***

Она любила рок-н-ролл, журналы пёстрые, хурму, ходила даже босиком, была похожа на волну.
Шагала в пустоту навылет, как будто чувствовала тыл, не замечала сплошных линий, все линии были – пунктир.
Она срасталась в крону дуба, везде была сама своя, не дула понапрасну губы, на сбрасывала якоря.
Она дышала безмятежно, глотала неба пелену, она была такой безбрежной, как будто и не наяву.
Её ласкать любило море, от моря пятки – шёлк и соль, и если было что-то кроме, то только берег и прибой.
О ней не сплетничали люди, не кляли лютые враги, и дул ей вслед попутный ветер и целовал её в виски.
И было в ней сплошное лето, и лишь щепотка сентября, и, если ей хотелось света, она смотрела внутрь себя.
И притянув поближе небо, прилипнув к вязкой синеве, она была и здесь, и где-то, она была собой и не.
От этой лёгкости пружинной, от платья выше чуть колен любили спорить вдрызг мужчины, кому из них она нужней.
Она смеялась увертюрой, плясала с ними до утра, но замечала лишь фигуры, сплошь забывая имена.
И были те, кто ждал часами, и были те, кто «жить не жил», и были те, кто не прощали, и были те, кто позабыл.
Она от них едва спасалась, в ушах гремели их басы, и, в скуке время остужая, она смотрела на часы.
И только в полночь засыпая, уткнувшись в шёрстку тишины, она шептала ей: «Родная, в тебе не чаю я души».