Умерший о смерти

                Жизнь коротка и печальна.
                Замечали ли вы, как она кончается?
 
Как и его первый покровитель на Западе, поэт Вистан Ауден (Уистан Оден), Иосиф Бродский умер во сне. Зимою.
«Те, кто не умирают, живут
до шестидесяти, до семидесяти,
педствуют, строчат мемуары,
путаются в ногах.
Я вглядываюсь в их черты
Пристально, как Миклуха Маклай в татуировку
приближающихся
дикарей».
Не мы ли это?
Но многим из нас, наверно, нужно больше времени, чем было отпущено ему (Б-гом, родителями и самим собою), чтобы попытаться охватить и понять хотя бы малую часть объёма, доступного ему, и сделать хоть что-то, что можно измерять в долях его таланта и векторности в литературе.
В его ранних стихах (сборник «Остановка в пустыне») пестрит смерть.
«...душа за время жизни
приобретает смертные черты».
На многих страницах смерть как фитилёк гаснущей свечи в каждой строфе. Вот 22-летний Бродский мечтает стать новым жителем Помпеи
«оставшимся навек
в твоих объятиях,
засыпанным новою золой».

Но ему хочется, как детям,
«только плакать и петь,
только плакать и петь,
только жить».
 
А в июне 1967 года заглядывает в зазеркалье:
« И мёртвым я буду существенней для
тебя, чем холмы и озёра:
не большую правду скрывает земля,
чем та, что открыта для взора!»
И его чувствилище:
«Так посмертная мука
И при жизни саднит».
И Иосифово созвучие с моим другом Вадиком Симуном, покончившим с собой:
«Когда-нибудь, когда не станет нас,
точнее после нас, на нашем месте
возникнет тоже что-нибудь такое,
чему любой, кто знал нас, ужаснется».
 
Но пока он отшучивается:
«...если я не умру от пули,
если я умру в постели, в пижаме,
ибо принадлежу к великой державе».
 
Смерть аннулирует математику мира.
«Величава наша разлука, ибо
навсегда расстаёмся. Смолкает цитра.
Навсегда—не слово, а вправду цифра,
Чьи нули, когда мы зарастем травою,
Перекроют эпоху и век с лихвою».
 
И торопит себя—
«Жизнь бессмысленна.
Или слишком длинна.
Что в силе
речь о нехватке смысла
оставляет—как числа
в календаре настенном».
 
В «Урании» читаю:
«Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве
время жизни, стремясь отделиться от времени смерти обращается к звуку, к его серебру в соловье»...
Время смерти настало-настаёт и для него, и для нас.
 
Но он «...как мог, обессмертил
                То, что не удержал.
                Ты, как могла, простила
                Всё, что я натворил».
Наше стремление быть понятыми и прощёнными...
Но дальше, дальше... На страницу 38, в дешёвую гостиницу в Вашингтоне,
«...вернись сюда:
амальгама зеркала в ванной прячет
сильно сдобренный милой кириллицей волапюк
и совершенно секретную мысль о смерти».
Никто не объясняет значение слова «в о л а п ю к» (что-то вроде языка эсперанто) и мало кто хочет долго думать и говорить о смерти.
B Литовском ноктюрне, в стихе ХХ:
«Оттого-то он чист.
Нет на свете вещей, безупречней
(кроме смерти самой)
отбеляющих лист».
 
И ещё круги птицы-пиита в окрестностях зияющих пропастей, где надлежит пропасть, и в околосмертной символике.
Вот «Полярный исследователь перед смертью» и «Дни расплетают тряпочку...»
 
А в знаменитой «Пятой годовщине» конец таков:
«Мне нечего сказать ни греку, ни варягу
Зане не знаю я, в какую землю лягу
Скрипи, скрипи, перо! Переводи бумагу».
 
(Я пишу не шариком, а каким-то скрипучим японским фломастером уже на изведённой бумаге—обратной стороне изобильных американских реклам).
 
В «доброй старой» Англии для Бродского смерть, мёртвые фабрики и
«Ничто так
не превращает знакомый подъезд в толчею колонн,
как любовь к человеку: особенно если он мёртв».
 
Перенесясь в Среднюю Азию
«жужжанье мух
На восточных базарах...
Путешественник ловит воздух раскрытым ртом:
Сильная боль,
На этом убив, на том
Продолжается свете».
И, умозрительно очутившись в горах Афганистана, где ему слышится «заунывное пение славянина» Бродский выдвигает лемму:
«Убийство— наивная форма смерти»...
И в 4-й знмней эклоге о жизни, как о предсмертии, Бродский в предпоследней ХIII строфе удивляется:
«...В разговорах о смерти место
играет всё большую роль, чем время».
На стр. 100, начинается стихотворение «Полонез», кончающееся так:
«...и к тому, как мы будем всегда. В веках.
Лучше привыкнуть уже сегодня».
А будем мы, понятно, в забвении. Всё и вся.
Окружающие и окружавшие индивидуумов общества, почти все, большей частью, игнорировали смерть. Особенно сейчас, в начале постиндустриальной эпохи, культ молодости, отодвигания последнего и единственного поражения мыслящего тростника, не принято долго говорить о смерти. Некоторые отшучиваются, некоторые уповают на религию и, вообще, «если я есть, то смерти нет». ( А есть смерть—меня нет ).
Однако, другой угол зрения, постоянный Дамоклов меч смерти, помогает, возможно, устроить личную и общественную жизнь лучшим образом. Сознание ухода, полного исчезновения учит ценить жизнь, её сиюминутность и преемственность поколений. Окончательное возвращение в дорождение, в смерть требует мужества и, как мне сдаётся, может объединить людей и понизить их враждебность к друг другу над неизбежной бездной. Может быть, преподавание теоремы смерти учащейся молодежи несколько уменьшит её уверенность в собственной неуязвимости, научит её быть более осторожной и менее склонной к быстрой растрате ресурсов души и тела.
Прислушается ли кто-то, тем паче юность, к стихам Поэта? Он завидный пессимист:
«Что до сказанного мной,
мной сказанное никому не нужно—
и не впоследствии, но уже сейчас».
И всё же:
«Что сказать мне о жизни? Что оказалось длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
Из него раздаваться будет лишь благодарность».
В этом же стихотворении Бродский чеканит:
«Из забывших меня можно составить город».
Без нас или с нами?
 
 
 
                З. Вайман после траурного собрания в архитектурно запоминающемся здании аудитории Морзе, Бостонский университет (бывшая синагога), 1996


Постскриптум
Через призму 20 лет блёклость Бродского совсем мала; эстафетность ещё царит.