и веточка цветущая сакуры 
                мне пышных роз изысканных милей. 
       Здесь пластичность и живописная смачность, самодостаточная красочность созвучна лесорекозооптицерыбной лире П.Васильева.
       В «Параде саламандр» «пузырёк земли» - лесной микронострадамус предсказывает экологические и этические катаклизмы:            
                Неведенье людское
                драконов породит...
                Дыханье злое люди будут прятать
                в сырую землю, словно ножик в тело...
       Гномус смолкает, опечаленный, а дефилирование волшебных ящериц сквозь костёр и ответный огонь в мозгу слушателей напоминает парад планет, вереницу прошедших и будущих веков и «киноленту» добра и зла нашей жизни, которую предстоит увидеть нам после смерти. «Нас ожидает в тёмном зале Загробный синематограф.» (Вяч. Иванов).
        Погружаясь в стихию фольклора, как Ш.Ауробиндо в самого себя, встречаешься с его обитателями, весьма не христианами, но уже изначально содержащими в себе мироощущение Нового Завета. Так Платон и Плотин были провозвестниками слова Божьего по мнению богословов.
        Лишь вдохновлённым свыше словом можно разжечь огонь поэзии.
        Если у И.Северянина коробок спичек - это «грандиоз», у Н.Агнивцева - концентрация ностальгии в коробке «спичек Лапшина», у Олеси Николаевой - домик для возлюбленных спичек – «его» и «её», а у Ал.Ахматова - жилище для тощих девочек с мечтами на господство, то у Г.Толмачёвой в стихотворении «Костры» коробочек - то, при помощи чего можно дать знак выйти в реальный мир маленькому божку поэзии, живущему в латентном огне:
                Или ящерица, что в огне живёт,
                Слишком мне по духу родня,
                И не искры простой с коробочка ждёт,
                А ПРИВЕТСТВИЯ от меня?
       Давайте ПРИВЕТСТВОВАТЬ друг друга, благо что заслужили это.
       В стихотворении «Падчерица судьбы» Золушка, она же осень, она же нищая старуха:
                Та, чей принц давно погиб на фронте,            
                Кавалеры - кто в тюрьме, кто спился...
                Из горла всё пьёт да предлагает
                Отхлебнуть деревьям и прохожим...
        Она «уснёт в морозы», но до последней минуты не утратит возможности отдать другим последнее, что есть у нее - свою любовь. У испанского и португальского дворянства времён Кальдерона были популярна история о горностаях, которые предпочитали быть застреленными охотниками, нежели спастись, испачкав в грязи свой мех. Они останавливались перед лужей, и их убивали. Но мех горностая на царских мантиях. Мне видятся такие же мантии на русских старушках - падчерицах судьбы, провожающих вместе с лесовичками и волшебными славянскими птицами долгими взглядами транссибирский экспресс Хабаровск-Петербург, полный стихов Г.Толмачёвой...
;
№10.
15.10.2000.
В электронной кн.

БОРЬБА ПРОТИВ БЕСКОНЕЧНОСТИ ИЛИ ЗА НЕЕ?
Галина Толмачёва (она же Г.Федоренко и Г.Толмачёва-Фёдоренко).
Кн.: «Светозарный куст». Стихотворения и баллады, СПб., 1998;
«Борьба с бесконечностью». Рассказы, СПб., 1998;
«Кораблик подсознанья». Поэзоаксиомы и прозотеоремы, СПб., 1999
               
                Шмель гудящий, в бархатном жилете,
        Не сверяй карманные часы
        С золотым будильником соцветий...
        Не садись, не прячь в пыльцу усы!
        Стережёт тебя сачок из тюля -
        Сплёл его Противный Старичок,
        Он убьёт тебя, подкарауля! -
        Подсчитать он хочет: сколько ног,
        Крыльев, глаз; количество присосок;
        Усики узнать длины какой.
       Энтомологическо-ботаническое рококо этого отрывка – визитная карточка вычурной красивости стихов автора, для которых характе¬рна определённая странность (в хорошем смысле) - зачастую они перестают быть фантазмами для детей и становятся образчиками со¬знания взрослой женщины, синтезированного с сознанием школьницы. И такое необходимо для читателя, утратившего тайну пройденных циклов мировосприятия детских и юношеских лет. Отвлекаясь нес¬колько от темы, хочется вспомнить «Историю религии» А.Меня, «Пе¬рвобытную культуру» Э.Б.Тайлора, «Золотую ветвь» Д.Д.Фрэзера. Человечество развивается теологически от тотемизма и веры в ду¬хов до политеизма и единобожия. Поэт никогда не должен забывать утерянное, каким бы наивным оно ему не казалось.
        В вышеприведённых стихах - страх перед наукой, которая ин¬тегрирует и дифференцирует природу, но не даёт долгожданного си¬нтеза мира. Страх потерять Загадку Природы.
 А в рассказе «Борьба с бесконечностью» - наоборот. Герой рассказа хочет систематизировать мир своего одноэтажного земля¬ного домика. В этом он видит Высший смысл, также как Е.Блаватс¬кая в «Тайной Доктрине» хочет дать всеобъемлющую Истину Вселен¬ной, в которой нет места для бесконечной тайны Единого Творца.
        «У жучка Чиха мелькали... мысли примириться с пылинками. Он надеялся сосчитать их и систематизировать.., присвоить им имена, ...но пылинки не любили порядок, они всё время менялись местами, а иногда рассыпались на более мелкие и мягкие... Поэтому Чих и решил, что они мечтают довести своё число до бесконечности, а это ему совсем не нравилось. Знак бесконечности навевал на него тоску и ужас...»
       Крайности сходятся, и Чих дружит со своим антиподом - цвет¬ком Весть. Весть не боялась бесконечности, «у неё было множество букв и она умела гадать по ним»." Они сверкали как жемчужины. Весть дарила их в качестве талисманов. Оказывается, бесконечность может быть прекрасной.
       Согласно русской и западной христианской традициям драконы - существа, мягко говоря, нехорошие, но на Востоке - они, в большинстве случаев, - добрые друзья и помощники. А что у Г.Толмачёвой написано по этому поводу? Героиня её рассказа «Корифей науки» встречается со старым драконом, которого выгуливает его хозяйка, тоже прек¬лонных лет. Дракон - гений науки и магии. Хозяйка хочет отдела¬ться от него, но он смотрит в упор своими непроницаемыми оранже¬выми глазами: «Старушка замерла гипсовой вазой... Я обнаружила себя статуей посреди пруда... рябь на воде маскирует отражение...»
        Вспоминается «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» Дракон этакий Фауст. Однако: чудесно или ужасно превратиться в бесконе¬чно оцепенелые гипсовые вазы и скульптуры и жить века в полуос¬мысленном состоянии? Или же лучше сгореть коротким ночным лесным цветком-костерком человеческой жизни? В рассказе бесконечность и конечность одновременны. И загадка их сочетания мерцает между строк писательницы.
       В балладе «Перед стеной шиповника» даётся выход для решающих нашу дилемму - в аллегорический сад, где «свечи соцветий бросает Во тьму непризнанья Кипрей, где ворожейка Калина и детства друж¬ок – Чистотел», где:
                «...Летит к Зверобою по дружбе
      От Розы послания мёд:
                «Садовник, когда занедужит,
      Обратно вас всех позовёт!»
        Итак, наш Создатель, болеющий своими творениями и мирами, когда-нибудь позовёт нас обратно для пересоздания нас в лучшие формы, и тогда решится вопрос конечности-бесконечности, который решают очаровательные создания Г.Толмачёвой.
;
№11.
17.11.98.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
       
ВЫХОД ИЗ ОГНЯ КВИНТЭССЕНЦИИ МЕХАНИЧЕСКИХ ПОВТОРЕНИЙ
Стихи Бориса Краснова               
   
       Я никогда не был в Гамбурге, и меня мало интересует, какие там счета (хотя в красоте этого города я никогда не сомневался). А от гамбургеров у меня изжога, так же, впрочем, как и от «среднего европейца как идеала всемирного разрушения» (если пользоваться терминологией К.Леонтьева). Поэтому я собираюсь спрашивать с Б.Краснова по русскому счёту при помощи трёх блоковских вопросов: «Что? Как? и Зачем?»
        Автор выпустил две книги стихотворений: «Переменная облачность», Л., 1989 и «Маятник», СПб., 1995. Идеи «дурной бесконечности» и «бесконечного круга повторений» представлены в этих названиях лапидарно. Вспоминается «Так было, так будет» Л.Андреева. Но это лишь первичная заданность всех (да не всех) законов мира, из-под всевидящего ока которых поэт ускользает, безупречно владея парадоксальным мышлением и имея великолепный музыкально-поэтический слух.
       В его творчестве представлены всевозможные темы: зарисовки детства, импрессионизм деревенской природы, городской гротеск, по-русски переосмысленная романтика других стран, но в наибольшей степени поэт проявляет себя в «научной теме», являясь в этом смысле продолжателем Ломоносова, Брюсова и Заболоцкого. Его герои: коллекционеры, антиквары, профессора, учёные чудаки - часто «люди с обочины», выбитые с общенакатанной колеи жизни, не нашедшие себя ни в мире тоталитаризма, ни в царстве чистогана, но не потерявшие человечности и преданности своим «метаидеалам».
       Герой стихотворения «Испытание шкафом» - ребёнок, который залез в шкаф, - своего рода начинающий учёный, упоённый, казалось бы, нелепой мыслью - поглотить таинственную тьму шкафа, превратиться в пустоту и:
                Я жду - сейчас душа замрёт
                и выдох в горло не пойдёт,
                и страх наполнит грудь мою...
                Тогда - я дверцу отворю.
        Какой же смысл этой странной детской игры, не менее странной, чем стихи Б.Краснова? Суть нужно искать в бочке с царевичем Гвидоном, в мифе о гробе Озириса, в героях Э.По, заживо погребённых под землёй, но потом чудом спасшихся, в персонаже А.Платонова, утопившемся, потому что ему было интересно, что там за гранью жизни и смерти. Словом, в обряде инициации, который готовит человека к бесконечным метаморфозам этого и иного мира. Кроме того, здесь видно извечное стремление хомосапиенса поиграть со смертью, испытать судьбу. Вспомним: «Есть упоение в бою И чёрной бездны на краю...», вспомним о том, как бегали в детстве по льду свежезамёрзшего пруда (провалимся - не провалимся?). Нелепость? Но Бог являет себя и в бессмысслице. Древние греки говорили:  «Высшая форма проявления порядка – беспорядок», тот самый, который потом так полюбил Л.Шестов. Но всё-таки есть извечная любовь и ненависть между Хаосом и Космосом, и есть гармония между ними. И к ней устремлена душа поэта.
      В стихотворении «Сократ» - доморощенный философ (пенсионер ли, бомж ли, «работяга» ли), отстояв бесконечную очередь у пивного ларька, выдаёт перл, достойный Кембриджа, Сорбонны и ЛГУ вместе взятых:
                Потом мы пили
                тёплый, мутный
                Напиток, воблу распластав.
                - А всё же лучше, чем цикута, -
                сказал Сократ, и он был прав.
      Что же здесь мудрого? А то, что мы пьём жизнь, которая близка к классическому яду. К классическому, потому что жизнь повторяется, маятник качается, облачность в очередной раз меняется, но всё-таки... Но всё-таки этот яд прекрасен, потому что пьётся он нашими непохожими друг на друга соотечественниками-философами, живущими в «единственной на земле роскоши - роскоши человеческо-го общения» (по формулировке А.Экзюпери). Внутренняя свобода диалога - вот философия противоядия!
       Это стихотворение, также, как и предыдущее, написанное в жёсткой экспрессионистической манере, приправлено чёрным юмором, сродственным О.Григорьеву. А вот здесь где-то рядом Ф.Сологуб со своим неподвижным взором, полным тяжёлого символистического яда. Это стихотворение «Галилей». Бывший учёный-астроном, ныне опустившийся субъект «без определённого рода занятий» наблюдает в подзорную трубу красавиц в женской бане. С одной стороны, гадливое к нему отношение, с другой стороны - это несомненно тонкий  ценитель женской красоты. Как же дошёл он до жизни такой?
                Ах, оставьте, оставьте вопросы,
                почему не открыл он звезду?
                Слишком долго горит папироса,
                слишком быстро темнеет в саду...
       Трудно понять смысл маятника судьбы, может быть легче сочувственно улыбнуться тому, над кем качается этот маятник, и ответная улыбка спасёт вас обоих.
       Но что такое смерть для героев стихов Б.Краснова?
                Паноптикум. Услада антиквара
                предметы трогать влажною рукой.
                Нет вечной тьмы!
                И смерть - лишь тень от шара,
                летящего орбитой круговой.
       Вера в то, что наша жизнь не кончается за гробовой доской, державинская космическая мощь чувствуется в заключительной строфе опуса «Паноптикум», а аллегория всей нашей жизни – «скупые раритеты», среди которых щепка помнит «соль галерного весла». Антиквар как скупой рыцарь любуется атрибутами мировой истории, на своих ладонях ощущая огонь таинственной «маны» предметов, которую так чётко смог выражать О.Мандельштам.
       У поэта нет ура-патриотизма, Любовь к Отечеству целомудренна. «Мельница». Идёт работа. Но появляются «сорок дон-кихотов», пытающихся найти квинт-эссенцию жизни, явленную в образе Дульсинеи - сверхмечты об ином, о счастье для своей Родины и для всего мира. «И порубили мельницу в щепу». Трагизм. Катарсис. Испанский романтизм. Древнерусские князья. Современная междуусобица. И любовь к Родине, где новые и новые несбыточные сверхидеи кружат головы последующим героям:      
                Теперь там голо - небосвод синеет       
                и бывший жёрнов, камень-бел лежит.
                А где-то бродит призрак дульсинеи
                и дон-кихотам головы кружит.
       Вот в такой модификации у Б.Краснова гумилёвское «Шестое чувство» являет себя через 70 лет после гибели великого русского конквистадора! Не будем задерживаться на «пересечениях» автора с И.Ждановым, Ю.Кузнецовым. Скажем только, что обладая несомненной родственностью с прозвучавшими в тексте поэтами, а также имея «n»-ное количество блёклообщепетербургских стихов, он несомненно самобытен. В нескончаемой веренице уродливых, печальных, алогичных и странных жизненных кругов его герои находят свои «обереги» от них, основанные на их индивидуальности и эксцентричности. Язык поэта порою - скупой и точный, порою - яркометафорический, это можно почувствовать по цитатам. Его метод, я думаю, - экспрессионистический символизм. Пройдя сквозь многочисленные жизненные метаморфозы персонажи произведений Б.Краснова сохраняют целостность своего внутреннего мира, не смешиваются с толпой, и это помогает им сохранить своё «эго», которое вливается в «ЭГО» всего народа и соответственно мира. И в этом выход из огня квинтэссенции механических повторений в его стихах.
       Такова моя первая попытка ответить на три вопроса А.Блока «Что? Как? и Зачем?» применительно к двум первым книгам Б.Краснова, а его творчество я отношу к только ещё развивающемуся патриотическо-культурологическому направлению в русской поэзии рубежа второго и третьего тысячелетий. Я считаю, что это один из интереснейших поэтов, определяющих уровень сегодняшней поэзии СПб.
;
№12.
21.07.99.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.

ФИЛОСОФИЯ ГОРОДСКОГО АВАНГАРДНОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
КОНЦА ХХ ВЕКА
Владимир Нестеровский.
Кн. стихов: «Царица Мысль». Л., 1989;
«Азбука города». Л., 1990
               
                Ангелы - в детство манители,
                Тень бытия без углов.
                «Ангелы есть небожители» -
                Мне возразил богослов.
        Богослов прав, но правы и те, для которых «ангел - дыхание памяти», для кого он «боль в авангарде предчувствует», у него «Тайны набухнувшим устьицем, Хоботом овода рот».
       «Воздух полон богов». И ангелов. И наших мыслей о них.
       Н.Рубцов беседовал с портретами великих поэтов, С.Есенин читал  стихи собакам и лошадям, Ф.Ассизский проповедовал птицам, Ш.Бодлер и Ф.Вийон (поэт знаковый и любимый для Вл.Нестеровского) сверяли свои стихи по химерам Собора Парижской Богоматери... А для кого пишет стихи наш поэт, проживающий в Северной столице, окрашенной светом европейских влияний? Видимо, для кентавров - любителей пофилософствовать авангардно, но при этом классически, этаких бенедиктовождановых, леконтделильбретоновых...
                О Нуль! добрячок до поры,
                Просвет, если сложишь ладошки.
                В тебе все былые миры
                Сидят, как матрёшка в матрёшке.
        В выражении идеи городского философа - архитектоника Вселенной, невидимая запись всего произошедшего на Великой Серебряной Спирали и связь с блоковской статьёй о М.Врубеле, уничтожающим одну за другой свои картины с очередным «даймоном», которые, однако, теперь навеки в памяти Вселенной. Вспоминается Ю.Кузнецов. «Фаэтон»: «Но всё, что падает и рушится, Великий ноль зажал в кулак... Он держит взорванное сущее И голоса - Не отпусти!» Но Вл. Нестеровскому скорее ближе Е.Баратынский и Н.Заболоцкий.   
        Автор умело варьирует тему. Вот другое стихотворение, казалось бы, тот же «Ноль», но:               
                У Нуля назначенье иное:
                Стебельками идей шевеля,
                Антидух, антиум, паранойя
                Виновато торчат из нуля.
        Схоластичность. Алхимичность. Средневековость. Полк античных философов. Любовь к женщине, сублимированная в урбанистических узорах мысли. Но! Любовь к Родине. Вот она:
                И был день первый. Утверждали стили.
                И были состязания, бега.
                И ангелы Россию утвердили
                На безупречные снега.
        Метафизическое сотворение нашей страны, нашего мира. Безупречного. Потому что в нём Бог. И любовь к нему, не взирая ни на что!   
        Я посвятил Вл.Нестеровскому жёлчно-ёрнический опус «Эгоцентрация». Я не боялся, что он обидется, потому что прочитал его стихотворение «Художник и поэт», в котором художник кисти пишет художника слова, а тот потом смотрит на готовый портрет:            
                Поэт, сидевший как заложник,
                Из кресла выскочил, прощённый.
                «Урод!» - воскликнул, восхищённый.
                «Поэт!» - ответствовал художник.
       Эстетика монстриозности налицо. С.Городецкий, акмеист (на очередном творческом этапе), писал о том, что «безобразно то, что безобразно». А настоящие жизнь и искусство прежде всего образны в лучших стихах Вл.Нестеровского.
       Можно было бы написать о том, что автору ближе П.Чаадаев,  чем А.Хомяков, но вспоминаются слова И.Киреевского, сравнивающего славянофилов и западников с двуглавым орлом, головы которого смотрели в разные стороны, но сердце билось в груди одно. Можно было бы вспомнить историческую значимость Вл.Нестеровского в нашей поэзии, его участие в скандально-известном альманахе «Круг», но об этом уже написано достаточно. Поэт - патриот русского СПб., окрашенного химерами средневековых алгоритмов. Его третья книга «Травинка грусти» ждёт своих толкователей. А вообще, он, может быть, совсем не такой, каков есть и в жизни, и в стихах, а совcем другой, и этого нам не понять...
;
№13.
28.02.99.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.

«ДВЕ РАЗНЫХ ЖИЗНИ МНЕ ДАРОВАНО ВСЕВЫШНИМ…» 
Глеб Горбовский.
Кн. стихов «Флейта в бурьяне». СПб., 1996
               
                Они сгорают прежде прочих,
                не помышляя о венце -
                как молнии во мраке ночи,
                с улыбкой утра на лице!
         Но кто они, эти «несвоевременные люди», задающие «вопросы, как бы дурацкие слегка»? Плохо нашедшие себя в своём времени, но нужные для того, чтобы другие увидели зарю новой жизни? - У.Блейк, Н.Данилевский, В. Ван Гог... А сам Горбовский? Он один из них или нет? Слава его несомненна, он один из символов 60 - 90-х годов. Он - это наше время. И всё-таки...  Что-то тяготит поэта. Он не хочет быть самим собой, он хочет вылезти, как змея, из собственной кожи, прожить ещё одну одну жизнь, ещё одну поэзию высокого славянофильства.
         «Флейта в бурьяне» - трудно сказать, какая по счёту, но это особая книга. Если в предыдущих нас в подавляющем большинстве восхищал лиризм действия, и её главный шебутноидный романтик  сродствен хулигану Есенина, то теперь на авансцену выдвигается прежде всего медитативный лирик, не лишённый тютчевизма по сути. Не философия действия, а стихотворение-рассуждение. Вот, например, о былом, которое «шипит как пузыри» в перемудрённой опытом «заплесневелой голове»:
                Там есть картины бытия. Там среди лиц воскресших – я.
                Хитросплетенье зыбких кружев.
                Там есть алтарь, там есть буфет.
                Есть всё, и только Бога нет,
                И даже Дьявол там не нужен.
       Пора цветения языческой бурной молодости прекрасна, но в ней нет Бога и Дьявола, и, ergo, высшей справедливости. И автор останавливается, как навеки вкопанный славянский идол, перед этой дилеммой.
       Как быть без Родины? Как быть без души? С.Куняев напишет об И.Бунине: « - Тяжко без родины жить, а без души тяжелее...» А если исчезает материальное и остаётся лишь духовное, то исчезают «приметы жизни», и остаются «лишь бездыханные предметы. И чистота, как бред больной.»
        И хочется бежать из этого мира псевдочистоты, но также из мира гоббсовской войны всех против всех, из царства скрежещущих механизмов - археоптериксов цивилизации (не культуры!). Бежать быстрее, чем Л.Толстой из Ясной Поляны. В мир Ли Бо, Ду Фу, пантеизма и индуизма и стать: « ...миниатюрным, с одуванчик ростом. ...и становиться к ночи веселей».
       Но, глядя в бодлерианские облака, всё сильнее проникаешься мыслью о том, что:
                Две разных жизни мне даровано Всевышним
                здесь, на земле, до возвращенья в облака:
                одна - бездумная, но яркая, как вспышка,
                другая - мудрая, как смертная тоска.
         Быть в Духе или в Плоти, жить или думать о жизни... Но гармония ждёт лишь за гробовой доской - такова концепция автора. Но стойте, давайте не будем спешить с выводами, может быть, эти облака возможны пока ещё здесь, на Земле? Облака винного тумана? Любви? Поэзии? Может быть, стоит только протянуть руку, щёлкнуть пальцами, и...
       Апостол Павел писал афинянам: «Проходя и осматривая ваши святыни, я нашёл и жертвенник, на котором написано: «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». И верится, что Он явится нам в очередной раз в новых одеждах и даст нам долгожданную всеобщность Грусти и Радости, Действия и Размышления, Ума и Любви. А доказывают это «несвоевременные люди ...с улыбкой утра на лице», апостолы нового, неведомого мира. И один из самых мною любимых таких людей - Глеб Яковлевич Горбовский.
;
№14.
12.03.2000.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.

«Я НЕ ВЕРЮ ВЕЧНОСТИ ПОКОЯ!»
О повести Николая Коняева «Ангел Родины». СПб., 2000

       Современный писатель в усложняющемся мире стремится к симво¬листическому его истолкованию, и применительно к Н.Рубцову Н.Ко¬няев говорит, что «Во всех зрелых стихах все эти горницы, лодки, поезда возникают на стыке дневного сознания и сна, бытия и небы¬тия. Они, как и знаменитые рубцовские ромашки, всегда «как будто бы не те». Событие или явление вообще становится предметом поэ¬зии у Рубцова, лишь когда выявляется его вневременность, мисти¬ческая суть.»
       Рубцов шёл трудным путём к тому, чтобы стать одним из анге¬лов-хранителей русской поэзии. В душе его бились тёмные и свет¬лые силы, но:
                Я люблю судьбу свою,
  Я бегу от помрачений,
  Суну морду в полынью
                И напьюсь, как зверь вечерний!
       Вот как комментирует Н.Коняев это стихотворение: «Советское внецерковное, усвоенное через культуру и язык «православие», по¬добно древнему язычеству, может быть, и ощущало присутствие «чу¬дес на земле святой и древней», но увидеть их и узнать не могло, ибо помрачалось само зрение. И, наверное, в такие минуты помра¬чений действительно ощущал себя... Рубцов неким, почти апокалип¬тическим подобием вечернего зверя».
       Впрочем, мне представляется этот зверь скорее похожим на та¬инственных грузинских зверей Н.Пиросмани, например, на «Медведя в лунную ночь», «Оленя» или аккомодированного для тамбовского леса «Жира¬фа». Что же касается Русской церкви, то она восторжествовала над гонителями своими, но появились новые прельстители и очарователи, помрачающие внутреннее зрение...
       Автор пишет, что «Если и вызывал Рубцов тёмные силы, то де¬лал это неосознанно, по неосторожности проваливаясь в языческие подземелья воздвигнутого в русском языке православного храма». Писатель считает, что хотя Н.Рубцов не был православным официа¬льно и неизвестно, был ли он крещён, тем не менее он был христи¬анином по всей своей сути, по духу своей поэзии и чистоте души. И в главном с этим нельзя не согласиться, однако, видится в Руб¬цове и красота пантеизма, и ветви славянского языческого древа, которые с древних пор былинно-сказочно-песенным орнаментом впле¬тены в православный храм русского языка. В подавляющем большинс¬тве стихов его «язычество» не тёмное, а катарсическое и светлое. Он не отрывался от фольклорных истоков. Это был поэт, а не дея¬тель науки или церкви.
                Я чуток, как поэт,
                Бессилен, как философ.
Я думаю, что три поэта в ХХ веке: Блок - Есенин - Рубцов, будучи «больше, чем поэтами», продолжили развитие русского инди¬видуального типа, о неповторимости которого писал Н.Данилевский («Россия и Европа»). Этот тип, психоорнамент или «гештальт» по О.Шпенглеру (в «Закате Европы») отличается в России неповторимой противоречивостью, устремлённостью к познанию скрытого смысла мироздания, трагической доверчивостью и вбиранием в себя культур иных народов с последующей их переработкой, необходимой для пол¬нокровного представления миру Русской Идеи, становящейся Идеей Мировой. Поэзия Рубцова многообъёмна, а её доброта, проникнутая небесным светом, дала право назвать Н.Коняеву Поэта «Ангелом Ро¬дины».
        Мне думается, что в посмертную судьбу поэта автоматически включается и тот, кем написана повесть о нём, то есть сам Н.Ко¬няев, а Н.Рубцов видится парящим в бесконечном полёте в продолжающихся «Велесовой книге» и «Повести временных лет» наших дней.
;
№15.
24.04.2000.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
Пер. с нем. В кн. «Будылина Н.В. Поэзия-любовь. Кн. стихов и эссе в пер. на итальянск. и нем. яз. С-Пб. 2001».

ПРЕВРАЩЕНИЕ ВО ФРЕСКУ
Нина Будылина.
Кн. стихов: «Лик». СПб., 1992;
«Горечь». СПб., 1992;
«Фрагменты эмиграции». СПб., 2000

                Я - вне шкуры зверя.
                Гола. «Бейте меня ветры!» -
                Ветры - гладят,
                «Рвите меня, ветви-звери!» -
                Ветви-звери со мною ладят.
        В страшные минуты безысходности человек обращается к силам природы даже с просьбой уничтожить его. Но с удивлением обнару¬живает лад и согласие с лесом, дождём и туманом, которые лечат и гармонизируют его. Так было с нашими предками, с нами, так и бу¬дет с нашими потомками. Лирическая героиня Н.Будылиной погружае¬тся в «Поэзию народных заговоров и заклинаний» - если использо¬вать название статьи А.Блока, с которым поэтессу роднит русская стихийность. Но в большей степени она сродственна в этом смысле с М.Цветаевой, а по глубине молитвенности - с Е.Кузьминой-Кара¬ваевой. Её стихийность зачастую переливается через край бокала и тогда скорее становится явлением культурологическим, едва ли не народным песенным творчеством, переходящим в верлибр.
       В стихах Н.Будылиной «ночные коробятся крыши от скрежета пе¬сен» ворона и «сжимаются снега слои... И гаснут остатки корон горящей на небе свечи - луны...» Здесь развёрнутая метафора. Но не менее интересны метафорические вкрапления, цементирующие стих, как и в миниатюрных арабесках, так и в «больших» стихах, например, «Цвета марсовой крови все иконы святых». Это цвет крови бога войны или марсианской растительности? Красиво и таинственно. Но:
                Вглядитесь: как обнажена душа!
                Чиста. Как голос у малышки дочки.
                Нежна. Как пух из вербной почки.
        Подобные капельки красоты кто-то назвал «бусинками бисера на бархате», кто-то «гомеопатическими шариками, которые необходимо принимать больному после тяжёлых химических лекарств», а я срав¬нил бы их с разноцветными снежинками черёмухи.
 Автор тяготеет к символизму, но вот пример современного акмеизма:
                Венеция в Гамбурге –
                в окнах Ганзеи:
  на стёклах рассвет землянично алеет...
  Всплеск тяжкий канала.
  Всё серое - ало.
  И флюгер-петух скрипит запоздало.
  На Ратуше отблеск весёлого солнца
  и рыжие брызги играют на клёнцах.
  Венеция Гамбурга –
  древность - Ганзея...
  Нежданный снег тает
  на звонких аллеях.
       Солнечная отчётливость этого стихотворения заставляет вспом¬нить одну из первых «адамических» книг В.Рождественского «Золо¬тое веретено», «Музыку на воде» Г.Ф.Генделя, «малых голландцев» и графически-спокойный рассвет в нашей Северной Пальмирой, абсо¬лютно ровное стекло петербургского канала. И если бросить в него камешек, то даже не верится, что начинают расходиться круги. Вот так, погружаясь в безмятежность этого стихотворения, не веришь, что ещё недавно путешествовал по тревожным и беспощадным кругам, именуемых в календарях ХХ-ым веком.
       Это стихотворение сильно своей беззащитностью и лёгкостью. Также как и вот это:
                Я поняла, что жизнь - стихи...
  И все грехи,
  Как явь, на коже.
  Я поняла, что жизнь стихи -
  На хрупкий лист похожи.
В пяти строчках - вся хрупкость и незащищённость жизни сов¬ременной поэтессы.
       Стихи автора в своё время называли упадническими (декадент¬ство, впрочем, сейчас в сознании читателя со знаком «+»), руга¬ли за чрезмерную насыщенность христианскими образами и синтези¬рованность с ними личности лирической героини. Кто-то пытался запрещать подобное. Но как можно запретить появление стигматов? Даже если они литературные?
                Все - радостные - танцевали,
          А я погибала у стенок...
          А я превращалась во фреску:
          Бледней становилась, небесней...
          Неверующим в отместку...
       Постигающий запредельное превращается в иное состояние, сия¬ющее неземным цветом. Но здесь нет конечной просветлённости, по¬тому что «Неверующим в отместку...»  Но там, где известно всё: вот это белое, а это чёрное. - там кончается ис¬кусство. Лирические герои живут своими странностями и противоре¬чиями, стремясь к свету; и этим интересны читателю, который, та¬кже как и писатель, рано или поздно превратится во фреску - не нестеровскую, не в дионисиевскую, а совсем иную... И стихи Нины Будылиной убеждают нас в этом.
;
№16.
23.03.2000
В сб. «Молодой Петербург», №4. СПб., 2000.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.

ПРЕОДОЛЕНИЕ ВАВИЛОНСКОГО СТОЛПОТВОРЕНИЯ СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ

        Читая сборники поэтов общества «Молодой Петербург», неуклон¬но руководимого солнечносплетенцем, камушкоротовцем и воздухосо¬трясателем Алексеем Ахматовым, и выступая у них в Каминном зале, меня вдруг посетило ощущение того, что начало преодолеваться со¬временное вавилонское столпотворение в поэзии, когда издатели, авторы, читатели, книги, стихи и строки перестали слышать и по¬нимать друг друга, превращаясь в немыслимое разноязыкое варево. Обозначился рост единого древа, на котором оригинальные авторы имеют русскую поэтическую общность, нечто неуловимо целое, что может их отличить от поэзии например Занзибара или Альфы Цента¬вра.
        Как-то я сказал, что если перестану разрабатывать православ¬ные, славянские языческие и историко-государственные символы, то моя поэзия перестанет быть русской, а я перестану быть самим со¬бой. И с удивлением увидел иллюстрацию к собственным словам в трагическом стихотворении Кирилла Пасечника о Цусиме:
                С распятьем Святого Андрея
                И ангелом смерти на реях,
                Чугунные души стволов расчехлив,
                Эскадра входила в Корейский залив.
        Андрей Гришаев написал:
                Кому-то хочется заснуть. Надолго.
  А я хочу проснуться. Что-то здесь не то.
  Вчера обшарил я пальто
  Невропатолога.
  В кармане обнаружил долото.
        Я не мог понять, то ли это обериутство, то ли современный авангардный гиперреализм, и вдруг нашёл написанную у себя в чер¬новиках строчку о том, что «Авангард и традиция едины, как две стороны медали».
       Читаю стихи из книги Константина Шавловского «Славянский сезон»:
                Встанет солнце-неваляшка,
                Вспыхнут жалюзи-тельняшка,
                Выйдет солнце на ходулях,
                Скинув сальную шинель.
        Здесь метафорично-лубочная солнцепоклонность, основанная на народном мировосприятии мира, неожиданно заставляет процитировать слова Н.Гоголя (может быть здесь виновата ещё и «Шинель») о спо¬ре славянофила и западника: «Разумеется, правды больше на сторо¬не славянистов и восточников, потому что они всё-таки видят весь фасад, и, стало быть, всё-таки говорят о главном, а не о частях. Но и на стороне европеистов и западников тоже есть правда, пото¬му что они говорят довольно подробно и отчётливо о той стене, которая стоит перед их глазами; вина их в том только, что из-за карниза, венчающего эту стену, не видится им верхушка всего строения, то есть главы, купола и всё, что ни есть в вышине».
        Эти слова классика не могут быть не интересны для поэтов об¬щества «Молодой Петербург», потому что оно развивается на лучших образцах нашего искусства. Что же касается преодоления вавилонс¬кого столпотворения в литературе, то, наверное, не всё так мажо¬рно, как было вышеизложено, но тенденции произрастания гармони¬ческого русской древа поэзии в новом веке ощутимы всё сильнее.
;
№17.
24.02.01.
В электронной кн.

РАЗВИТИЕ НОВЫХ ВИТКОВ ПОЛЕТА РУССКОЙ НЕОКЛАССИЧЕСКОЙ ЛИРЫ
ХХI-ГО ВЕКА
Екатерина Кульбуш.
Кн. стихов: «День проливания слёз». СПб., 1998,
«Фианит и немного правды». СПб., 2000
 
                Мне б к тебе бы на колени усесться,
        Только Вишну дал мне дудку из вишни:
        «На, играй на ней о похоти, сексе -
        Прозвучит о сокровенном, о высшем.»
 Персонаж этого стихотворения «В прошлой жизни ... была прос¬титуткой, И поэтому теперь недотрога». Тема любви является цен¬тральной темой Е.Кульбуш и дарит читателю необъятное количество женских типов, которых хочется всех обнять (вопреки умозаключе¬нию К.Пруткова). Колдует с перчаткой возлюбленного ворожея, на¬поминающая Маргариту-Олесю-Светлану известных писателей; попада¬ет в ад, за то что украла ветку сирени, жеманница, словно бы со¬шедшая с картины К.Сомова или А.Ватто под музыку льдистого кла¬весина Д.Скарлатти; «она» и «он» хранят свои одиночества, как два драгоценных алмаза (вспоминается «одиночество вдвоём» А.Ахмато¬вой); ценою смерти познаёт Актеон небесную бесконечность в земном облике Артемиды. Женское начало и видение мира тем дороже, чем отчётливее «божественность» оных, зависящих от «божественности» мужской, поскольку из ребра адамова произошла Ева.
Стих Е.Кульбуш - пронзительный, стремительный, солнечный, напоминающий бег на лыжах на искрящемся морозе хорошо тренирова¬нной спортсменки, умело и расчётливо пользующейся кислородом ме¬тафор на вдохе и мускулами ритма на выдохе. Она с виртуозной лёг¬костью описывает даже самые тяжёлые психологические состояния и делает фантастическими приевшиеся предметы быта. И част снег в её стихах:
                Снег похож на древнюю балладу
     О прекрасной Эргме-белоправке,
     Девушке в серебряном серкане.
     Или на теорию Цюй Чженя
                О псевдоискомой доминанте:
     Так же просто, чисто, гениально.
 (Её поэзия сопоставима со всем, что есть лёгкого, быстрого и светлого в русской классике. Но не с творчеством какого-либо от¬дельного поэта. И в этом - индивидуальность.) Но вернёмся к сне¬гу. Мы узнаём, что вышенаписанное выдумано, нереально, «высосано из пальца» и вообще просто-напросто - шутка, потому как нет та¬ких теорий и имён в реальной жизни. Но ощущение того, что эта шутка - сверхреаль¬на, не покидает нас, потому что она высокохудожественна. И за кажущейся простотой строк чувствуется работа с огромными пласта¬ми культуры - от скандинавской до восточной. Здесь видна харак¬терная для автора особенность загадывания загадки с последующей её отгадкой, то есть познаванием плодов мира, что «акмеизирует»** её лиру.
        За спиной стихотворений часто незримым фоном стоят Ф.Шубин и О.Роден, Б.Ф.Растрелли и С.Чевакинский, строгость залов имперских дворцов и изящность беседок пригородов. Но культурологичность не уводит поэтессу в башню из слоновой кости, она ирреализирует обы¬денщину быта питерских квартир и наяву переживает «сны» прошлого:
                Я страну защищу от троцкистко-зиновьевской швали,
                Жизнь без страха отдам, чтобы их поскорей расстреляли,
                Стоп-стоп-стоп, это я-то, с моим-то умом и моралью
                Не могла бы так думать, так делать, так жить. Не могла ли?
        Здесь стремление автора решить мучительные мучительные и страшные вопросы. Персонаж этого стихотворения в 37-ом сочиняет донос на соседа, а в 42-ом прикрывает собой замполита. Советский (любимый для Е.Кульбуш) период окрашен у неё в трагически-романтические цве¬та: «…в блаженное время правленья ходячего трупа Столько счастья нам было - в три короба не запихнёшь». Проще простого разделить мир на чёрное и на белое, на плохих и хороших (самого себя, ес¬тественно, причисляя к разряду хороших). Но поэт трагический пе¬реживает подлость и жестокость других в самом себе и тем самым побеждает зло, он в ответе за всё и за всех. Лишь так можно добыть таинственный катарсис дедушки-Арис¬тотеля. Кроме того, советское время родило нас (какими бы мы не были), а идея социальной справедливости покинет людей лишь с хлебом и вином Христа, то есть никогда, как никогда не забудут Белград, подлодку «Курск», Афганистан, Чечню, и всю по-бердяев¬ски осмысленную историю России:
                Чудские озёра нам вместо хрусталиков вплавлены.
                И будет не чудом, когда мы увидим опять:
                Святой Александр, из крови и плоти нам явленный,
                Поможет Россию от новой напасти спасать.
       Жители земли, полной чудес и тайн, мы уже изначально-биологически подготовлены к чуду, потому что наш мир полон таинственных зна¬ков и предвестий, которые дарит нам природа, и они навечно входят в нашу жизнь:
                Прекрасное, родившись, уже не умирает,
                Там, в вышине, над сором и мелкой суетой,
                Над пошлостью и злобой (я это точно знаю)
                Витает дух Данаи,
                Сожжённой кислотой.
        Так и наши чувства и мысли, рождённые от прочтения книг Е.Кульбуш, - ещё не в полной мере опознанного объекта русской не¬оклассической поэзии XXI-го века, витают в астральных сферах над нашим жестоким бытием и набирают новые обороты вслед за развитием новых витков её лиры.
** «Акмеизирует» – в декларативном значении адептов этого течения. Ведь на практике акмеисты были не только оппонентами, но и преемниками символистов и не отказались от мистицизма в своём творчестве. – С.Н.
;
№18.
01.11.06.
В электронной кн.

В ЧЕМ ВЗРОСЛОСТЬ СТИХОВ ДЛЯ ДЕТЕЙ И ВЗРОСЛЫХ? 
Владимир Морозов.
«Книжка без картинок». СПб., 2002
         
                Пойдёмте по миру как дети…
                Ребёнок – непризнанный гений
                Средь буднично серых людей.
     М.Волошин
               
                Эта книга для взрослых и детей.
В.Морозов
   
       Быть непризнанным взрослым гением среди буднично серых детей по меньшей мере странно, а вот взгляд взрослого человека на детское (в данном случае на меньшого сына «наших братьев меньших»), взгляд, находящий в нём изначальную вневозрастную мудрость нераспустившегося бутона мы увидим в таких строках:
              Но очень шустрый мальчуган
                И прячется умело,
                Ещё не зная, кто он сам,
                И в чём сегодня дело.
                («Головастик»)
        Есть ли у животных, растений, камней разум, подобный нашему? И какой он? В каких единицах выражается? Как ответить на эти вопросы? Наверное, не только путём научных экспериментов, но и задавая бесконечно новые вопросы, как это делают дети.
       Жизни животных и людей, взрослых и детей сопрягается друг с другом неосознанным стремлением к предвечному гармоническому началу:
                У собаки спаниеля
                От медалей гнётся шея…
                …спаниели…
                А навесят им металла,
                И они идут устало,
                Словно в древности рабы.
       Иногда тягость похвал, кубков, фимиамов тяжелее тягости пустоты, нищеты, неудач. Тяжела буря, но зачастую тяжелее безветрие. Легка лишь гармония. Но зачастую тяжелее тяжёлого сохранять её.
        Космос не может не влиять на искусство, так же, как и деятель искусства, например, народного лубка, не может не влиять на Космос. Во взаимообратной центробежной круговерьти и образуется, очевидно, некая стабильность народного взгляда на суть вещей:
                Примеряли матрёшки платки,
                Разноцветьем был выбор богат:
                Полевые горели цветки,
                И мерцал золотой листопад.               
        Но всё это осталось лишь в прапамяти игрушек, потому что мама матрёшек покупает каждой дочери платок «в красных яблоках с каплями звёзд», произведя тем самым запись «карты» макрокосма на «карту» микрокосма.
        Инварианты вечных циклических повторений так хорошо известны в религии, философии, литературе, что нет смысла повторять их. Между тем в нижеприведённых строках развитие темы происходит в стремлении найти своё в знакомых конструкциях:
                Вчерашних снов вернётся повторенье,
                Весенние настанут времена,
                И стрекоза, как всякое творенье,
                Вернётся в явь из золотого сна.
        Центром Вселенной здесь является золотой вечный сон, куда приходит всё и откуда всё возвращается. Таким образом, несомненно то, что жизнь это явь, синтезированная с явью иллюзий, мечты и надежд.
        Матрица простых форм народной жизни и её сложные модификации... Но модификации матрицы тоже суть матрица бесхитростного искусства простоты и естественности:
                И на мелководье, словно в сеть,
                Я ловлю для кошки мелюзгу.
                Или в детстве выпало уметь,
                Так, что разучиться не могу.
       Герой стихотворения обладает вынесенным из детства искусством ловли рыбы не спиннингом или динамитом, а обыкновенным решетом, также как и сам поэт несёт в себе дар решения сложных мифопоэтических мировых концепций, которые прячутся за волшебно-будничными явлениями, также как его шустрый мальчуган-головастик.   
        Нам известны 5 В.Морозовых. 1-ый В.Морозов - поэт для взрослых, 2-ой – поэтический прозаик, 3-ий – эссеист, 4-ый – руководитель Литературной Асоциации «Приневье», 5-ый – детский поэт. Можно войти в 5 стихий и не выйти ни из одной, а можно выйти сразу из 5, организовав новую стихию. И мы убеждаемся, что новый Владимир Морозов в своей «Книжке без картинок» верен своей идее стихии взрослого переосмысления стихов для детей.

Картинки к стихам придумайте и нарисуйте сами.
В.Морозов
      
       Мы надеемся, что наши умозаключения в какой-то мере явились картинками к стихам, которые уже раскрашены изначальным взглядом автора на мир. Т.е. образовались картинки к картинкам. 
;
№19.
12.10.06.
В электронной кн.

ВОЛЯ ИСКУССТВА               
О картинах Владимира Лисунова
                I. Alter ego

1. Дымный закат
       Белёсый Козёл и Рыжая Дворняга подходят к деревне. Козёл глуп, покорно простодушен, пёс озлоблен и сохраняет в себе бойцовские качества. Ничего похожего между ними нет, и они это чувствуют, и недоброжелательно относятся друг к другу, но воющий ветер, создающий тревожный фон гнетущего чувства беспокойства за судорожно держащиеся за землю домики деревни, заставляет их жаться друг к другу и идти одной дорогой. Это друзья-антиподы поневоле, связанные одной борьбой за выживание, являющиеся дополнениями друг друга. Их отношение друг к другу сгармонировано напряжением между ярко-синим снегом и огненно-розовым дымным закатом. Эта «пара гнедых» могла бы занять почётное место в бронзе пьедестала великого зооаллегориста в Летнем Саду.   

2. Отрадное
        Схватка диаметральных особей - бой ангелицы с демоницей на фоне волшебных замков. Окна башен горят красным цветом, таким же, как и ангелица, из дверей бьёт яркое пламя. Этот слепящий глаза пожар знаменует победу, когда на зло отвечают не злом, а мечом добра – чёрная демоница побеждена и скоро упадёт на землю. Летающие существа стремительны как «Полёт валькирий» Р.Вагнера.

3. Другие сущности
        Небесного цвета луч пронизывает композицию, напоминая о том, что внутри каждого из нас есть то, что властвует над нами, например, – память о прошедшей любви, которая пытается завоевать всё и вся (здесь это – лицо женщины, торжествующей в мозгу рыцаря, но если память исчезнет, то и исчезнет смысл существования). Или это мирный симбиоз двух близких душ в одном теле (тут – двуглавый лебедь), словом, происходит война или же стремление к успокоению различных вариантов существования внутри целостности, и побеждает сильнейший. Пусть бросят зрители бодлеровские «цветы зла» этим актёрам («Зла» в данном случае - в смысле чрезмерно ожесточённой борьбы или же не менее опасного полного умиротворения).    

4. Морские призраки
        Корабли, потерпевшие крушение, и ноги, торчащие из-под волн, выписанных в фирменной лисуновской технике абстрактных мультицветных вихрей, напоминающих В.Тёрнера. (В акварелях, выполненных по этому же принципу часто возникают прообразы будущих картин, хотя, они и самодостаточны при этом). Итак, от героя остались лишь видимые нами ноги, но буря, а также красота и сила потерявшихся в мироздании фрегатов, намекают нам о прекрасной трагедии, которую перенёс мужчина, вызвавшийся бороться с судьбой целого мира, побеждённый фатумом, но заново родившийся в своём втором Я в момент гибели по принципу «Рождении                трагедии из духа музыки» Ф.Ницше. Мужчина – Дерсу Узала, разведчик новых пространств и воин духа, одинокий без женщины – освоительницы пространств завоёванного мира и строительницы ребёнка.
;
       Непрекращающаема борьба и мир Добра и Зла, Слабости и Силы, Человека и Вселенной,  Ego и Alter ego. И побеждает красота жизни как искусства.               

                II. Мужчина и женщина

5. Автопортрет и 6. Дриада
        Мужчина немыслим без своего дела, как это видно в «Автопортрете» в холодных асфальтовых синевато-серебристых тонах - с кистями и мольбертом на фоне таинственнй мельницы, напоминающей средневековый космический леонардодавинчевский корабль – символ сотворённого художником. Женщина же прекрасна прежде всего тогда, когда органична вписана в природу жизни, это видно в «Дриаде» с изумрудно-зелёной тенью-маской на лице на «празднике извивающихся деревьев и неоновых водорослевидных трав» (вспомним «Фрину на празднике Посейдона» Г.Семирадского).               

7. Три ангела
       Обратим внимание на следующие фигуры картины: левый и правый ангелы занимаются своими, по всей видимости, добрыми делами. В центре – бердслееморфная синяя ангелица зла, стегающая лилово-зелёных мужчин (а заодно и женщин), втыкающая в их головы топоры. Она взяла на себя груз женской власти (которая, однако, не всегда есть зло), и угроза для неё – невозможность найти партнёра для любви.

8. Смешливая иволга
        В центре картины – шут в камзоле, состоящим из шахматной чёрно-белой и красно-коричневой тканей разной фактуры, что символизирует раздвоение героя. Одна часть его хочет отправиться за красавицей, уходящей в сиянии в небеса, но другая часть согласна повиноваться указующему на землю персту памятника мраморно-земляного цвета. Все фигуры находятся во вневременном парении, как на микельанджелевских фресках в Ватикане. Быть в земной или в небесной любви? Но если душа расколота, и нет гармонии того и другого, то в расщелину духа входит зло и отнимает счастье, представленное здесь птицей, которая ещё чуть-чуть – и вылетит из рук и из смешливой станет насмешливой.    

9. Паутина музыки садов
        Человек никогда не может прекратить поиски счастья и любви. Мужчина выбирает единственную из многих, но и женщина выбирает одного из всех. На этой картине как раз героине
и предстоит сделать такой выбор. Гипсообразно-мраморновидные «Она» и «Трое претендентов» на руку и сердце напоминают здесь диаметральную историю с судом Париса. Витающие наверху в воздухе две женские сущности дожидаются своей очереди к невидимой Судьбе.

10. Смещение времён
        Может быть, истинная гармония любви не в исступлённых объятьях и безумных поцелуях, а в неспешном разговоре душ, которые уже много прошли, но которым и предстоит многое пройти в других измерениях и временах. А мир изменяется каждую секунду, время проходит сквозь время, мысль сквозь мысль. Мчится карета хрестоматийных энергий А.Беляева с «Человеком-амфибией» и «Ариелем», летит орёл на гребне «Внутренней стороны ветра»  М.Павича, сияет «Гончарный круг неба» Ф.Дика, всё пронизано светом, цветом и энергиями этой и той жизни, но герои в травянисто-болотном и зелёном хитонах ведут неспешный разговор слов и душ, потому что устояли в круговоротах и смерчах, потому что, уже многое, хотя и не всё, ведомо им о любви.
;
         Абсолютно непохожие и абсолютно одинаковые, мужчина и женщина являются загадкой, которая разгадывается в их любви и ненависти, жизни и смерти, в рисунке поисков и в живописи страсти. Они умирают друг с другом, и они воскрешают друг друга, а представленные работы продолжают тему второго Я.               

                III. Христианство

11. Крещение
       Ультразолотые маковки православных куполов, максимально-белый снег. Праздник белого и золотого, золотого и белого. Кто танцует, кто гуляет, кто по небу летает. Кто пьян, а кто и без вина пьян. Кто мирится, кто дерётся, кто милуется, кто целуется. Почему так произошло? Потому что Крещенье пришло. Вон там П.Брейгель младший-старший машет рукавом близко-издалека... Человек и праздник. Праздник и человек.

12. Звон в серебряных кронах
        Сердечносверкающие зелень и синь крон деревьев, а в них огненно-рыжие локоны блоковской несущей свечу «поющей в хоре»... Свет рахманиновских концертов в баховском хорале садов и лесов. Постоянный праздник жизни, когда каждая девушка становится ангелицей. Она и музыка. Музыка и она.

13. Странные видения ночи
       Жёлтая луна на зелёном небе синей ночи. Монахи в сине-зеленоватых монохромных одеяниях. Старый седой монах учит летать. И прошедшие подготовку монахи становятся в очередь, отталкиваются от колокольни и поднимаются всё выше и выше. Зачем им летать? Ведь для этого существуют ангелы? На этот вопрос ответят они, когда проснутся, или же заснут, или же вспомнят, что произошло совсем ещё недавно с ними. Но их таинственное  действо навсегда останется в памяти околоцерковных деревьев курёхинскочюрлёнисносибелиусной лесной музыки и лишь иногда будет крутить свою киноленту памяти случайно попавшим сюда путешественникам. Путешественник и Тайна. Тайна и путешественник.

14. Видение
        Картина по замыслу и композиции необычайно сложна. На жёлтом и зелёном фонах православный монастырь, храм и две группы в одеждах от брусничного до коричнего и зелёного цвета. Справа две монахини с просветлёнными ангельскорублёвскими лицами и умиротворяющими дионисиевскими жестами. Они пытаются изменить мирно странное и жуткое действо, в котором участвует вторая группа из трёх женщин с чёрным светом в душах (одна из них с обгорелыми крыльями), лысой зловещей птицы и подлетающего птицечеловека. Итак, эти женщины ловят голубей, которые под хлопками-ударами их ладоней превращаются в чёрные обугленные тельца. Но один белый голубь остался летать. Удастся ли ему спастись при помощи молитв монахинь? Мы видим также чьё-то оторванное обгорелое крыло. Убивая божьих птиц – белых голубей, не сжигают ли их убийцы свои души? Напряжение не даёт прямых истолкований, заставляя мучительно искать ответы на вопросы. Вопросы и ответы…
;
        Человек и Бог. Бог и человек. Для чего они? Не для того ли, чтобы задавать друг другу вопросы, не всегда надеясь получить ответы? 

                IV. Мифотворчество

15. Бессмыслица всеобщей ерунды
        На украинском жуке-казаке в бурке, с лилово-синевато-бурыми крыльями, схватив его за усы, и тем самым управляя им, едет верхом хлопец-парубок в красном, рядом с ним сидит какой-то бородач, некий мордач в шапочке и грум в сине-зелёном, держащий на верёвках двух                гуманоидальных существ, также, как и хлопец-парубок в красном держит щирого жука за усы. На ум приходит «Жук в муравейнике» братьев Стругацких, вот если бы только шестеро ездоков согласились быть классифицированными как мураши.  Всё весело, абсурдно и даже не совсем уж бессмысленно, ведь куда-то всё-таки они же приедут. Если «бессмыслица ерунды», то, может быть, минус на минус будет плюс? Кавалерийско-цирковая сказка-миф, босхианско-жутковато-удалая. 

16. Беглец
        Иссиня-чёрно-разноцветные тона. Клубящийся туман. Булыжная мостовая. Аскетически искажённое лицо. Стремления вырваться путём напряжения всех сил. Нога в левом ботинке внизу, другая в правом ботинке поднята вверх. Рука слева, рука справа. Голова в центре как атом в перекрестье оптического прицела движения. Добровольного или вынужденного. Миф о беглеце в миф об отсутствии беглеца. Или в миф об отсутствии мифа.         

17. Озеро без отражений
       Человек с чёрными крыльями, выходящий из воды, ушастая дева, стоящая на летящей утке, два монстра (один в позе лотоса верхом на другом) – все они на фоне яростно-красных деревьев и одного жёлтого на берегу озера, в котором отсутствуют их отражения. Что касается монстров, которые являют собой нечто стреднее между блоковскими пузырьками земли и капричосами Ф.Гойи, то их рыльца мучительно напряжены. Как известно из легенд, нечистая сила не отражается в зеркалах и воде, но здесь это свойство воды озера, поскольку в нём не отражаются даже деревья, которые здесь деревья как таковые, без каких-либо намёков на их иную сущность. Можно сделать вывод что здесь существа страдают от своей монстроподобности и хотят превратиться в существа более светлые или даже может быть в людей. Может быть, время их зачарованности пройдет, и их мечта сбудется, а в озере появятся их отражения. Пожелаем им удачи! А в нашей реальной жизни существуют существа гораздо страшнее. Реальность зачастую миф мифа.   

18. Зелёное дно
        Зелень дна, зелень суши, прозелень воздуха? Обнимающиеся ящеры; женщина, мирно соседствующая с человеколягушкой; академический брунилосенковский мужчина, обвитый спиралевидной змеёй; утопленник, прыгнувший с невидимого дома; человеческая голова, находящаяся в чём-то медузообразном; обезьяна, раскачивающаяся на верёвке; жабствующие, ящерицствующие, тритонтовывающие, но при этом не забывающие пораскинуть умишком, кто каждому ближе: Ч.Дарвин; или (вне мифа) Иоанн Богослов; или В.Ульянов-Ленин; или Н.Данилевский; или … И хотя на дне морской якорь, но само дно – булыжная мостовая. Полотно представляет собой  акватеррааэронаучный миф – как мы вышли из океана эволюций и революций и дошли «до жизни такой» и начало последующего мифа - кто мы сейчас, и не пора ли революционно эволюционировать дальше, здесь и вопрос некоего перепутья – правильно ли прошло развитие земного шара и – в какую сторону двигаться дальше – к страху? к смелости? к бесстрастности? к всепреемлимости? и т.д.
;
        Есть множество определений мифа. И несть числа определения хомосапиенса. Миф о человеке и жизнь человека. Единство и противоположность того и другого. А мифотворчество для того же, для чего и жизнетворчество. Смысл жизни в смысле мифа и наоборот.
   
_________________________________________________________V. Иные культуры

19. Деревня в инее
        Отъедем от СПб. на электричке, и через час - дым из труб, сливающийся с пузырящимися снежными деревьями; жители, чинящие полуразвалившуюся телегу, которая постарше передвижников; рыжий кот, медитирующий на крыше сарайчика; покосившейся забор;                тёмно-коричневые домики, пытающиеся стоять крепко на земле, а в них, судя по всему, –  братья Киреевские, А.Афанасьев и «примкнувший к ним» Ж..-Ж..Руссо, попивающие чаёк  вприкуску, играющие в «подкидного» и размышляющие о том «как обустроить Россию» – вот она, иная русская культура. В городах по-другому иная, и тоже русская. И это продолжается года, века...

20. Город джиннов
        Некто, двигающийся по воде «как по суху» и катящий ногами железные шары; синяя девушка, сидящая на воде и смотрящаяся в своё отражение; разноцветная кобра; танцующий на зелёных листьях лотосов; зелёный Кришна (или Шива?); подпрыгнувший превысоко золотистый Вишну (или Кришна?); храмы в огне, ветре, безмолвии и вне времени. Где может быть сие чудо? Не в СПб., ли, где любая иная культура становится своей?

21. Каменный сон владык
        Зелёная луна и огненная жёлто-коричневость властителей, сидящие на тронах на фоне храмов-пирамид. Явно фараоны, а также монархи иных культур – с колпаком, шаром на голове и даже с механическим поворотным рулём. Кругом булыжники, черепа. Их сон стережёт рычащий дракон. У каким-то образом сюда попавшей в эту Шамбалу – Книгу пирамид женщины вырывается вместе с головой огненный взрыв. Такова её реакция на увиденное. И только простой хранитель всего этого спокойно обходит их строго по списку и смотрит, чтобы всё было в порядке. И не он ли, простой смертный – владыка иной модификации над ними? И не подрабатывает ли он ещё экскурсоводом на пол-ставки в Эрмитаже?

22. Материализация воспоминаний
        Группа разных существ сидит перед нами в красно-коричневом пространстве. Это представители разных культур и, наверное, планет, начиная от женщины с шапочкой Изиды и кончая существом явно гуманоидального типа. Вдаль уходят ряды фонарей. Крутятся-вертятся Хинаяны-Махаяны, а эти существа знай себе материализуют воспоминания о будущих храмах и разрушенных мостах, об исчезнувших цивилизациях и их уничтоживших катастрофах. Ничто не должно погибнуть: ни иное, ни другое, никакое. Такова их воля.
;
        В иных культурах мы как в дымчато-глубинных зеркалах видим отражения наших культур, а без этих зеркал мы бы не имели отражений, а не иметь отражений весьма небезопасно для души.

                P.S.
        Я и другое Я, мужчина и женщина, Бог и Человек, миф и жизнь, своя культура и иная культура должны воскрешать друг друга. Такова сверкающая фейерверком образов воля искусства одного из замечательнейшихо художников ХХ века, раскрытие которой не может не произойти на опасных виражах нового века.
;
№20.
28.11.2000.
В электронной кн.

ЧУВСТВО ПОСЛЕДНЕЙ МЕЖИ
Мария Амфилохиева.
Кн. стихов:
«Любовь - вторая наша родина». СПб., 1998;
«Пульсация солнца». СПб., 2000
 
       Что является энергетическим ядром поэтессы, движителем её стихий? Если ответить лаконично, то - это оригинальная постановка и решение фаустовского вопроса: «Возможно ль растянуть на много лет Мгновенье, что мучительно прекрасно?» Да, можно десятилетьями тихо греться у камина семейной жизни, но ей «выпал лучезарный миг один, Как вспышка разорвавшегося сердца», которая вызвала к жизни рассмотриваемые нами строки.
                Осень хрустальная, звонкая,
      Ветка богульника тонкая,
      Синие сопки вдали,
      Иней у самой земли.
(«Осень в тайге»)
        Другая осень: «Невской пучины подъём, Вечер с колючим дождём...»
 Невозможно уже отдать пальму первенства сибирской или петер¬бургской родине - и две любви разрывают сердце сибирско-петер¬бургской поэтессы. В далёких снегах вспоминается ей трагикомедия (возьмём вторую часть слова - «комедия» в дантовском и бальзаковском смысле), которая привела стольких из одной родины в другую:
                Имеем ли право на тот произвол,
      На смесь полуправды и лжи,
      Не зная, задор их на площадь привёл
      Иль чувство последней межи?
(«Декабристам»)
 Героизм задуманного и страшные последствия кощунственно пох¬одят в кульминационном периоде на подобие ужасного фарса: невых¬од на площадь почти всех руководителей мятежа, бездействие вос¬ставших полков, следствие, на котором снова уверовали в своего недавнего Врага. А сами мы кто, чтобы судить их? И что было бы, если бы мятеж удался - офицерская диктатура или гражданская вой¬на? Республика? Гильотины или золотой век государства? И исчезла ли эта вековечная русская «последняя межа», разделяющая каждого с самим собой, всех нас друг с другом и, в свою очередь, с Бог¬ом? Имеет ли право задавать подобные вопросы автор, как бы не имея на них своего ответа? Но тут всё дело в таланте постановке огненного вопроса, который вызывает столько ответных. А имена положивших свои судьбы и жизни за народ святы.
 Но от темы героической перейдём к теме «маленького человека». Бегут века, тысячелетия, меняются государственные системы, сред¬ства управления и СМИ, но не меняются такие понятия, как личность и чувство собственного достоинства. По-старому болят они, даже если по-новому попраны:
                И за решёткой строчек, в клетке тесной,
      Давно забывший думать про побег,
      Изверившийся, маленький, безвестный,
      Страдает сокровенный человек.
               («Газетное»)
 Некоторая интонационная напряжённая графичность этих строчек заставляет вспомнить лиру К.Случевского. Но в целом автор тяго¬теет к пушкинскому отчётливому видению мира, пропущенному сквозь «Цех поэтов» «второго созыва»: И.Одоевцеву, Г.Иванова и конечно же того, кем инспирирован цикл и стихотворение «Георгиевский крест поэта» - Н.Гумилёва. М.Амфилохиева очарована Серебряным веком русского искусства:
                Там Стравинского плыли звуки -
      Резонанс такой и резон,
      Что тянули химеры руки
      За билетом в «русский сезон»,
      Чтоб в смешном и грустном Петрушке
      Своего угадать дружка...
    («Русские сезоны»)
       Интересно то, что здесь встречаются две культуры, которые от этого не растворются друг в друге, а становятся ещё более самобытными. Яркие национальные искусства ХХ века стали во¬зможными лишь при взаимодействии (пусть даже подсознательном) с инонациональными. В противном случае они былы бы вялыми и бесц¬ветными. Итак, Гранд Опера, колпак Петрушки, пёрышко Жар-Птицы, а впереди войны и несчастья... Но:
                Почувствуем: несчастье мир не рушит,
      НЕ гибелен наш самый тёмный час,
      Пока меж строк кивает мудро Пушкин
      И знает что-то главное о нас.
     («Час Пушкина»)
Ведь мы - это не только мы, а ещё и все те, кто сложили свои буйные головы за нас, кто передумали о наших судьбах миллионы дум в тюрьме, перед допросом, расстрелом или дуэлью. Они уже то¬гда разделили с нами ответственность за наши жизни. Так что же всё-таки такое главное знает о нас Александр Сергеевич? Наверное то, что когда-нибудь исчезнет в России «последняя межа».
И стихи М.Амфилохиевой полны веры в это.
;
№21.
23.10.06.
В электронной кн.

ТУМАННОСТЬ МАРИИ АМФИЛОХИЕВОЙ
Мария Амфилохиева
«Войти в открытую дверь». Рассказы. СПб. 2006

      Нам известна прекрасная «Туманность Андромеды» И.Ефремова, посмотрим теперь, что представляет из себя «Туманность Марии Амфилохиевой».

       …Жёлтый карлик сидел, запрокинув голову. Над ним стаей кружились чудовища – его собственные создания, над которыми он уже не был властен. Он не имел права обрекать их на страдания. Он был Создателем… не допускающим ошибок, но кто сказал, что Создатели не подвергаются болезням?... Он… выпустил в пространство призыв… он просил помощи. И вот один из… начал излучать… голубоватое сияние. 
        Алексей Петрович, молодой ведущий инженер с «ледяным» характером, не замечает любви к нему не менее молодой Наташи, робкой чертёжницы. Явный намёк в концовке на то, что их чувства будут взаимны вначале оставляет впечатление некоего недоумения – а в чём тут фишка? А кунштюк рассказа заключается в нахождении контрапункта иррациональности (снов больного инженера) и реальных событий. Неожиданно (как в итальянской кинокомедии реж. Д.Ризи «Операция «Святой Януарий»), раздражённо ткнув наугад иглой своего интуитивного устройства в единственно возможную точку для разбивания вдребезги стеклянного колпака происходящего, читатель обнаруживает следующее: Алексей Петрович является в повседневной жизни этим самым (в смысле волшебности),  карликом из его же больных снов, он сам творит радующие и пугающие его странные создания, ведь также как жизнь творит нас, так и мы творим жизнь посю и потустороннюю, и ответственны за проявления своих творений (будь даже мы и «картофельные эльфы» В.Набокова). Можно сказать, что Наташа вольна в своём выборе лишь отчасти, потому что вот такой, с неразделённой любовью, сотворил её наш инженер, а значит (никуда, милок, не денется) расплатится своей, находящейся на начальной стадии, ещё совсем не осознанной любовью.    
        Кто-то управляет судьбами мира. А чем занят Никто?
        …Не этим занят Никто. Однажды лишь проговорился, что задумывалось всё по-другому. От любви жизнь начиналась и на ней, единой, строилась. Но потом всё рассыпалось… - Ищи, - говорит. И пока она не найдёт любовь, человеком не станет. Ведь она всего лишь кошка. Ничья. И никто ей не хозяин. Даже Никто.
        Кошек любили все, кто не предпочёл собак. Не избежала этой участи и наша новеллистка. Она выводит на литературные подмостки героиню, мало того, что полуживотное–получеловека, но ещё и живущую за счёт энергии «выпитых» ею возлюбленных, тут вспоминается С.Есенин: «Пускай ты выпита другим, Но мне осталось, мне осталось Твоих волос стеклянный дым И глаз осенняя усталость…» С очередным кавалером она крутит роман тогда, когда превращается из кошки в очаровательную кошкоподобную женщину-вамп, а потом бросает его, становясь опять зооледи. Для кошачьих амуров ей, как нам думается, подошёл бы кот Н.Клюева: «Кота ж лежебока будите скорей, Чтоб был настороже у чутких дверей, Мяукал бы злобно и хвост распушил, На смерть трясогузую когти острил.» Хотя наша героиня находится под влиянием некого «Никто», очевидно, человекокошачьего Бога, но при этом остаётся киплингообразной «Кошкой, которая гуляла сама по себе» и есть в ней что-то от пелевинской «Ники». Но автор убеждает нас, что она может стать человеком, стоит ей полюбить какого-нибудь человека по-настоящему. Это напоминает сказку «Аленький цветочек». Если в предыдущей новелле фантастический реализм, то здесь скорее фантазм реального СПб., где за Гостиным Двором секреты полишинеля нашёптывают со скрытым смыслом египетские бастеты.
         А сии выписанные нами басеты могут нашептать и такое: 
        …В какой-то момент растворилась человеческая оболочка – этого он так и не понял. Вокруг были подобные ему существа – алые, светящиеся, с множеством тонких щупальцев… в… космическом корабле, напоминающим стеклянную пробирку или летящий небоскрёб, …никто не заметил исчезновения одного. Только на оболочке корабля осталось чуть заметное пятнышко, словно раскалённая игла прошила тонкое стекло, мгновенно заплавившееся вновь. И снова длился полёт через чёрное пространство, но не было страха, не было тягостного мёртвого холода, ведь он точно знал, что никогда уже не будет одиноким.
        Это фэнтези, самое трудное для понимания из всех рассказов книги, имеющее крайне сложное многозначное истолкование, а то и не имеющее его вовсе в трёх измерениях по крайней мере. Судите сами. Сколько тут действующих лиц: Эльга, читающая сны; Андрей Николаевич Б., преподаватель Университета; Лидия; Света; Ксения; Таня. И все они сгруппированы вокруг Никиты, который исчез, и судя по истолкованию снов, оказался на неком космолёте и превратился в инопланетянина, после чего совершил побег с космолёта, чтобы быть счастливым в поисках своего пути. Никита является начальной точкой настоящего, а в разные стороны от него расходятся прошедшее и будущее согласно И.Канту. Многомерная реальность словно изломана здесь как на холстах К.Малевича, Э.Лисицкого, как в иллюстрациях Ю.Анненкова к поэме А.Блока «Двенадцать» и сверкает загадочными гранями.
         Начальной точкой настоящего у М.Амфилохиевой часто является любовь:
         …С момента первой встречи с нею любое чудо казалось возможным. – Два с двойным, пожалуйста! Он поднёс его к лицу, ощутил щекой с детства знакомое покалывание лопающихся пузырьков… Она уходила. Серебристо-сиреневая мостовая начала подниматься, а она всё шла, будто не замечая. Он чувствовал её безмолвный призыв следовать дальше за ней, но не мог… Синеющий пролёт моста вздымался всё выше. Было видно, как она шагнула с вершины и исчезла в тёмном августовском небе.
        Фаблио, сложное по построению, но лёгкое по истолкованию сердцем. Любовная история, в основе которой лежит щемящая кратковременность счастья по Ю.Казакову («Адам и Ева») и таинственное пересечение пространств по Р.Брэдбери. Он и Она любят друг друга, стремятся друг к другу, но что-то, и не только Её верность супругу, мешает Им. Она может претворять в жизнь любые фантазии, Он ностальгирует о детстве, о газировке того времени с двойным сиропом. «По щучьему велению» он остаётся прикованным к этому сказочному зелью навсегда, и Ему уже нет сил идти за своим исчезающим счастьем. Сквозь непонятно-прекрасный и грустный конец рассказа светится петербургским светом разгадка бесконечной тайны отношений мужчины и женщины.               
        Продолжим разгадывание бесконечности на примере другой истории:
        …Музыка за стеной смолкла, а он всё играл и играл. Внезапно Сергей Иванович вздрогнул и опустил смычок: в прихожей задребезжал звонок.               
        У Сергея Ивановича бывало множество женщин, но не одну не удержал он, и, как вы успели догадаться, остался одиноким. А наверху появилась соседка, играющая на фортепиано, и Сергей Иванович подыгрывает ей на скрипке, и, как вы совершенно правильно поняли, томится о необыковенной любви. Но когда он наконец решается зайти к пианистке под предлогом того, что сверху его квартиру заливает (впрочем, заливание сравнительно быстро прекратилось), то, как вы верно угадали, вместо прекрасной незнакомки он узревает, мягко говоря, вовсе не прекрасную незнакомку. Ночью Сергей Иванович снова слышит звуки фортепиано, это «Лунная соната». Никогда уже не пойдёт он к соседке наверху. Но снова подыгрывает на скрипке. А здесь мы напомним последние строки рассказа: «…в прихожей задребезжал звонок». Что же произойдёт? Ставлю 100 против 1-го, что появится новый персонаж – всамделишная прекрасная незнакомка! Но кто-то пусть ставит 10 против 1-го, это его личное дело. Хотя, вовсе не исключено, что тот, кто поставил 1 против 10 или 100, выиграет. Но всё-таки, как вы верно подумали, сильно ощущение того, что «послерассказие» по мажорности будет как у А.Грина («Голос и глаз»), а не как у Л.Пиранделло («Голос»).

        Автор, владея современными и традиционными техниками письма, тем не менее не «грузит» ими читателя, а пользуется для того, чтобы изобразить нашу жизнь с её пересекающимися и непересекающимися ветвями судьбы. Эти упругие и гармонично сжатые новеллы являются одними из центральных звёзд в созвездии рассказов М.Амфилохиевой, их мерцающий флёр помогает сформулировать нечто вот такое: если есть тайна, то есть стремление её разгадать, а если нет тайны, то есть стремление её найти. Несомненно, мы видим появление оригинального прозаика, рассказы которого имеют тенденцию к перерастанию в повести, а те, в свою очередь, в романы.   

Из центральных рассказов сборника
        «Георгины»: «Георгины, громадные, разноцветные, как детские коляски, слегка раскачиваясь на стеблях, баюкали малышей.» Один из них – сын старушки, врезавшийся на мотоцикле в столб, и она умирает, не досмотрев сон.
        «Неохотничьи записки»: «Я зашла в тир. Никакого тридевятого царства дремучих лесов и волшебных зверей здесь не было. Я ведь не помнила, на какой улице находился тир моего детства.»
        «Войти в открытую дверь»: «Нелегко войти в эту дверь, даже если она приоткрыта, даже если за нею – простое ожидание малой помощи, прохожего милосердия. Но заглянув раз, пройти мимо уже нельзя.»
        В этих рассказах порою похожая на В.Маканина бытийность, переходящая в надреальность, сопрягается с состраданием и переплетается с яркой образностью зачастую простых вещей. И всё это образует некое единое целое, в котором разные планы, взгляды и измерения лишь подчёркивают, что вечно изменяющийся мир остаётся вечным в главных своих ипостасях счастья и горя, зла и добра.
       
       Сквозь телескоп наших эгоцентрических размышлений мы обнаружили, что «Туманность Марии Амфилохиевой» прекрасна по-своему, что делает ей похожей и не похожей на «Туманность Андромеды».
;
№22.
16.12.06.
В электронной кн.

РАРИТЕТЫ ЗОЛОТОГО ЗАПАСА ТЕАТРАЛЬНОГО РЕКВИЗИТА
Мария Амфилохиева.
«Театральный гардероб». Стихи. СПб. 2006
            
          В Рио смыться всё ж не поддуло,
                Непоседа, бродяга, фат,
        Ты стоишь у дверей со стулом,
                Принимающий всякий зад.
       Данное состояние является вечным «пошловатеньким» Страшным судом для Великого комбинатора, и с этим нельзя не согласиться, что может быть страшнее, чем быть прислугой-неудачником у других удачливых проходимцев, уже успевших отожрать свиные рыла за счёт обманутых ими. Вот такой вот фокус-мёбиус. Надо сказать, что в книгах о «сыне турецкоподанного» меня всегда мучала какая-то, как мне казалось тогда, недоговорённость, всё хотелось узнать, а что же будет дальше с «товарищем О.Бендером в жёлтых ботинках». Вот и узнал. Оказывается, дилогия была нацелена вперёд, в наши дни. Миф продолжается, и за его развитием Ильф и Петров ошарашенно наблюдают из подъезда. Подобным способом мыслящий позолоченный монумент Остапу Ибрагимовичу даёт начало «золотому ядру» стихов сборника, который питает своей энергией весь его лицедейный мир имеющий место быть и в местах весьма сомнительных:    
        Рынок жизни – в помойной яме.
 Здесь убежище от скорбей.
Три синицы клюют салями,
                Крабов пробует воробей.
        Такое наблюдение часто делается человеком с тонкой организацией души, а то и с толстой организацией оного «механизма», а то и просто имеющего душу. Как жить ему со своим голодным нищим романтизмом среди приоритетов зашибания денег любой ценой, жранья деликатесов до пуза, употребления элитного питья до зелёных чертей (и соплей) и траханья всего, что шевелится? И не пора ли ему «слететь с небес» и набрать вес на помойке жизни? Стихотворение смачно-гиперреалистическое, как бы лобовое. Но если хорошенько вдуматься, то здесь может быть услышано сказанное не нами: «не хлебом единым сыт человек», и сказанное уже нами и обращённое ответно к небу: «но и не единым духом сыт он». Золотой середины здесь не найдено, потому что она и не может присутствовать здесь, но найдено золотая маска из театрального реквизита сборника. 
        Между тем, поиски гармонии продолжаются:
                Догнать. Схватить.
                Узнать. Постичь. Присвоить.
                Неважно, чьей заполониться дрожью.
                Змея, девица, конь, в доспехе воин –
                Едины под моею тонкой кожей.
       Актриса-амазонка со стремительностью М.Цветаевой и безжалостностью девы-берсерка жадно пожирает очередную добычу-роль, но неожиданно понимает, что ею кто-то управляет, и эта кто-то – её жертва, что сильнее её во сто крат, та, кем она очнётся после смерти в ином мире. Итак, мы видим в сборнике как социальные, так и трагедии внутренние; и героине в золотошвейном платье-амазонке данной драматургии аплодируют Эсхил-Софокл-Еврипид и тот, кто зашёл в поэтический театр с целью отдыха на своём бесконечном «Пути конквистадоров», ведь акмеистическое влияние Н.Гумилёва здесь не может быть не замечено, так же как и в следующих стихах: 
            В этом мире холодно-логичном,
            Безнадёжно и прочно мужском,
       Мы пылаем, упрямые спички,
                Но сжигаем лишь собственный дом.
        Можно быть лишь отчасти амазонкой, но в целом понимание женской роли в мире, который в основных структурах своих всё-таки остаётся мужским, также драматично. И в своём потаённо глубинном мире женщина ищет для понимания и сочувствия такую же как и у неё неприкаянно-златоптичью родную женскую душу именно в нашем времени, но мы не можем исключать и рискованного экскурса в прошлое, как в «Поэме без героя» А.Ахматовой: «Что глядишь ты так смутно и зорко: Петербургская кукла, актёрка, Ты – один из моих двойников».
        Как известно, на исповедь ходят к священнику, но в мире Мельпомены-Эрато возможен и такой вариант:
                Мы друг другу способны ещё исповедаться,
                Меж объятий – на душах прорехи латать,
                Но трубит нам зарю голубая Медведица,
                Собирая в поход расчарованных рать.
        Рано или поздно пора подвести итоги почти что прожитой жизни и любви, уже устремляющей свои глаза от земли к небу, ведь «яснеет в окошке естественный свет». Полотно жизни «до кромочек заткано», и из былого следует кроить новое, но и продолжать ткать последующее; а судьба сама подскажет, когда надо остановиться и трансформироваться в иные состояния вселенской материи. Стихотворение скорее не грустное, а глубоко продуманное о пережитом, и принимающее космос таким, каким он есть. Время сняло чары жизни, но вдали мерцает звёздное небо, может быть еще более удивительное без чар, и пробил час снятия театральных масок, какой высокой пробы они бы не были, и настала пора выхода в новый открытый мир с открытым забралом, которое, впрочем, может оказаться сверхзолотой маской!
      ...Театр опустел, ушли зрители и актёры, гардеробщик и суфлёр, заснул театральный реквизит. Но мы догадываемся, что Некий Некто всё ходил и ходил по залу, выбирая для себя из ночного пространства и кладя в бархатный мешочек драгоценные метафоры М.Амфилохиевой: «брусчатки мозаичное притворство», «асфальт в змеиной поверхности трещин», «сморщенный изюм усталых тел», «бланманже семейных мелодрам»,.. горчащее «синильным привкусом трагедий». Это человекокошачий бог Никто из книги прозы вышеупомянутого автора «Зайти в открытую дверь» пришёл сюда с желанием понять тайну сочетаний прозы, поэзии и театра и с намерением составить гороскоп дальнейшего пути продолжающей удивлять (на этот раз театральными) метаморфозами поэтессы-новеллистки, талант которой для нас не в диковинку.
;
Содержание

1. Между Сциллой жизни и Харибдой искусства. И.Лапшин. «Сочинение № ...»
2. Кактус самодержец и Трезубец тополя. Два символа лирики Алексея Ахматова.
3. В золотисто-солнечной смоле бесконечной «Ахматовщины». Алексей Ахматов. «Сотрясение воздуха». СПб., 1998, III кн. стихов.               
4. Неводы деревень. Анатолий Иванен. Кн. стихов: «Родство». Л., 1983; «Венцы». Л., 1987.
5. Душа человека Невы как биоисторический ландшафт. (О последних книгах стихов Анатолия Иванена «Трагический тенор», СПб, 1999 и «Когда Нева не знала берегов…»)
6. Всеволожский метафизик. Сергей Смирнов. Кн. «Стихотворения». СПб., 1994.
7. Микропутешествие в лабиринтах калейдоскопа бытия. Александр Бушкин. Кн. стихов: «Апокриф». СПб., 1992; «Стеклянный коридор». СПб., 1993.
8. В огненном кольце слов. Руслан Миронов. Кн. стихов «Воздухоплаватель». СПб., 1994.
9. Транссибирская магистраль неоромантического волшебства. Галина Толмачёва. Кн. стихов «Амулет». СПб., 1996.
10. Выход из огня квинтэссенции механических повторений. Стихи Бориса Краснова.               
11. Философия городского авангардного средневековья конца ХХ века. Владимир Нестеровский. Кн. стихов: «Царица Мысль». Л.,1989; «Азбука города». Л., 1990.
12. «Две разных жизни мне даровано Всевышним…».  Глеб Горбовский. Кн. стихов «Флейта в бурьяне». СПб., 1996.
13. «Я не верю вечности покоя!» О повести Николая Коняева «Ангел Родины». СПб., 2000.
14. Превращения во фреску. Нина Будылина. Кн. стихов: «Лик». СПб., 1992; «Горечь». СПб., 1992; «Фрагменты эмиграции». СПб., 2000.
15. Преодоление вавилонского столпотворения современной поэзии.
16. Чувство последней межи. Мария Амфилохиева. Кн. стихов: «Любовь - вторая наша родина». СПб., 1998; «Пульсация солнца», СПб., 2000.
17. Борьба против бесконечности или за неё? Галина Толмачёва (она же Г.Федоренко и Г.Толмачёва-Фёдоренко). Кн.: «Светозарный куст». Стихотворения и баллады. СПб., 1998; «Борьба с бесконечностью». Рассказы, СПб., 1998; «Кораблик подсознанья». Поэзоаксиомы и прозотеоремы. СПб., 1999.
18. Развитие новых витков полёта русской неоклассической лиры ХХI-го века. Екатерина Кульбуш. Кн. стихов: «День проливания слёз». СПб., 1998, «Фианит и немного правды». СПб., 2000.
19. В чём взрослость стихов для детей и взрослых? Владимир Морозов. «Книжка без картинок». СПб., 2002.
20. Воля искусства. О картинах Владимира Лисунова.
21. Туманность Марии Амфилохиевой. Мария Амфилохиева. «Войти в открытую дверь». Рассказы. СПб., 2006.
22. Раритеты золотого запаса театрального реквизита. Мария Амфилохиева. «Театральный гардероб». Стихи. СПб., 2006.
;