Сказочка. Поэту Тане Акимовой

 В некотором царстве жил-был,нет не то, может , название поменять? Ведь  не сказочка,   а сценарий, который написан был жизнью, ей же и сыгран, да так мастеровито, что  название этому кроме, как «сказочка» и не придумать, остаётся только запротоколировать произошедшее.

Было это давно, ох и давно.   В только что открывшейся больнице, для холла детского отделения  я получил заказ на изготовления керамического панно. Мастерской у меня своей ещё не было, работу делал на небольшом керамическом заводике. Лепил по ночам, никому не мешал, и мне тоже (это вошло в привычку, по сей день работаю один).  Нравилось всё: тема - весёлая ,цветистая, хорошая  шамотная масса,  глазури, особенно красив был розовый пинк - на белой подложке напоминал  цветение  сакуры. Каждый раз, доставая из печи обожжённый фрагмент, я долго любовался этим цветом, работа ладилась  а соавторы: огонь, печь ходили в друзьях. Оставался последний  обжиг, (было уже за полночь)  крепкий чай, да радио выпуска  тысяча затёртого года  пытались помочь развеять сон.  Вдруг  голос диктора взрывает тишину мастерской и благостное моё пребывание.  Беру  карандаш и лежащую на столе накладную, на оборотной стороне записываю услышанное : «Япония. Улетел любимый попугайчик, мальчик восьми лет сделал себе харакири», а дальше, то ли гонимый, то ли идущий на зов необъяснимого пишу :

        Он встал очень тихо.
        Рассвет так приходит.
        Пятки вежливо полу
        сказали-"Здравствуй".
        Одеяло домиком тёплым
                оставил.
        (Детства привычки к нам
                не вернуться.)
        Крылья взял осторожно
        из бумаги для акварели.
        Всё боялся испачкать их
                кровью,
        когда прилаживал к сердцу.
        Если бы смог закричать
        на всех языках сразу:
        Люди... Проснитесь.
        Пока он не умер-
        найдите эту глупую птичку.
       
          
Окончив обжиг, я засобирался, (вот тут самое неприятное) об этом не любят вспоминать художников - керамисты того времени.  Дело в том, что глазурь, пигменты, не продавали,  всё это для творческих работ приходилось доставать окольными путями (приворовывать)  сэкономленные остатки. И я не был святым,  неиспользованную  глазурь ссыпал в кульки из бумаги  всё тех же накладных, коих было достаточно.  Когда приехал забирать панно, вспомнил и об оставленной мною записи -  её не оказалось;  техничка баба Маня порядок блюла строго, вечно корила «нирях – художников». Таким же строгим был  потомственный гончар дядя Коля, мастерство которого очаровало. Я подвязался к гончарному ремеслу, а это простые формы и цветовой аскетизм, теперь моим работам требовалась лишь глина, , ангобы да "безцветка". Накопленные запасы  цветных глазурей были не востребованы, однако  оставались при мне, так на всякий случай. Этого случая пришлось ждать больше тридцати лет.  Для выставки реставрировал старую работу, понадобился розовый пинк. Разворачиваю кулёк и,  о Боже!  Это та накладная, на которой мной было написано посвящение японскому мальчику.  Я не заметил как в спешке или ещё по неизвестным мне причинам, воссоединил цвет пинка с тем чувством, вызванным страшным сообщением. Малость подредактировал, но что-то  не давало покоя, это было сродни менторской правке  детского рисунка, присланного на конкурс. Вернув стишку первоначальный облик, оделся и  ушёл на поиск, поиск этой глупой птички…