Конокрад

Правда или виденье — не вижу в ночной я мгле сам
средь кипящего неба и чёрных горячих брызг.

Есть деревня в горах, окружённая ярким лесом,
где любая тропа приведёт на крутой обрыв,
где живут старики без седин и в два метра ростом,
крепки кости у них, хоть любому за сотню лет.
По ночам там бывает так лунно, так светлозвёздно,
как нигде не увидишь на тёмной слепой земле.
А в конюшнях стоят тонконогие кони смирно,
берегут свой огонь, чтоб зажечь поутру в крови,
но лишь небо погаснет, то каждый в поток эфирный
предрассветный умчаться без всадника норовит.
На таком не прокатишься с радостной лёгкой песней,
не впряжёшь его в плуг, не наденешь ему хомут,
и такого коня невозможно объездить, если
ты глядишь свысока, а не ровно в глаза ему.

Златоглазое солнце, дремавшее над горою,
опустилось, и сразу на небо всплыла луна.
В эту ночь за порогом домов оказались трое.
Эта ночь напоила их горьким питьём сполна.

Бушевали, в безумном бреду хохоча, деревья,
и обрушился вниз небосклон проливным дождём.
Кто-то крался бесшумно к мерцанью огней деревни,
где от жара был воздух туманный давно прожжён.
А в лесу обнажалась от влаги грибная гнилость,
облепляя собою пушистых ветвей листву...

Может, было всё правдой, а может, мне просто снилось,
только помню, что видел я это как наяву.

То не тени змеились, не стаей ползли шакалы,
а луна выгрызала узоры своих лучей.
Что-то чёрной рекою из дебрей лесных стекало
по оврагам, и свет в этой тьме мотыльком исчез.
Было пусто в деревне. Никто за порог не выйдет,
всех загнала в лачуги холодным хлыстом гроза.

А в тени затаившийся странник был мне не виден,
только синим блестели во мраке его глаза.
Он стоял недвижим, но внезапно сорвался с места,
промелькнул над забором, взлетев, как в безумном сне.
Через миг в тишине прокатились потоком резким
громыханье копыт и испуганный рёв коней.
И тотчас — никогда не забуду виденье это —
будто вспыхнуло пламя, разинув бездонный рот,
и горящими гривами ожили нити света,
стуком лёгких копыт, заискрившихся серебром.
Свист — исчезла в мгновенье тех бешеных искр пурга вся,
лишь один огнегривый взметнулся к слепой луне.
Я не робкий юнец, но признаюсь, я испугался,
когда адская тварь повернулась лицом ко мне.
Обгорелая шерсть, обнажённые кости, пена,
на спине без седла — то ль сам дьявол, а то ли тень,
тыщезубое небо смыкалось над ним степенно;
он повис неподвижно на замершей высоте.
Ужасающий свет заливался мне прямо в душу,
и, любуясь тем всадником, стал я почти что слеп...

Двухсотлетний старик вышел вдруг из гнилой избушки —
будто мёртвый покинул свой тёмный забытый склеп.
В золотой небосклон, что был кружевом тьмы зашторен,
он рукой недрожащей направил своё ружьё,
тотчас дьявольский всадник со свистом коня пришпорил
и растаял средь пыли, прошитой густым дождём.
"Конокрад, будь ты проклят! — грозил кулаками старец,
— Догоню!"
Но в испуге все кони бежали прочь,
и казалось, что струи дождя тяжелее стали
и впитали дыхание всех ледяных ветров.
Нет коня, не бежать же сквозь лес за летящей тенью —
но старик побежал, как бежит на охоту волк.

Больше я их не видел ни в душных ночных виденьях,
ни на горных вершинах, ни в гущах мохнатых дол.

...А трава на горах не зелёная — золотая.
А луна над горой сохранила сон страшный свой.
А во мне до сих пор этот огненный свет не тает,
до сих пор меня манит безумное волшебство...

Говорят, есть деревня, куда нам нельзя добраться,
говорят, был старик, что блуждал по крутым горам,
всё за кем-то гонялся он, глаз не сомкнув ни разу,
много дней и ночей.
Говорят, наконец догнал
и вернулся в деревню, уставший, хромой, помятый,
пробежавший по лесу-горам не одну версту.
Но с тех пор в его сумке дорожной с кривой заплатой
обожённых костей раздаётся зловещий стук.