Родина

Так бредут в никуда, рассеянно и равнодушно,
Фаланги по грифу чего-то исконно струнного,
Обрекая тощее горло страдать удушьем,
Но выбрасывать голос, грубо распарывая тишину,
И все гнуть… Гнуть свое о родных углах,
О точке, в сплетении железнодорожных ниток,
Лежащей на чьих-то линиях жизни, словно на свежих швах,
Сшитых на скорую руку, и с трех попыток…
Родина – это не там, где гноится прошлое,
Не место первых любовей и высохших слезных желез,
Это когда далеко и не скоро, пошлая
Голая женщина спросит, закуривая, откуда ты, эдакий, вылез?
И тогда, гордо, прикрыв наготу полумраком ленивых ламп,
Смазав с лица рукой выцветший грим гражданина мира,
Выпав из неуклюжих, но женских лап,
Вспыхнешь: «Я тебе – не какой-то бродяга!
И не ты мне эту точку возврата дарила,
Чтобы вот так вот, запросто, отнимать,
Намекая окружностью форм на причастность к большему!»,
Потому что когда действительно не из чего выбирать,
Приходится волей-неволей бросаться к прошлому,
Зажатому в клетке крепких объятий границ,
Носящему имя, что выдумал дикий, безумный картограф.
Именно с этих, пахнущих пылью и детством страниц,
Однажды сошел персонаж, будто оживший автограф.
Дребезжание жизни его – как ложки о край стакана,
Смешано с климатом – два к одному. Нареченному беглецом
Нету пути, как только бежать. Закрывается ведь даже самая рваная рана…
Но точка эта распластана там, где его до сих пор узнают в лицо,
И даже по имени, хоть от имен не осталось пользы.
Запрятав себя в дорожную дрожь голубых вагонов,
Над сигаретой шептать молитвенно: «Еду, еду»,
Еще одной дозой желанных встреч балуя норов.
А добравшись – все пьешь, да смотришь, и не насмотришься,
Словно в желанный и слишком навязчивый платья вырез.
Похоже все это на образ до спазма родной песочницы,
Из которой честно старался, но так и не вырос...