Январское облако

                Памяти Ивана (Эдуарда Кольбуса)

I
СОРОКА

Всё то, что будет, сказано где-то и кем-то.
Ночь, как гудрон, заполняет пространство от дома до дома.
Тянется, и говорит, и поёт, и молчит кинолента.
Гроб опустили в могилу, бросили первые комья.

Было когда-то... и мёртвым уже не хватает
места в земле. Пепел, запаянный в колбе,
бродит туманною взвесью, и гаснет, и тает
праха нетленного долг, не возвращённый природе.

Мается на полустанках душа, неприкаянна личность,
пронумерованы лбы, взвешены судьбы и сроки,
Ленский застрелен, Онегин шатается в лишних,
Брёйгель на виселицу усадил озорную сороку.


II
СКВОЗНЯЧОК

Всякое застолье – поминанье.
Мёртвые торопятся с живыми
посидеть хотя бы час в молчаньи,
слишком тесно и темно в могиле.

Вспоминают мёртвые былое,
просят, чтоб о них не забывали,
шорохами, зыбкой тишиною
к собеседникам своим взывают.

А когда уходят, остаётся
сквознячок и робкое мерцанье…
И откуда только что берётся
в этом тесном, бессловесном мирозданьи?


III
НИТЬ

Из той, иной России смотрят лица.
Стечение фотографических курьёзов.
Откуда ты?
                А я – ночная птица,
в окно стучусь укрыться от морозов.
А ты-то думал: весть с другого света.
Пожалуй, тоже, только не нарочно.
Случайно занесло каким-то ветром
неосторожно.
А за окном густеет тьма столетий.
Слоисты воды памяти и вязки.
Мне, в общем, всё равно, кого приветил.
Давным–давно я жду своей развязки.
В недоумении застыли книги,
в безмолвии страницы преуспели,
и всё, что эти авторы постигли
мы не успели.
Зачем же обобщать неосторожно?
Какое это странное поветрье.
Тоска метафорична и острожна,
как перлюстрация твоей души в конверте.
Белым-белы той повести страницы,
где люди говорят не суесловя.
Фотографические  всколыхнулись лица
и сели, как друзья, у изголовья.
Вот ты мне будешь Дельвигом, собратом
по лени,  вдохновенью и тревогам,
не умирай,  душа не виновата,
ещё побродим вместе мы под Богом.
В одной далёкой, позабытой сказке,
где побеждает зло и все довольны,
ты выжил по неведомой указке,
чтобы запомнить, как всё было больно.
А что же память?
                Выцветшие строки,
разрозненные фото или всё же
две даты, уготованные сроки,
которые,  как близнецы, похожи?
Ты был и был - теперь другое дело.
Всё те же звёзды, и земля чернеет,
а в ней мерцает восковое тело,
и ждёт Суда, и, угасая, тлеет.
И где-то рядом Ангел твой хранитель,
он помнит и заботы, и утраты,
все дни твои одной связует нитью,
поскольку ведь душа не виновата.


IV
СОСНЫ

Январь – это белое облако смерти поэта.
Которого? сколько их ветром гундосым отпето…
Рождественской проруби острая, ломкая кромка.
Бредёт по замёрзшему озеру странник с дырявой котомкой.
В котомке молчанье да  терпкость молитвенной соли.
Порошею сыплет на землю кириллица концевековья…
Пороша-пурга пеленает пустое пространство.
Бормочет-бухтит побродяжка, не в силах сдержаться,
не в силах пройти сквозь воздушные эти мытарства,
сквозь облако смерти, врата запредельного царства, -
ну, прямо уж царства… скорее, избы с пауками,
скорее, «бобок» в провонявшей кладбищенской яме,
скорее не надо: душа-горемыка тоскует,
она не готова, и все эти ужасы всуе,
как птаха, по крохе она собирает снежинки,
безмолвные буквицы, вечности хрупкой песчинки,
сокровища горстка растает на зыбкой ладони,
метельные фрески осыплются, словно стеклянные звоны,
и вот уж совсем растворился прохожий в январском пейзаже,
лишь сосны остались на всхолмье, как вечные стражи…