Сон в Кайнарах

      

         
Был недавно я в Кайнарах…
При свечах, почти в кошмарах
дым клубился надо мной,
капал воск над головой,
и от дыма, что клубился,
и от воска, что пролился,
спал я крепко, как Самсон .
…и увидел дивный сон.
Матеевич  мне приснился.
Он вернулся в край родной
и в гостиницу явился,
где я спал в тиши ночной.
Я, конечно, удивился
и тайком перекрестился,
он учтиво подождал
и, подсев ко мне, сказал,
что в Кайнары, где родился,
«Limba noastr;»   где писал,
он впервые возвратился,
как Танат , с собой забрал.
Что решил он сам увидеть,
как язык в Молдове чтут,
и сельчан чтоб не обидеть,
посмотреть на праздник тут.
Чтоб услышать речь родную
на молдавском языке,
не трудился ль он впустую
(погрустнел поэт при мне),
что воспел язык прекрасный
предков наших молдаван,
что звучит и в день сей ясный,
будто нам он богом дан…
И пошли мы в дом культуры,
чтоб узреть всё наяву
и, поскольку нет цензуры,
всё, как было, опишу…


Нас встречали лэутары
и ансамбль молдавский «Жок» ,
слышны были тут гитары
и прославленный «Норок».
А внутри столпотворенье –
зал концертный весь забит:
водевили, танцы, пенье,
най Московича  звучит.
А Биешу , как в «Ла Скала»,
громко арии поёт,
Чио-сан вновь заблистала,
Баттерфляй и Турандот.
Вновь сопрано зал волнует,
примадонна в роль вошла:
и Сантуцца всех чарует,
снова Тоска ожила.
Вот Мими уже в присесте,
как в Милане,  всё на бис,
и Пуччини  с Верди  вместе
вышли к нам из-за кулис.
Видим, Норма как страдает,
что любовь уже прошла,
Дездемона тут рыдает,
ведь измены не ждала.
А на сцене уже Лиза –
«Дама Пик» у нас в гостях,
и Татьяна, как маркиза,
пред Онегиным в слезах.
Встал Чайковский,  поклонился
залу нашему всему,
так маэстро весь светился,
что тянулись все к нему.
Матеевич оживился
и к груди его прижал,
тут Чайковский прослезился
и поэта приобнял.
Так они стояли в зале,
крепко за руки держась,
ведь впервые повстречались,
обнимаясь, не стыдясь.
А затем уже Земфира
привнесла свой колорит
и в «Алеко» всех пленила,
снова табор здесь бурлит.
В зал Рахманинов   явился,
Матеевич быстро встал,
мэтру низко поклонился
и по-дружески обнял.
Постоял он с ним в обнимку,
видно что-то вспоминал,
а потом по-русски трижды
мэтра он расцеловал.
Зал взорвался и ликует,
все маэстро стали в ряд:
вот Пуччини торжествует
и безмерно Верди рад.
А Чайковский рассмеялся,
стал с Биешу танцевать,
и Рахманинов смеялся,
начал барыню плясать.
Наблюдая  эти сцены,
я в сторонке ликовал –
ведь пример для нашей смены
я сегодня увидал.

Пошатнулись вдруг все стены,
дом культуры задрожал,
и молдавские артисты
забежали с песней в зал:
куплетисты, пародисты
стали править шумно бал.
Вышли с шуточным раскладом
вместе Урский   и Бекет,
стал Караре   с ними рядом   
и украсил сей дуэт.
И от юмора и шуток
и рассказов, прибауток
сотрясались все от смеха,
а вершилася потеха
на молдавском и на русском
(при вечернем свете тусклом)…
Всё смеялись и шутили,
вовсю публику смешили.
Матеевич усмехнулся,
а затем захохотал
и к артистам потянулся,
крепко каждого обнял.
Вот певцы из Кишинёва
энергично в зал вошли,
небольшая хоть Молдова,
но таланты тут взрасли.
Здесь был Дани, Лозанчук,
Суручану, Лазарюк,
Рико Водэ, Вдовиченко,
Барбу, Райбург, Гордиенко,
Цопа, Дога и Чебан,
Пуйка, Шура и Долган –
композиторы, артисты
и ансамбли, и солисты,
как в известном фестивале
пели, будто в Монреале .
Вот стихи пошли читать,
„Limba noastr;” прославлять…
Матеевич весь воспрял,
он конечно ожидал,
что на празднике в Кайнарах
будет жарко, как в Канарах,
но такого не предвидел,
что воочию увидел.
Зал бурлил, народ кричал,
что язык молдавский стал
камнем многих преткновений
и бесчисленных волнений,
что хотят на наш  язык
новый вывесить ярлык
и молдавский впредь убрать
и румынским называть…
Стали снова все кричать,
Матеевича искать,
чтобы тот им объяснил,
кто в Молдове допустил,
что язык другой страны
(хоть с одной мы стороны)
стал молдавского дороже,
это ведь совсем негоже,
а, тем паче, нас не красит,
кто ж долги тогда погасит
перед Родиной, Молдовой,
перед прежней, перед новой,
что забыт язык, слоган
предков наших молдаван.
Объясни ты нам, земляк,
что-то здесь, видать, не так.
Матеевич вновь на сцену
вышел, словно на арену,
осмотрев спокойно зал,
землякам своим сказал:
«Этот стих, как вам известно,
я писал для молдаван,
ну, а нынче повсеместно
всё решает  буздуган .
Почему он стал румынским,
не могу я вам сказать,
может, Снегур  и Лучинский
смогут лучше рассказать.
Ведь они были на троне,
с них и надобно спросить,
почему язык в загоне,
как с проблемой этой жить?»

Дверь тут быстро отворилась,
Матеевич замолчал
и когорту, что ввалилась,
зал восторженно встречал:
Раймонд Паулс , Анне Веске,
Лайма Вайкуле с ней вместе,
Орбакайте с Пугачёвой,
и Киркоров с Королёвой,
и Леонтьев, и Билан,
Сюткин, Лещенко, Тарзан,
Расторгуев и Сличенко,
Магомаев и Шульженко,
Толкунова, Шафутинский,
и Плевицкая, Вертинский,
и Валерия, Алсу,
и подростки из «ТАТу»,
и Добрынин, Лебединский,
Витас, Пьеха, Ободзинский,
Басков, Зыкина, Буйнов,
и Утёсов, и Крылов.
Рядом с ними пародисты,
всем известные артисты:
Петросян, Бандурин, Галкин,
Воробей, Задорнов, Райкин,
Альтов, Ургант, Дроботенко,
Гальцев, Ещенко, Христенко,
Кандалаки, Степаненко
и дуэт Пономаренко…
Ветров, Карцев и Коклюшкин,
Галустян, Хазанов, Трушкин,
Евдокимов и Шифрин,
Арлазоров, Лери Вин…

Когда все угомонились
и артисты разместились,
к ним Ротару  подошла
и с собою привела
Ани Лорак, Гнатюка,
Повалий и Ковинька
и Сердючку, Шестакову,
Остап Вишню, Гончарову,
Винокура и Зиброва,
Данилко, Ахат, Жидкова,
Могилёвскую, Кравец,
Иванова, Данилец,
Кошевого и Кралёва,
Моисеенко, Жданова,
Тарапуньку и Кудлай,
Штепсель, Павлика, Мазай.
Все известные артисты
и певцы и пародисты,
зал притих, все ждут концерт,
и коль я не взял мольберт,
чтобы всё нарисовать
и подробней вам подать,
что творилось в этом зале
(было шумно, как в Версале),
надобно мне так писать,
чтобы красочней подать.

Раймонд Паулс вышел в зал,
«Сестру Керри»  он сыграл,
первый мюзикл свой припомнил,
на всю жизнь его запомнил,
ведь впервые как сыграл,
на весь мир известным стал.
Стал с грустинкой вспоминать,
«Шерлок Холмса» стал играть,
Вскоре всё ж он просиял
и ряд шлягеров сыграл,
«Листья жёлтые», «Театр»,
потом песни пел подряд:
«Полюбите пианиста»,
«Кабаре», «Двойной капкан»,
«Зимний вечер», как у Листа,
просыпался в нём вулкан.
Вот в дуэте с Пугачёвой
спел «Старинные часы»
и «Маэстро» спел по-новой,
«Без меня»… прошли мечты.
С Лаймой Вайкуле и Веске
спел «Мимозу» и «Прости»,
«Вернисаж», «Ещё не вечер»,
вслед и «Остров о любви».
А «Легенду», «Вероока»
виртуозно он сыграл,
отойдя слегка от шока,
мэтр на бис всё повторял:
«Возвращенье», «Шире круг»,
«Капли боли», «Муза», «Вдруг»,
вспомнил он «Зелёный свет»,
а затем «Звёздный сюжет».

Вот Вертинский  появился,
всем кайнарцам поклонился,
для начала, как в аванс,
спел любимый свой романс
«В степи молдаванской».
(о доле цыганской)
и как за Днестром о России грустил
Тут же весело с Плевицкой
спел «Минуточку», «Марлен»,
и с Баяновой, Левицкой
«Чёрный карлик» и «Ирен».
А затем  «Пожар Московский»,
«Бал Господен», «Знак Покровский»,
«Полукровку», «Чайку», «Джонни»
и «Быстрей летите кони».

Вот Леонтьев вышел в зал,
как он пел и танцевал:
«Казанова», «Августин»,
«Эльдорадо», «Аладдин»,
«Танго», «Праздник без меня»,
«Карусель» и «Шамбала».
А когда закончил петь,
в зал решил он посмотреть,
в нём рассматривал крестьян
и славян и молдаван,
что совместно здесь жили
в дружбе, равенстве, любви,
в браках кровь давно смешали,
с языком проблем не знали
и повсюду говорили,
как родные их учили:
на молдавском и на русском,
на болгарском, гагаузском,
на украинском, еврейском,
на армянском и на свейском,
белорусском и на польском,
на татарском и угорском.
И Леонтьев  всё стоял
лица долго изучал,
он подумал, что за племя –
ведь Молдова – Вавилон,
хорошо, что в это время
здесь резвится Купидон .
Люди любят, в брак вступают,
а в любви один закон:
коль сердца огнём пылают,
то язык здесь не причём.
Тут Леонтьев поклонился
людям в зале  и сказал,
что в народ страны влюбился
и всем счастья пожелал.

Вот Ротару вышла в зал,
и народ её встречал
весь с улыбками, цветами,
пол устлали лепестками,
ведь на сцене, как Фелица,
их любимая певица,
а к тому же молдаванка.
Вот слышна уж «Хуторянка»,
«Крымский вечер», «Зачекай»,
«Черемшина», «Водограй»,
«Белый танец», «Не люби»
и «Лаванда», и «Дожди».
В междурядьи пела узком
на украинском и русском,
в Черновцах когда взрастала,
языки там и познала,
полюбила на всю жизнь,
говорит, поёт на них,
но молдавский не забыла
и на праздник, коль прибыла,
стала песни  петь родные:
вот слышна «Меланколие»
и «Романтика» ей вслед.

В зал вошёл тотчас Курбет ,
с ним ансамбль известный «Жок»,
быстро все в один кружок,
стали «Хору» танцевать
и уже их не унять:
вот «Бэтута», «Цэрэняска»,
а затем «Молдовеняска»,
а вслед «Дойна», «Миорица»,
будто божья колесница
здесь по залу пронеслась,
с шумом в небо поднялась…
В зале грохот, сутолока,
но Курбет не терпит шока,
дал команду танцевать,
чтоб концерт сей не сорвать.
Тут Москович вышел кстати,
встал в ряды актёрской рати,
вынул най и стал играть,
чтоб танцорам дух поднять…
Звуки ная вдохновляли,
словно скрипка Страдивари ,
стали в строй все, как солдаты,
«Кэлушарий», и «Карпаты»,
«По дороге в Кишинёв»
станцевали без трудов.
«Здоб и Здуб» вдруг  появился,
и народ весь оживился,
в зале все зашевелились
и заохали, крестились,
ведь такое началось,
что и в сказке не прочтёшь.
Наша славная Ротару
пела песни под гитару,
подбоченясь, как атлет,
танцевал на бис Курбет,
разошёлся и Москович
и играл, как Ростропович ,
а Ягупов из «Здоб и Здуба» ,
взяв тилинку и кавал,
вместе с Дандешем из клуба
пел, играл и танцевал…
Слышен флуер и тромбон,
а затем аккордеон,
бас-гитара им вторит,
барабан, труба звучит:
весь ансамбль уже собрался
с блеском, что соревновался
в «Евровиденьи», сняв топы,
с мегазвёздами Европы:
Гынку, Старуш, Чеботарь
и Мазылу, Беженарь,
весь ансамбль в Кайнары прибыл
в Дюссельдорфе что играл,
и успех, что немцев вздыбил,
их сегодня окрылял…
И сейчас они решили
(пока чувства не остыли),
всем поклонникам напомнить
и их песню вновь исполнить,
что любима, как зазноба,
как «Буника бате доба».
Они пели и играли:
все артисты рядом стали,
инструменты взяли в руки,
и чтоб снять всю боль разлуки,
заиграли в унисон…
И, о, чудо – Аполлон
вдруг с Парнаса  к ним спустился,
в дом культуры заявился,
и посколько зал гремел,
он в углу тихонько сел
и оттуда наблюдал,
кто и как на чём играл.

Тут, откуда ни возьмись,
(ну, попробуй, разберись!)
бучум  в зале появился,
будто с неба вдруг свалился,
и когда он зазвучал,
то в Кайнарах бум настал:
люди, бросив все дела,
и взяв кобзы, флуера,
кто цимбалы, кто бандуры,
потянулись в дом культуры,
и поток не иссякал,
с каждым часом нарастал.
Люди быстро все собрались,
так давно уж не братались
с дней распада СССР,
им воздвинули барьер:
а таможни и границы
лишь проходят единицы,
нет ведь денег у людей
и, хоть плачь среди ночей,
но поездку не наметить
и друзей своих не встретить,
потому сейчас в Кайнарах,
как в Багдаде на базарах ,
всё ходило ходуном
и в порыве боевом
люди за руки взялись,
будто бы в венок сплелись;
танцевали все вокруг,
дом культуры взяли в круг.

Я всё это наблюдал:
по всему здесь карнавал.
Танцы были всех народов…
После плавных хороводов
станцевали «Краковяк»,
а затем «Аркан», «Трепак»,
«Польку», «Чардаш» и «Яллы»,
«Джигу», «Рип» и «Кочары».
Танцы русских взволновали
их с азартом все сплясали.

А затем из Украины
(с Закарпатья, Буковины)
 «Коломыйку», «Гопака»,
«Лесорубы»,  «Казачка»,
«Запорожский марш», «Шахтарку»,
 «Зустрич», «Мрию» и «Вапнярку»
и «Гуцульский танец» вслед,
а затем  «Карпатский след».

Вот танцует Беларусь,
и судить я не берусь:
они так же, как в Молдове,
(может, общее в основе)
стали все в один  в кружок,
станцевали «Крыжачок»,
вот «Лявониха», «Юрачка»,
«Полька Янка» и «Козачка»,
а вслед «Рэчанька», «Крутуха»,
«Журавель» и «Завитуха»,
«Гняваш», «Бульба» и «Чарот»,
и «Мяцалица», «Ойрот».

А теперь уже Молдова,
посмотрев на братьев снова,
пригласив к себе в кружок,
отплясала танец «Жок»,
а затем «Кренцене», «Хору»,
и легенду «Мэрцишору»,
и «Оляндру», «Булгэряску»,
вслед зажгли «Молдовеняску»,
«Сырбу», «Поама», «Миорицу»,
а затем и «Пеленицу».

А потом по сей цепочке,
в круг войдя по одиночке,
танцевали, кто что мог,
что в душе своей сберёг.
Анне Веске «Иоксу полька»
отплясала лихо, бойко,
Лайма Вайкуле  на бис
много раз « Цимду Парис».
Все запыхались, устали,
танцевать уж перестали,
Матеевич же сиял,
он в Кайнарах увидал,
как народы разных стран
ценят дружбу молдаван.
Все общались и смеялись,
будто снова побратались,
будто не было разлук
и избавились от мук,
что терзали эти годы,
значит, кончились невзгоды.
Вновь страна, что развалилась,
словно Феникс,  возродилась
и исчезли  все  границы,
и пора печь паляницы,
чтоб устроить славный пир,
ведь настал покой и мир.

Тут вновь бучум заиграл
и так громко зазвучал, 
что в потьме я чертыхнулся
и немедленно проснулся.
Я потер слегка виски,
слышу, как поют сверчки,
а в гостинице темно.
Я открыл скорей окно:
наступал уже рассвет,
в номер мой пробрался свет.
Номер свой я осмотрел,
никого в нём не узрел.
И тогда я растерялся,
очень сильно взволновался,
где ж артисты разных стран?
Кто из местных молдаван
у себя их приютил,
мне о том не сообщил?
Обошёл я Дом культуры,
все кафе и Парк культуры,
прэвэлии  и дугяны
и все бары из Кайнар:
«Ла Виктор» и « У Иляны»,
видел там лишь лэутар,
а артистов нет нигде,
может, где-нибудь в тепле
тулбурел  и цуйку   пьют
и хозяйке воздают
за плацинды,  рэчитурь,
мамалыгу , муратурь :
ели, пили, не тужили
и о празднике забыли.
Обошёл опять нон-стопы,
все бордеи , крамы , шопы,
но следов я не нашёл,
хоть и дважды обошёл.

Ну, а где же Аполлон,
он-то чем теперь стеснён?
Он ведь бог и пьёт нектар –
из амброзии отвар,
не нужны ему кабаны,
кабаре и рестораны,
но и он, как все, пропал…
Вал волнений нарастал.
Где ж искать его сейчас,
не вернулся ль на Парнас?
Иль хотел вкусить от вин
и отправился один
к Матеевичу домой
погостить в среде земной?

И решил я курс сменить,
дом поэта посетить,
где он рос, стихи писал
и о будущем мечтал.
Вот нашёл я этот дом:
он красив, забор кругом,
во дворе колодец, сад,
на участке виноград.
Как дошёл я до дверей,
вижу надпись «Дом-музей»
и когда в него зашёл,
я артистов не нашёл:
в нём безлюдно, никого,
я тогда открыл окно,
вновь внутри всё осмотрел,
но людей в нём не узрел.
Там сейчас библиотека,
на столе есть картотека,
я её перечитал
и писателей узнал –
я больших, из разных стран,
среди них и англичан:
Байрон, Адамс, Де Ла Мар,
Диккенс, Хилтон, Скотт и Марр,
и Шекспир, Марло, Лемнон,
Паркер, Хопкинс и Бэкон.

Средь французов – Беранже,
Лафонтен и Бельмонте,
Монтескью, Парни, Арно,
Бомарше, Бальзак,  Гюго,
Бенуа, Вольтер, Шенье,
Мопассан, Золя, Ренье.

А из классиков немецких
(в Кишинёве даже редких)
я увидел Гейне, Ницше,
Гёте, Шиллера и Шнитке,
Брехта, Вебера и Манна,
Вольфа, Клейста и Гамана.

Рядом с ними шла Эллада
Древней Греции отрада,
вижу Никия, Солона
и Мусей, Анакреона,
и Софокла, Аристида,
Еврипида, Симонида,
Ксенофана, Фокилида,
и Гомера, Геосида,
Демосфена и Орфея,
Арион, Сафо, Алкея.

Дальше вижу Древний Рим
(я стоял, как пилигрим)
и искал сейчас ответы,
кто прислал в дар раритеты?
По всему, что Меценат
он из Рима и богат.
Вижу Флавия, Катулла
и Вергилия, Тибулла,
вот Гораций и Назон,
Ювенал, Лукан, Катон,
Цинна, Кальв и Сполетан,
Галл, Италик, Клавдиан.

А потом я не поверил
и всё сам перепроверил,
стеллажи от книг стонали,
что из Штатов нам прислали.
Здесь и Ирвинг, По, Майн Рид,
Купер, Дикинсон и Смит,
Генри, Драйзер и Марк Твен,
Чандлер, Урсула и Кейн.
Рядом Нэш и Моррисон,
Стивенс, Мур и Эмерсон,
Лондон, Бенс, Хемингуэй
и Карнели, Морган, Мэй.
Я всё это созерцал,
ведь о книгах сих мечтал,
а тут все передо мной,
будоражат разум мой.

Но не всё я осмотрел.
И, заметив сей пробел,
стал листать вновь картотеку,
обошёл библиотеку
и на многих стеллажах,
и повсюду в витражах
вижу книги из России,
сердце сжалось в ностальгии…
Осмотрел я этот клад
и остался, ясно, рад,
многих авторов узнал,
ведь их книги я читал.
Тут и Пушкин и Майков,
Мандельштам, Маршак, Барков,
Бунин, Тютчев и Шукшин,
Дельвиг, Галич, Карамзин,
Ахмадулина, Жуковский,
Окуджава и Твардовский,
Блок, Некрасов и Высоцкий,
и Барто, Державин, Бродский,
Грибоедов, Гумилёв,
Вознесенский и Крылов,
Танич, Лермонтов, Рубцов,
Евтушенко и Кольцов,
Фет, Есенин, Рыбаков,
Пастернак и Батюшков,
Солженицын и Радзинский,
Бальмонт, Боков, Баратынский,
Демьян Бедный и Донцова,
и Ахматова, Дашкова,
рядом Шолохов, Брюсов,
Ломоносов, Михалков.
Я стоял средь стеллажей
в свете утренних лучей
и всё это созерцал,
ведь впервые увидал
столько книг я из России:
(времена сейчас лихие!)
всё равно народ  читает
и о прошлом вспоминает,
не забыть те времена –
была дружная страна.

Я в раздумьи постоял
и в уме перебирал:
всё ли здесь пересмотрел
и зал снова осмотрел.
И увидел вдоль стены
в слабых отблесках луны,
где стояли в два ряда
стеллажи до потолка.
На одном из стеллажей,
что стоял к стене плотней,
были книги из Молдовы
прежних выпусков, обновы
на втором из стеллажей
встали книги поновей –
их в Румынии издали,
в дар кайнарцам переслали.
Сочинения Петреску,
Садовяну и Динеску,
Пан Халиппа, Ливий, Мангер,
Ионеско, Донич, Ангел,
Тудор, Блага, Кэлинеску,
Истру, Кошбук, Пэунеску,
Джир, Истрати и Стэнеску,
Элиаде и Сорана,
Испиреску, Гога, Панэ,
Караджале и Кодреску
и Влахуцэ, Кэтэреску.

А теперь вернусь в Молдову
и, наверно, будет к слову,
коль скажу, что наши книги
(ведь в стране бывают сдвиги)
содержательны и ценны,
постулаты в них бесценны:
в них и дружба, и свобода,
мудрость нашего народа.
Вижу книги Кантемира
моего, скажу, кумира,
Крянгэ, Йорга, Эминеску
и Спафария Милеску,
вслед идёт Карачобан,
рядом с ним Андрей Лупан,
вот Савостин и Шишкан,
Друцэ, Буков и Балцан,
Бусуёк, Хадырке, Стати,
Милях, Хазин и Стамати,
Матеевич, Сучевяну,
Телеукэ и Чобану,
Ковальджи, Чимпой, Менюк,
Пейчев, Кодру и Хуштюк,
Кац, Асаки и Левит,
Донич, Коркина, Судит,
Василаке и Ольшевский,
Бланк, Караре и Пинчевский,
Михня, Коган и Гордин,
летописец наш Костин,
Корн, Кахана и Деляну,
Костишар, Ткачёв, Корняну,
Розенталь и Михали
и Руссо, Александри.
Вот закончил я просмотр
(и хоть беглым был осмотр)
наших авторов с Молдовы,
но подумал, что Майковы
есть сегодня и у нас,
но сердит на нас Парнас,
что в стране лишь склоки, споры,
ведь не любят музы ссоры,
потому обходят нас,
стороной летит Пегас.

Я от дум сих отряхнулся,
вновь в реалии вернулся
и был очень удивлён,
даже больше, поражён,
как узрел на стеллаже
здесь Царь-книгу «Шахнаме»,
полновесных шесть томов
мудрых, жизненных стихов.
Автор книги Фирдоуси
(перс, рождённый в граде Туси)
он уклад критиковал
и пороки осуждал,
тех, кто шаха окружал,
и народ свой угнетал.
Двор персидский был порочен
и в растлении непрочен,
а его огромный эпос
укреплял персидский этнос,
ведь все «бейты»  были впрок
(состоявших с парных строк),
что написаны с умом,
были вещим маяком.

Я же дальше посмотрел,
за «Царь-книгой» вдруг узрел
все стихи Омар Хайяма
(словно в ларчиках Сезама)
все «рубаи»  сохранились,
предо мной сейчас открылись
все его четверостишья,
и в час утренний затишья
я закончил их отсчёт:
было их около пятьсот
в переводе россиян
здесь и Бальмонт, Козмоян,
Розенфельд, Сегаль, Порфиров,
Румер, Крамар, Шамсиддинов,
Ворожейкин и Жуковский,
вот Плисецкий, Султановский
все в прекрасных переплётах
и разложены, как в сотах,
бережливо, с теплотой,
видно, женскою рукой.
Взял я в руки первый том
и, усевшись за столом,
стал задумчиво читать
и в сюжет стихов вникать.
В них же красною строкой
протекал весь быт земной
и вопрос для жития:
в чём же смысл есть бытия?
Человек зачем рождён,
кем он в мире сотворён,
что же всё-таки первично,
что же, наконец, вторично:
что – материя, идея?
Занимала ум затея,
кто Вселенную создал,
кто в ней Хаос  усмирял?
Почему так много зла,
не видать почти добра?
Почему так много бедных
и не меньше лиц скаредных?
Человек зачем с рожденья
терпит только униженья?
Вместе с этим заодно
он воспел любовь, вино,
как красавиц покорять
и в усладах рай искать.
Хоть Коран  знал наизусть,
но впадал Омар наш в грусть,
как мечети посещал
и молитвы совершал,
ведь не верил он в Аллаха
и, не ведая в том страха,
он его так трактовал,
что сомненья вызывал
правоверных мусульман:
объективен ли Коран?
Все ли суры  достоверны,
а «аяты»  правомерны,
не грешит ли в них Всевышний,
словно дервиш никудышный?
Он ислам критиковал
и намаз  не совершал.
Был Омар Хайям наказан,
механизм ведь сей отлажен:
был в безбожьи обвинён
и от веры отлучён;
стал поэт гоним и бит,
дом разграблен и разбит.
Чтоб поправить тут дела
чтоб не славила молва,
совершил  он хадж в Медину,
покоряя вслед вершину,
в Мекке  также побывал
и святым местам воздал.
Так Хайям, пройдя чрез ад,
вновь вернулся в шариат
и мечеть  вновь посещал,
и с муллой  намаз свершал,
наконец, видать, в исламе,
и в молитвах в святом храме
он отдушину нашёл
и себя опять обрёл.
Я труды его погладил
и все складочки разгладил
и подумал без хулы
о превратностях судьбы.

А затем я осмотрелся
и на полку замотрелся,
где лежали, как оплоты,
Матеевича работы.
Вижу, очерки, статьи
и прекрасные стихи
в книгах, вырезках, газетах
и в журналах и буклетах.
Я всё это осмотрел
и на книгу посмотрел,
что притягивала взор –
„Limba noastr;” до сих пор
вдохновляет наш народ,
стих ведёт его вперёд,
стал он гимном для страны,
панацеей от беды.

Вновь я книги осмотрел,
вроде всё здесь просмотрел,
и без шума и возни
в сей предутренней тиши
вышел я из Дом-музея
и, вняв доводам Морфея,
я в гостиницу пошёл,
полусонным тихо брёл,
ведь всю ночь искал артистов
среди местных пацифистов,
но нигде их не нашёл,
удручённый этим, шёл,
шёл и думал, что на месте
я увижу всех их вместе
в той гостинице, где жил,
где свой досуг проводил,
но и там их не нашёл,
хоть её всю обошёл.
Что за странное явленье,
может, это наважденье?
Вроде видел я их всех
и на сцене, средь потех,
но никак их не найду,
словно видел всё в бреду. 
И подумал я тогда,
что всё это неспроста,
кто-то явно мне мешает
или бес вокруг витает,
строит козни мне назло,
чтобы мне не повезло
встретить снова всех артистов,
сих певцов и пародистов,
чтоб итоги подвести
и к консенсусу  прийти,
чтобы в странах СНГ
возродить опять турне,
и артисты этих стран,
взяв, как раньше, чемодан,
без дозволов, виз, прошений,
без ходатайств, приглашений
приезжали в ту страну,
где нарушив тишину,
слышны музыка и танцы,
водевили, песни, стансы,
фестивали разных жанров,
чтоб звучала медь литавров,
чтоб дружны были народы
средь просторов и природы
нерушимого Союза,
чтоб звенела снова муза,
чтобы дружбу мы ценили
и, как раньше, в счастье жили,
и чтоб нынешний раздор
(что для наших стран позор),
чтоб быстрее миновать
и о нём не вспоминать.
Так я шёл и возмущался,
на ногах едва держался,
но к гостинице добрел
и едва в неё зашёл,
стал кровать для сна искать,
век не мог уже разжать,
ведь они отяжелели
и глаза осоловели…
Но кровать я рассмотрел
и упасть в неё успел,
одеяло натянул
и немедленно уснул.
И хоть спал, я как Самсон,
вновь увидел яркий сон,
накануне что мне снился.
Я вначале удивился,
а затем уж без шпаргалки
и без карт и без гадалки
этот сон расшифровал.
Это мозг мой выдавал,
что во мне давно бурлит,
созревает и кипит:
те ночные сновиденья
про артистов, песнопенья,
как от сна я отхожу,
будто вижу наяву.
Вот такое наважденье...
И было моё хожденье
по Кайнарам в час ночной
тратой времени пустой.
Это был всего лишь сон.
И артисты, пародисты,
Матеевич, Аполлон,
из Кайнар все активисты,
что приснились мне в ночи,
были в тайниках души.
Я об этом часто думал,
вот бы кто-то надоумил
их в Кайнарах всех собрать,
власть держащим показать,
как народ стремится к дружбе,
не из чванства, не по службе –
от сердечных побуждений,
чистых, искренних стремлений,
чтоб на лбу все зарубили
и препятствий не чинили,
чтобы люди вновь встречались
и, как ранее, общались,
не боялись чтоб темниц,
ведь культура без границ...

Так в то утро я мечтал
и о сне всё вспоминал,
как прекрасно было в нём
не опишешь и пером
все чудесные явленья
в те минуты сновиденья...
Я опять хотел уснуть,
чтобы дивный сон  вернуть,
но мой разум возражал,
в Кишинёв меня позвал,
чтобы взял острей перо
на бумаге набело
сон свой вещий описал
и в печать быстрее сдал,
чтоб прочли его в газете
вы в журнале иль буклете,
и, читатели мои,
не стесняясь, в эти дни,
рассказали в унисон,
может, вам такой же сон
часто снится, как и мне,
в сей раздвоенной стране.
Посему, мои друзья,
если сны наша стезя,
по которой нам идти,
одолеем все пути
к рубежам счастливых дней,
где мы сможем поскорей
судьбы наши изменить,
сны в реальность претворить;
вы об этом напишите,
если к цели сей спешите.
Что ж, всё это обобщим
и в печати мы сообщим
вам о чаяньях народа
в дни распада и развода
и тревогу будем бить,
может, лучше станем жить…