***

            
Фрагмент "Феодосия 1919. Вход в AIDs"

глава III
"Татьянин день"

            Честь между тем понималась по-разному. И всё больше смахивала на русскую рулетку. Тем более, что место, которое выпало в Маин послужной список оказалось  феодосийским пунктом отдела пропаганды, разместившемся в шестом номере гостиницы Астория, куда согласно местным декретам и призывам стекались все сведения о событиях на Крымском полуострове, на юге, в Сибири, в Совдепии, Москве и Петрограде. Еще казалось возможным поверить в эти листовки кричащие о водворении  в стране правового порядка,  восстановлении могущественной, единой и неделимой России,  созыве вновь избранного Народного Собрания, путем установления на первых порах областной автономии и местного самоуправления. Деникин был именем, которое вселяло гарантии, веру и способность к обретению утраченной родины.
            Между тем Кудашева, как губка, пропитанная эфиром революционного пробуждения, торопливой рукой записывала тезисы очередного оратора. Невысокого роста  господин в слегка поношенной тройке мало сочетался с громогласностью своего ораторского таланта. Диктующий в этот момент свое видение исторического ракурса, как волю каких-то только ему одному ведомых высших сил, почти не прерывался на отвлекающие диалоги в соседней комнате, на какие-то организационные моменты в процессе подготовки лекций,  ежедневно проводимых отделом пропаганды «Освагъ»  на Итальянской улице со сцены Художественного театра.
            – Заблуждение большевизма и причина его успеха в России, состоят в том, что  большевики узурпировали массовые собрания и забили своими речами любые не большевистские выступления и митинги, – будущий докладчик, казалось, брал низкий старт, на этой марафонской дистанции: где он и где его естественный оппонент,  к которому он сейчас апеллировал, но это двутысячеверстное пространство, по всей видимости, мерещилось первому  малосущественным в мире влияния идей, просто –  рукой подать.
           Но территория жила не одними воззваниями и  митингами.
            – Господин Перозио, Мари, – где-то в глубинах коридоров послышался голос, обращавшийся к Мае и лектору, тем самым   сбивший патетику речи хозяина положения, отчего лицо излагавшего очередную длинную путанную тираду восстановления правопорядка приняло искаженно-болезненное выражение, правда, Мая торопившаяся покончить с обязанностями секретарши у очередного властителя дум народа, этого не заметила: карандаш мелькал в её пальчиках всё так же споро, однако мысли были раздвоены на здесь  и там, – господа, - повторилось из коридора, - не забудьте забрать талоны на вино.
            – Печальная ошибка, – то ли в продолжение прежнего монолога, то ли обращаясь к меркантильности мира,  продолжил седоватый господин у распахнутой одной своей половинкой балконной двери, за которой уже начинали падать желтеющие листья с близко растущей бесстыдницы.
             Майя, внимательно взглянув на силуэт у окна,  приостановилась, собирая мысли воедино: вино, печальная ошибка и маячивший на горизонте одинокий вечер. Может быть сразу с работы  завернуть  к служителям Мельпомены,  пусть и слегка поднадоевшим со своими кровавыми воскресениями и серыми вторниками и субботами? Однако, на эту внутреннюю  безысходность выбора  почему-то отозвалось усталостью затекшее от не сменности позы плечо. Нет. Пожалуй, офицерское общество будет предпочтительнее, определилась Майя,  тем более, что военно-морские  операции союзников  под Керчью держали в городе немногочисленные силы французских моряков, явно симпатизировавших молоденькой соотечественнице, которая тем самым автоматически выдвигалась на роль ценного сотрудника феодосийского отдела пропаганды, что делало Майю довольно весомой в собственных глазах.
           – Мари, вы несколько повисли в облаках, – трибун-философ обратился к девушке слегка раздраженно: на кого приходится тратить драгоценное время. А ведь промедление смерти подобно, вспомнились слова красноперого, которого завтрашний оратор, слышал пару месяцев назад в Одессе. Как ему внимали эти пролетарки в алых косынках, - нам бы таких! Так нет же, духи, чулки, талоны на вино – печальная ошибка!
           А ошибка уже стояла на Екатерининском проспекте, облокотившись о каменный парапет, и вдыхала свежесть надвигающейся ночи.   Чуть приметные барашки шуршали по крупной прибрежной гальке,  где-то  громыхало то ли грозовым фронтом, то ли артиллерийской канонадой, отчего крики чаек и побито ютящаяся у стенки собака казались нехорошими предвестниками надвигающейся непогоды. Мари сколько постояв, двинулась к офицерской кофейне.
           – Прошу присесть, заждались, – первый же столик при входе оказал вошедшей молодой особе любезность.
          Но Майя остановилась в нерешительности выбора:  соотечественники далекого Норда выглядели не в пример привлекательнее в своих единого образца форменных френчах, как теперь принято было говорить,  чем русские, даже морские офицеры, потерявшие единство вслед за апологетом нового порядка Керенским, разрушившим соответствие единому форменному уставу, тем немногим,  что делало хаос русского революционного сегодня более не менее  объединяющим.  "В конце концов – свои уйдут, а эти всегда будут под рукой", -  решила Майя и проследовала мимо завсегдатаев местного винного погребка поближе к тем, кого только, что определила как «свои».
          Здесь ей тоже были рады,  но по-своему: она попала в сферу дышащего вниманием к покидаемым на этом диком полуострове сокровникам. Так как по всему было видно: русским придётся разбираться самим в этой заварухе. Майя жадно вслушивалась в родную речь и тяготилась неопределенностью: есть ли у неё надежда устроить среди обломков российской империи своё счастье.
          А под легкой шелковой юбкой дрожали коленки от недвусмысленных прикосновений сидящего рядом галантного кавалера, чем-то неуловимо притягательного своими тонкими чертами лица, ежиком волос,  какими-то грустными глазами, далёким наречием родины. Родина звучала в ушах задолго за полночь и начиная с восхода солнца.
          – Мари, Мари, –  слегка влажные от долгих усилий губы не отпускали сознание и тело в одиночество. Не хочешь ли ты со мной во Францию?
          Мог ли кто-то, наконец-то, стать единственным?
          Три ночи безумия – и рейд Феодосии опустел. Мари с еще несколькими оставляемыми влечениями стояла на причале, наблюдая как французский флаг исчезал в предрассветной дымке. На календаре была среда, на душе тревога, и резкая боль отчаянья в невозможности устоять одной на скользком склоне окружающей действительности.
          – Никому она там не нужна? Никому, никому, никому, там-там-там…..
         Ночью  ей  снилось, что она из последних сил гребёт к берегу,  вот уже виднеются незнакомые еще пока улочки спасительного города, какие-то фигуры в белых хитонах, словно по воздуху спускаются к окрестным горам, защищающим этот селение от непогоды, всё так близко и так недостижимо далеко – помочь некому. И на очередном гребке, захлебнувшись понтом, или каким другим морем, Мари понимает – поздно.
         – Так как эти лягушатники в постели? – кто-то из новых знакомых хамовато распустив руки, присаживается у столика в кофейне.
         – Вы пьяны, – голосок Майи дрожит, и рука жаждет ответить на оскорбление.
         – Но-но, –  предупредительно суживаются глаза напротив на Маин непроизвольный жест, – полегче, разжалованная княгиня.
         – В чьей бы армии могли еще служить такие негодяи, – дерзость  у неё в крови.
         – Я злопамятен, милашка, – собеседник глаза в глаза не считает нужным отступиться от задуманного.
          Майя,  резко отодвинув стул, приподнимается и твердым, но спокойным,  шагом  выходит на свежий воздух. Надо всё бросить и уехать домой. И где тот дом? Хочется ли тебе иметь  что-то похожее на дом здесь, где могут отнять все от чести до жизни? Совершенно непроизвольно девушка оказывается у спасительной кромки моря. Холод волны обжигает кожу и возвращает желание еще побарахтаться в воде, хотя, и предсказано – не выплывешь. Окончательно промерзнув под западным, налегающим на побережье  ветром, Майя бредет по направлению к Феодосии. Что там еще маяком витает над бухтой?
          «Маяк, Майя, маяк» – то ли слышатся крики чаек,  то ли только кажутся. Она поднимается по валунам к прибрежным переулкам и, не разбирая особо дороги, идёт слегка угнетаемая холодящим сознание ветром по спящей Феодосии.
          На одной из улочек в поле зрения попадает странный человек, в окружении каких-то запоздалых прохожих декламирующий незнакомые стихи:
          Если крикнет рать святая:
          «Кинь ты Русь, живи в раю!»
          Я скажу: «Не надо рая!
          Дайте родину мою!»
          Аплодисментами ему звучат копыта лошади, тянущей воз где-то во тьме крымской ночи. «Они сумасшедшие, – мелькает подсознательное резюме, – она им как жизнь, как мать и жена».
           Чуть не доходя до дома, Кудашева, погруженная в воображаемый мир, где она не она, а что-то драгоценное, возлюбленное и испестованное, не замечает тишайше отколовшуюся от теней окружающих проулок деревьев темную субстанцию, которая сильным движением опрокидывает женщину навзничь.
           – Графиня предпочитает русским французов? Она знает тонкости ремесла? – голос ещё более нахален и пьян.
           Конец государства и правопорядка наступает тогда, когда вам не улице не у кого попросить помощи. Это конец?! Подол платья прижат к булыжнику мостовой. Хочется крикнуть, как тем чайкам: «Майя, немая». Но женщина закрывает глаза: в конце концов, привыкаешь ко всему. Аки лев рыкающий – ходит дьявол. Ей ли противостоять дьяволу во львиной шкуре? Но Бог далёкой Нормандии не так равнодушен, как кажется. Неожиданно охальник получат удар, поубавивший его пыл: кто-то из проходящих не остался равнодушным к унижению женщины. Вероятно, стоило бы спасителя поблагодарить, но Майя освободившись от каблука  военного башмака, кидается к дому. Снятое платье изгажено и порвано по низу подола. Хозяйка швыряет тряпку  в угол и, слегка обтершись влажным полотенцем, калачиком сворачивается на прохладных, но пахнущих свежестью простынях: и не растерзали тебя львы на этой римской  арене? Святая Татьяна – помолись за меня.
             – Вернувшись из германского плена, первое, что пришлось пройти – это дезинфекция во французских пересыльных конторах, – Майя как обычно  вполуха слушает очередного будущего оратора на ней проверяющего интересы местного населения, – уничтожение инфекции – как способ вступить в цивилизованный мир. Могут ли они, не видевшие жах бараков,  понимать: куда и как катится это взбесившееся пространство потерявшее контроль?
            Бывший офицер пытается определиться какие из подробностей возбудят больше толпу.
            Майя, неожиданно словно вновь опрокинутая на феодосийскую булыжную мостовую,  захлопывает тетрадку, долго смотрит на впалые, несколько дней небритые щеки русского военнопленного в таком же, как у всех у них неопределенном по покрою и цвету френче, и сказав, то, что первым приходит на ум:
            – Auf Wiedersehen mein Herr! – выходит на свежий воздух: «Домой, к маман и Сержу!»