И нагл, и простодушен Вавилон...

Магдебургская песня


В осеннем ясном воздухе холодном
стучит трудолюбивый молоток,
германский совершенствуя чертог.
А нам – суконным, ватным, старомодным –
путь затруднён в калашный, здешний ряд…
«Калашников»-алкаш, царь-автомат,
изделие сорок седьмого года –

вот песнь смертолюбивого народа!
Вот стих на все пространства-времена!
Опять в тевтонском воздухе слышна
мелодия старательного скерцо –
не молкнет фрица честный молоток...
О, брат мой! Разве стал бы я жесток,
когда б не этот, в клочья, образок,
когда б не пуля – издали, под сердце?




*  *  *

 

В платанах Шверинского замка
дробится апрельская трель.
О, дрозд, вдохновитель мой, danke,
пернатый агат, менестрель!
Озёрные серые воды
прильнули к узорам торцов,
и грумы под пышные своды
крутых увели жеребцов.
Хрустит под подошвою гравий,
лекала дорожек чисты.
Никто уклоняться не в праве
от строгости и простоты.
Никто отрекаться не волен
от каменной славы дворца

от сталеплавилен и штолен
и от орденов мертвеца.
Курфюрстовой вольности высверк
за стенами замка уснёт,
зане несгибаемый Бисмарк
в Берлине историю гнёт.
Традиция давящей воли,
железо тевтонских забрал...
Но пахнет апрель лакфиолью,
и плавен озёрный овал.
Но над белокорым платаном,
над лепкою рыцарских звёзд,
умытый шверинским туманом,
о Гретхен, об умнике странном
поёт мефистофельский дрозд...





Квартал Сан-Паули



Порядком в кухне, свежею едой,
речной прохладой веет ветер Ганзы,
И дни мои нестройной чередой
Уходят – поперек дороги Ганса.
Германским буком мне едва ли быть, –
Мой нрав попорчен ропотом осины.
И не постичь мне ни тевтона прыть,
Ни плавное коварство мандарина.

Сан-Паули полночная свеча
Цветёт над блудом уличного бала,
Где черными синкопами рыча,
Лиловой пастью влажен зазывала,
Где муравьиной цепкостью вкраплен
В янтарь своей харчевни китаёза...
И нагл, и простодушен Вавилон,
И полон разноцветного наркоза.

Гуляет Гамбург, город городов.
Резвится оборотистая Ганза
И каждому от праведных трудов
Дарит шансон или обмылок шанса.
На Реппербане рдеют фонари.
Во тьме, под иероглифами ночи, –
В заботах от заката до зари
Прельстительниц искательные очи.

Почти не жаль срамной их красоты,
Их юности, пошедшей на продажу, –
Без трепета лилейные цветы
Несут на лицах синих мух поклажу.
Почти не грустно и на этот раз
Смиряться с перевернутостью мира.
Почем ночное солнце этих глаз?
О, не дороже ль венского клавира?..

Хмелеет Гамбург. Темною водой
Пахнёт свежо от гавани соседней, –
И дни мои нестройной чередой,
С обедом разминувшись и с обедней,
Отчалят от ганзейских берегов,
Чтоб никогда сюда не воротиться,
Где фанза Чанга и Мими альков
Дробят звериный лик больших веков
В неразличимо-крохотные лица...