Бабушка-героиня, или Плач по Святой Марии

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Я  рифмы 
как  грибочки  собираю
в  ведерко. 
А  его  от  солнца  закрываю,
срывая  у  тропинки 
лопухи.
И  мы  с  ребятами, 
ну  точно  Робинзоны,
забыв 
цивилизации  резоны,
грибы  с капустой 
варим  на  воде.
Еды  вкусней 
я  не  встречал  нигде.
Мы  были  лучшей 
шефскою  бригадой
в  совхозе 
подмосковном  овощном.
Капусту  убирать 
мы  были  рады
в  каком-то  темпе… 
просто  заводном.
Мы  были 
молодые  журналисты.
Нас  репортерский 
наполнял  накал.
Днем  мы  капусту 
убирали  быстро,
а ночью  звезды 
с  кем-то  я  считал.
Я  помню  вас, 
собратья-репортеры.
Кормили  ноги   
нас…  и  голова.
Прошел  я  с  вами 
жизни  коридоры.
Костер  горит, 
и есть еще дрова…
……………………..
Я  вспоминаю 
родичей  рассказы -
кто  бабушку  по  матери 
знавал.
Слова  Некрасова 
я  вспоминаю  сразу,
что  он  про  женщин  русских 
написал.
Про  то,  что  скакуна, 
мол,  остановит,
что  в  избу 
запылавшую  войдет,
что  и  в  игре 
ее  никто  не  словит,
что  и  в  беде 
не  бросит  и  спасет.
А  вот  Коржавин 
мысль  развил  иначе:
носить  бы  бабе 
свадебный  наряд,
да  жаль,  что  кони 
скачут  все  и  скачут,
а  избы  все  горят 
и  все  горят…
Ну  это  точно  все 
про  бабу  Машу
поэты  молвили  - 
как  тот,  так  и  другой.
А  я,  с  годами   
став  мудрей  и  старше,
назвал  ее 
Мариею  Святой…
В  селе  под  Томском 
я  окончил  школу,
заполучив 
с  медалью  аттестат.
Здесь  клятву  верности 
давал  я  комсомолу,
меня  в  газету 
приняли  здесь  в  штат.
Главред 
Иван  Григорьевич Забарин
в  газетном  деле 
был  районный  ас.
Он  мне  сказал  однажды: 
«Вот  что,  парень.
Давно  с  тебя 
я  не  спускаю  глаз.
Я  видел  в  школе 
вашу  стенгазету.
Ее  же  ты 
два  года  выпускал.
И  это  я, 
признаюсь по  секрету,
ее  на  конкурс 
в  область  посылал.
Твою  газету 
лучшей  признавали
все  члены 
репортерского  жюри.
Мы  это,  правда, 
от  тебя  скрывали,
чтоб  не  зазнался, 
черт  тебя  дери!
Ты  знаешь,
мы  в  райкоме  так  решили
с  твоею  тетей 
и  с  твоим  отцом.
Сейчас  я  понимаю: 
согрешили.
Но  ты  всегда 
держался  молодцом.
Ну  ладно, 
я  продолжу  откровенья.
На  съездах  областных 
учителя
твоим  прикольным 
школьным  сочиненьям
призы  давали  лучшие  не  зря.
Ты  шел  путем  негладким, 
каменистым.
Ты  сам 
себе  проблемы   создавал.
Но  верил  я: 
ты  станешь  журналистом.
И  очень  рад, 
что  ты  им  все  же  стал…
Да,  год  я 
в  Томском  университете
сидел  на  лекциях, 
им  должное  воздав.
Но  в  январе  ушел, 
гидрологом  не  став,
а  званье  лит.  сотрудника 
в  газете
как  назначенье  высшее 
приняв.
Три  года 
я  приобретал  сноровку
писать  о  жизни 
в  прозе  и  в  стихах. 
С  отцом  частенько  мы 
в  командировках
лицом  к  лицу   
встречались  впопыхах.
Однажды  летом 
на  колхозной ферме
возник  он, 
оборвав  мои  дела.
Шепнул:  «Домой,  и  быстро. 
Ты  поверь  мне.
Нет  бабы  Маши  больше. 
Умерла…»
И  мы  с  отцом 
грузовиком  попутным
в  райцентр  рванули, 
в  кузове  трясясь.
В  пути  часы  распались 
на  минуты,
в  клочки  воспоминаний   
превратясь.
И  снова  я  сижу
с  подругой  Клио,
пытаясь  снять 
с  души  своей  мандраж. 
Она  же,  как  всегда, 
неторопливо
на  ленте  памяти 
вершит  киномонтаж.
Я  миг  рожденья  своего 
не  помню -
с  Высоцким 
солидарен  я  вполне.
А  вот  рождение 
Максимки  моего  мне
впаялось  в  память… 
меткой  на  огне.
Смотрю 
на  фотки  старенькой  кусочек.
Ну  той,  где  Молотов 
сказал  нам  про войну. 
Вот  в  центре  я, 
кудрявый  ангелочек,
к  рукам 
любимой  бабушки  прильнул.
Вокруг  нас 
ее  дети  и  внучата -
обычная   
сибирская  семья.
Втройне  полней 
была  она  когда-то.
Лишь  внуки  живы. 
В  их  числе  и  я.
Я  рос  в  любви 
среди  людей  любимых,
и  ближе  всех 
мне  бабушка  была.
Однако, 
к  сожаленью,  мимо… 
мимо  меня 
та  полоса  прошла.
Себя  я  помню 
лишь  с  январской  ночи,
когда  мой  дед 
по  «лампочкам»  палил.
Его и  бабу  Аню, 
между  прочим,
я  тоже  в  сан  святых 
определил.
Дед  умер. 
И  дубровинский  период 
моего  детства 
в  томский  перешел.
Я  эту  сценку 
в  памяти  нашел.
Все  дети  -  ангелы, 
таков  мой  мудрый  вывод.
И  Клио  здесь  со  мной 
вполне  согласна.
Она  включает 
кадры  не  напрасно.
- Так,  снова  Томск. 
Барак  перед  заводом.
И  баба  Маша 
прямо  перед  входом.
Ее  к  вам 
тетя  Капа  привезла.
Она  в  село 
работать  перешла.
Ей  в  Александровке 
домишко  обещали.
Вселиться  быстро
сложится  едва ли.
Так  что  придется  вам 
пожить  втроем.
Ты  ей  устроил 
радостный  прием.
Да,  с  бабушкой 
внучонку  веселей.
Ей  поспокойней, 
и  ему  теплей.
Она  тебя  простит,
как  близкий  друг,
когда  в  конфликт 
ты  с  ней  вступаешь  вдруг.
Вот  вспомни… 
На  нее  рассержен  ты.
Надулся  и  пыхтишь, 
как  паровоз.
Но  грубости
словесные  пласты
еще  не  засорили
детский  мозг.
И  бабушку  смешит 
твое  бурчанье:
«Ты  табуретка… 
Ты  дырявый  чайник…   
Ты  стол  хромой… 
Ты  старый  мамин  шприц…
Ты  тот  башмак, 
в  котором  ходит  фриц…
Ты…»   Но  фонтан 
ругательный  устал - 
мальчишка  вновь 
внучонком  милым стал.
Он  с  бабушкой 
давно  мириться  рад.
Конфликт  преодолел 
славянский  дух. 
Славяне  в  речи 
обходили  мат –
и  этим  удивляли
 всех  вокруг.
Их  миролюбие 
и  добродушный  нрав
смущали  сон  владык 
иных  держав.
Но  отразив  врага, 
славяне  вновь,
воззвав  к  богам, 
приветствуют  любовь.
Мальчонка  к  бабушке 
на  цыпочках  идет,
ей  на  колени 
голову  кладет.
И  снова  мир 
спускается  на  них,
таких  любимых 
и  таких родных.
Как  кадры   быстро 
в  памяти  мелькают.
Мне  Клио 
новый  сериал  включает…
Четвертый  год 
мы  в  Асино  живем.
С  сестрой 
ночуем-днюем  мы  вдвоем.
Отец  в  командировках 
круглый  год.
Он  возникает  редко, 
как  мираж.
И  мама  от  отца 
не  отстает.
В  разъездах  с  ней 
врачебный  саквояж.
Сестренке  в  няньки 
мне  пойти  пришлось.
Мне  беспросветной 
жизнь  казалась  наша.
Но  вот  однажды 
к  нам  приехал  гость.
И  гостем  оказалась 
баба  Маша!
Она  всего  недельку 
пожила 
и  сразу  от  хандры 
меня   спасла.
Она  к  сестре 
с  подарочком  спешила -
собственноручно
куклу  внучке  сшила.
И  эта  кукла 
дочкой  Ольге  стала,
а  жизнь  моя 
быть  грустной  перестала.
Я  снова  с  «тигром» 
шел  в  смертельный  бой,
ведя  отчаянных 
парнишек  за  собой.
А  баба  Маша   
радость  излучала
и  ничего  вокруг
не  замечала…
-  А  помнишь, 
ты  гостил  у  тети  Капы,
пока  для  вас 
освобождали  дом
в  райцентре? 
И  ведь  с   нового  этапа
жизнь  началась 
в  домишке  старом  том!
Да,  этот  домик, 
для  меня  отрадный,
стоял  от  школы 
чуть  наискосок.
И  это  был 
тот  самый  теремок,
в  который  мы 
свалились  из  Коканда.
Как  хитро  жизнь 
закручивает  звенья
событий 
в  человеческой   судьбе.
Да  разве  мог  я 
даже  на  мгновенье
себя  увидеть 
снова  в  той  избе,
в  которой 
после  среднеазиатской
долины,  полной 
зноя  и  жары,
я  быстро  ожил 
в  атмосфере  братской
родных  -  как  взрослых, 
так  и  детворы.   
Нас  четверо  осталось, 
тех  внучаток.
На  снимке  том 
мы  все  -  передний  план.
В  душе 
я  сохраняю  отпечаток
восторга  встречи, 
что  мне  Богом  дан.
Я  помню  суп, 
который  баба  Маша
мучицей  приправляла 
и  лучком.
Я  вспоминаю 
гречневую  кашу,
политую 
топленым   молочком.
Я драники  картофельные 
помню. 
Блинов  пшеничных 
солнечный  курган.
Вкусней  ее  пельменей 
ничего  мне
не  выдаст 
самый  лучший  ресторан…
-  А  помнишь, 
ты  медаль  ей  рисовал?
-  Тогда  во  мне 
художник  проявился.
Взяв  карандаш, 
я  начертил  овал,
в  котором 
ее  профиль  уместился.
Да,  всем  бы 
этот  профиль  был  хорош,
не  будь  он 
на  Вольтера  так  похож.
Но  все   были  в  восторге 
от  подарка.
А  мне  от  счастья 
стало  даже  жарко.
Наверно, 
я  как  солнышко  светился…
А  грузовик, 
наматывая  версты,
катил  сквозь 
наплывавший  вечер
с  умершей  бабой  Машею 
на  встречу.
Мне  это 
осознать  было  не  просто.
Я  видел 
бабы  Машины   глаза,
такие  мудрые, 
смешливые,  живые.
Как  много 
я  хотел  бы  рассказать
тебе  сегодня,
бабушка  Мария!
Ты  в  жизни 
столько  сделала  добра.
Ты  жизнь  дала 
десятерым  детишкам.
Тебе  одной 
хватило  горя  с  лишком -
хлебать  пришлось 
из  полного ведра…
- А  кто-нибудь 
из  родичей  случайно
про  подвиг  бабы  Маши 
вспоминал?
Вопросом  Клио 
я  необычайно
был  удивлен.   
И что  сказать – не  знал.
Но  память 
процедивши   через  сито, 
я  выделил 
в  осадок  разговор
один, 
почти  совсем  забытый
и  не  всплывавший 
с  очень  давних  пор.
Я  был  на  радио  тогда 
корреспондентом.
С  ангиной 
я  сидел  на  бюллетне.
Идея - 
не  побрезговать  моментом,
и  к  тетке  в  гости, 
в  Армавир -  вполне
казалась  мне 
достойным  аргументом.
Вагон  промерзший 
хвори  мне  добавил.
В  купе  туман 
крутился  ледяной.
С  девчонкой-спутницей 
я  вовсе  не  лукавил,
ко  мне  прижаться 
предложив  спиной.
Она  сначала 
очень  удивилась
и  даже  рассердилась, 
покраснев.
Но,  поразмыслив, 
все  же  согласилась
сменить  на  милость 
свой  девичий  гнев.
И  я  в  пустом 
нетопленом  вагоне
всю  ночь  девчонку 
телом  согревал.
Через  свои
горячие  ладони
ей  свой 
ангинный  жар  передавал.
Когда  же 
проводница  появлялась,
проверить  нас –
мы  живы  или  нет,
увидев,  что  мы  живы, 
улыбалась.
Ее  улыбки 
я  запомнил  свет.
А  утром, 
в  темной  хмари  предрассветной
я  девочку 
на  выход  проводил.
И  поцелуй  невинный 
получил.
Из-за  ангины 
был  он  безответный.
А тетя  Капа 
встретила  меня 
нежданного,  больного,   
всей  душой.
Держала 
под  периной  пуховой. 
И  хворь  с  меня 
согнала  за  два  дня.
Она  мне  сразу 
баньку  растопила
и  веничек  березовый 
вручила.
Я  в  пар  нырял, 
как  в  чан 
с  живой  водой.
Я  долго  помнил 
о  поездке  той.
И  вот
в  один  из  этих  вечеров,
заполненных  каскадом 
добрых  слов,
она  мне  очень  тонко 
намекнула,
что  баба  Маша 
мужа  умыкнула,
мол,  прямо 
из  колчаковских  оков.
-  А  хочешь, 
расскажу  тебе  подробно,
как  было  все… 
с  начала  до  конца?
Давай,  устройся 
в  кузове  удобно.
Не  разбуди 
уснувшего  отца…
И  Клио  повела  мне 
свой  рассказ,
заполнив  им 
пути  последний  час…
-  Представь… 
Идет  гражданская  война.
Ее  огнем 
объята  вся  страна.
В  Сибири  правит 
адмирал  Колчак.
С  народом 
он  не  справится  никак.
Рабочие 
бастуют  в  городах.
Отряды  партизан 
сидят  в  лесах.
Тайга  гудит, 
и  промыслы  гудят.
Мещане 
в  избах  запертых  сидят,
носы  боятся  высунуть 
наружу
как  летом  в  зной, 
так  и  зимою  в  стужу.
Иркутский  тракт 
освоили  бандиты.
Воруют,  грабят. 
Действуют  открыто.
В  чащобах, 
на  заимках  дезертиры
землянки  роют - 
ладят  под  квартиры.
Оружье  захватив, 
надев  доспехи,
прут  по  Транссибу 
злыдни-белочехи.
Куда  ни  кинь  – 
повсюду  клин  выходит.
И  только  почта 
жизнь  к  порядку  сводит.
Письмо,   открытка 
или  перевод -
без  них  любая  власть 
не  проживет.
И  прав  ведь  был 
Варыгин  Алексей,
увидев  в  почте 
стержень  жизни  всей.
Не  мог  он  знать 
о  фильме  «Почтальон»,
американской 
современной  ленте.
Но  дела  суть 
легко  представил  он.
Есть  что-то  общее  с  ним 
в  нашем  президенте.
А что…  Линкольн 
был  классный  дровосек.
И  почтальон  ведь 
не  последний  человек.
Фамилия  Варыгин  – 
не  простая.
«Варить»,  «варыга», 
«вар»,  «смола».  Я знаю –
из  смолокуров 
родом  Алексей.
В  тайгу  со  стариками
выходил  он.
С  берез  кору 
сдирали  без  затей.
Она  в  котлах 
варилась - доходила
до  черной  вязкости, 
полезной  для  людей.
«Варыгин» -
это  «Смолокуров»,  значит.
Смола… 
как  без  нее  сибиряку?
В  телеге 
ось  колесную  пролачить.
А  как   же  в  дождь 
без  дегтя  сапогу?
Весною  лодки  все 
на  берегу
лежат  вверх  дном  - 
их  надо  шпаклевать.
Потом  смолою 
щедро  покрывать.
Дед  по  отцу, 
он  тоже  Алексей.
Река  ему  родная 
Енисей.
И Ангару 
не  раз  он  проходил,
через  пороги 
баржи  проводил.
Смола  людей 
от  гибели  спасала -
от  влаги  баржи 
крепко  защищала.
У деда-почтальона 
тарантас
стоял  готовый  к  делу 
каждый  час.
Он  был  беззвучен, 
легок  на  ходу,
смолой  промазанный, 
на  дедову  беду.
Спасибо Маше! 
Конюху  сказала,
что  без  него 
доедет  до  вокзала.
Там  подошел 
военный  эшелон.
К  нему  прицеплен 
с  почтою  вагон.
Ее  и  надо 
срочно  получить.
Но  там  же  чехи. 
Как  же  с ними  быть?
Они  же,  не  дай  Бог, 
заварят  кашу.
задержат  с  почтой  тарантас 
и  Машу.
Скорей  бы  возвратилась… 
Что  за  время?!
Дамоклов  меч 
висит  над  нами  всеми.
Вон  шпик 
опять  топочет  у  подъезда.
Как  избежать 
полиции  наезда?
Ну,  едет,  кажется.
А  с  кем  же  это  Маша?!
Бледна,  взволнована. 
И стала  еще  краше.
С  ней  офицеры. 
Трое.  Белочехи?
Нет,  третий  русский. 
Что,  нашли  огрехи
в  работе  почты? 
Вот  же  тараканы.
Усы  торчат. 
Руками  машут.  Пьяны?
Не  дай  же  Бог 
раскрыть  им  нашу тайну.
Нужна  мне 
эта  почта  чрезвычайно.
А  этот  третий….   
Он  из  контрразведки!
Мы  у  него 
давно уж  на  заметке.
Меня  товарищи 
на  днях  предупредили:
«Устрой, 
чтоб  ничего  не  находили!»
Ну  я  устроил. 
Правда,  не  без  риска.
В  пакетах  банков 
наша  переписка.
Пусть  все  до  дна 
перевернет  охранка.
Она  не  тронет 
лишь  пакеты  банка.
Их  из  вагона 
вынуть  непременно
и  облегчить, 
не  разломав  печати.
У  Маши   
получалось  все  отменно,
сегодня  фарт 
нам  был  бы  очень  кстати.
Ну  что  же, 
просим,  гости  дорогие!
Вы  наш  оплот 
во  времена  лихие.
Надеюсь,  примете  вы 
наше  угощенье?
Наш  стол,  увы, 
не  скатерть-самобранка,
Но  на  бокалах –
чешская  огранка…
- Приносим 
пану  инженеру  извиненья
за  наш  визит  - 
наезд  гостей  незваных,
чуть-чуть  веселых 
и  немножко  пьяных.
Но  женщине  помочь 
нам  в  радость было.
Нас  с  Иржи 
панна  Маша  попросила
груз  из  вагона 
сбросить  в  тарантас.
Упрашивать 
не  нужно  было  нас.
И  капитан 
не  лишним  оказался,
он  все  пакеты 
нам  передавал.
Пан  капитан, 
а что  ты  в  них  искал?
Ведь  ты  же  их 
ощупывал  любовно.
Мы  думали –
ты  ищешь  что-то,  словно…
У  капитана 
сжались  кулаки.
На  скулах 
заиграли  желваки.
Он  к  чехам 
резко  повернулся,
Рукою  кобуры  своей 
коснулся.
Сдержался. 
Только  криво усмехнулся.
Вскочил, 
как  будто  наэлектризован.
-  Славяне, 
я  расстроить  вас  боюсь.
Хозяин  наш 
опасный  красный  гусь.
И  он  сейчас  же 
будет  арестован.
Признаюсь, 
я  давно  за  ним  слежу,
Хотя  улик, 
увы,  не  нахожу.
Но  я  сигнал 
серьезный  получил,
инкогнито 
его  изобличил.
Но  даже  доказательств 
не  имея,
ему  расстрел 
устроить  я  сумею.
Сегодня  с  почтой 
вы  мне  помешали.
весь  груз  прощупать 
до  конца  не  дали.
А  впрочем,  я  не  прав, 
сказав  вам  это.
Я  не  проверил 
банковских  пакетов.
Но  я  их 
никогда  не  проверяю. 
На  них  табу  лежит. 
Я  это  знаю.
А  напоследок 
вам  скажу  я  вот  что.
Поменьше  суйте  нос 
на  нашу  почту!
С  большевиками 
дружба  не  сложилась.
И  с  адмиралом 
связь  не  получилась.
Вы  все  воруете… 
Кусаете,  как  блохи…
Мозги  запудрили  вам 
ваши  же  пройдохи-
генералы.  К  примеру, 
Ян  Сыровы,
Радола  Гайда  и  Станислав  Чечек. 
На  вас,   чехословаках, 
столько  крови,
что  вы  барахтаетесь  в  ней 
уже  по  плечи.
В  России  стали 
костью  в  горле  многим.
Так  что  скорее 
уносите  ноги!
Ну  что,  Варыгин, 
время  собираться,
с  женой,  детьми 
по-быстрому  прощаться.
Велите  запрягать 
свой  тарантас.
Он  должен 
в  Красноярск  доставить  нас…
Таким  запомнился 
Марии  этот  вечер.
Накрытый  стол. 
Вино  в  бокалах.  Свечи 
мигают, 
отвечая  на  сквозняк.
Не  уложить 
в  сознание  никак
все  то,  что  давит… 
давит  так  на  плечи.
Но  что  же  делать? 
Прежде  дать  анализ
всему,  что  за  день 
здесь  произошло.
Да  нет,  не  за  день. 
Мы  же  оказались
здесь  год  назад. 
Ну,  вспоминай  число!
Муж  назначенье 
получил  в   апреле.
В  пути  мы  находились 
две  недели.
На  Енисее 
начинался  ледоход.
Мы  реку 
на  санях  преодолели,
хотя  не  верилось  нам 
в  то,  что  повезет.
Но  май  отметили 
уже  как  новоселы
мы  в  этом 
городишке  невеселом. 
Две  школы. 
В  центре  церковь.  И  вокзал.
Дом  почты 
как  курятник  при  насесте.
Просторный  двор 
забором  обнесен.
Склады,  конюшня, 
даже  голубятня.
Сам  домик 
башней  к  небу  вознесен.
Три  этажа… 
куда  еще  занятней?
Апартаменты 
нам  охранник  показал.
Детей  мы  разместили, 
покормили.
Устав  в  дороге, 
они  хотели  спать.
И  мы  с  супругом 
сразу  поспешили
хозяйство
в  свои  руки  принимать…
-  Тут  Нил  Сутяев 
очень  постарался
почтовых  дел 
побольше  развалить.
Он  чаще  пил, 
чем  делом  занимался.
Да  ну  его! 
О  чем  тут  говорить…
Охранник  был  приветлив 
и  улыбчив.
Лет  сорока, 
с  берданкой  за  спиной.
-  На  вас  он  - 
я  так  думаю  -  обидчив.
И  мстить  вам  будет  он 
любой  ценой.
Я  так   считаю  – 
он  на  все  горазд:
купить - не  купит, 
а  продать -  продаст.
-  Как  вас  зовут, 
мы  с  кем  имеем дело?
Я  вижу, 
что  вы  местный  старожил.
-  Акинфий  я, 
фамилия  Поспелов.
Я  конюх  днем, 
а  ночью  сторожил.
У  нас  тут  нынче 
солдатни  навалом.
Вокзал  опять  же. 
Рядом  царский  тракт.
Наш  городок 
считают  перевалом.
Тут  ночью 
ад  до  самого  утра.
Стрельбы 
и  поножовщины  хватает.
Берданка-то 
мне  смелость  прибавляет,
хотя  и  проржавела 
до  нутра…
- Ты  не  устал 
воспринимать  детали
в  рассказе  о  делах 
далеких  лет?
Глаза  у  Клио 
юмором  сверкали.
Она,  конечно, 
знала  мой  ответ.
-  Да,  без  деталей 
это  будет  схема,
сухой  каркас, 
в  котором  места  нет
для  двух  людей, 
таких  же,  как  и  все  мы,
но  живших  раньше  нас
на  сотню  лет.
Мне  ясно, 
почему  ты  бабу  Машу
возводишь  в  сан  божественный,
святой.
Ну  слушай… 
Я  продолжу  повесть  нашу
с  ее  развязкой, 
очень  не  простой…
А  грузовик, 
распространив  пылищу,
катил  уже 
по  финишной  прямой,
оставив  справа 
местное  кладбище.
Спешил  он, 
как  и  мы,  к  себе  домой.
Не  ведал  я, 
что  этот  кузов  крепкий, 
уже  покрытый  крепом 
и  хвоей,
гроб  с  бабой  Машей, 
весом  легче  щепки,
к  погосту  этому 
доставит  по  прямой…
- С  Варыгиным 
мы  здесь  прожили год.
Держали  связь 
с  надежными  друзьями.
Мы  как  могли 
им  помогали  сами.
Подполье  знало: 
связь  не  подведет.
Улик  на  нас 
охранка  не  имеет.
Акинфий  подписи  к  письму
собрать сумеет.
Варыгина 
помилует  народ.
Напрасно,  Нил, 
ты  потираешь  руки,
всучив  донос 
лихому  сыскарю!
Накажет  Бог  тебя 
за  наши  муки.
Об  этом  с  ним 
еще  поговорю…
Ну  и,  естественно, 
заполучив  прошенье,
подписанное 
сотнями  имен,
Мария  начала 
свое  хожденье
по  мукам 
тех  трагических  времен.
Она  пешком 
без  устали  шагала,
лицо  подставив 
струям  ветерка.
Котомка  на  плече 
была  легка.
В  ней  свернутое 
в  трубочку  прошенье
Марии 
поднимало  настроенье.
Она  в  дороге 
время  не  теряла,
по  именам  детишек 
вспоминала,
оставленных 
в  заботливых  руках
жены  Акинфия  - 
беременной  Татьяны…
- Капиталина  рыженькая… 
Анна –
любимица  родителей  своих…
Копуша  Юля… 
Растеряша Зина…
Спокойный  Миша… 
Энергичный Саша…
Мне  дорого 
само  дыханье  ваше!
Без  вас  я  - 
одинокая  рябина.
Как  в  песне, 
мне  бы  к  дубу  перебраться.
Спасти  его 
от  смерти  постараться.
Ведь  он  же 
мой  единственный  мужчина.
Одну  мечту  на  сердце 
я  лелею -
добиться,  вымолить 
свободу  Алексею…
Вот  так,  витая  в  мыслях, 
шла  Мария
и  днем,  и  ночью 
сквозь  леса  густые,
брела  по  тракту, 
прыгала  по  шпалам.
Никто  не  знает, 
как  она  устала.
Ей  Красноярск 
открылся  спозаранку.
Теперь  бы  ей 
найти  еще  охранку.
Но  стала  жителей 
расспрашивать  об  этом -
молчали, 
уклонялись  от  ответа.
Так  день  прошел, 
другой  и  третий.
Лишь  на  четвертый 
взор  ее  заметил
с  их  тарантасом 
схожую  упряжку.
Коня,  которому 
лечила  она  ляжку
от  раны 
загноившей  пулевой,
полученной 
в  атаке  боевой.
Его  уже 
на  колбасу  списали.
Они  с  Варыгиным 
на  почту  его  взяли.   
И Огонек  к  ним 
крепко  привязался.
помощником  прекрасным 
оказался…
-  Спасибо,  Огонек, 
ты  мне  помог.
Помог  найти  следы 
любимых  ног.
Вот  я  сейчас  сюда 
в  подъезд  войду
и  нашего  Алешу 
приведу…
- Ты  веришь, 
я  сама  изумлена.
Ведь  все  преграды 
превзошла  она…
У  Клио  голос 
от  волнения  дрожит.
А  грузовик 
уже  по  мостику  бежит.
По  мостику, 
что  на  краю  села.
По  улице, 
что  к  дому  нас  вела…
-  Сейчас  Мария 
в  эту  дверь  войдет.
Ты  представляешь, 
что  произойдет?
-  О,  Клио,  ты  ломаешь 
все  границы.
Играть  на  моих  нервах 
не  годится.
Тебе  известно все, 
но  мне-то  -   нет.
На  твой  вопрос 
не  знаю  я  ответ!
- Прости, 
я  пошутила  неудачно.
Я  так  не  буду  больше, 
однозначно.
Продолжу  я 
сказание  свое.
За  дверью 
Машу  встретило…  ружье.
Оно  штыком 
уперлось  Маше  в  грудь. 
Да  сильно так  - 
ни  охнуть,  ни  вздохнуть.
Ну  проморгалась, 
к  сумраку  привыкла.
Что  за  фигура 
перед  ней  возникла?
Встопорщенный 
солдатик  молодой
глазенки  выпучил. 
Наверно, часовой.
- Ты  хто такая?
Тут  тебе  чаво?
- Да  штык-то  убери,
 а  то  проткнешь.
Ищу  я  здесь 
супруга  своего…
-  Ты  мыслишь, 
што  живым  яво найдешь.
Но  им  отсель  путя… 
вперед  ногами.
Они  ж  тут 
все  назначены  врагами.
Однако,  мужика 
навряд  найдешь,
коли  наверх 
к  начальству  не  взойдешь.
А  как  взойтить, 
ведь  я  же  не  пущаю.
Ведь  я  же 
как-никак  же  часовой.
Устав  же 
я  опять  же  соблюдаю.
Иначе  поплачусь  же 
головой.
Однако, 
ты  приятная  бабенка.
Ну  точка  в  точку 
как  моя  сестренка.
Брунетка  тожеть 
с  карими  глазами
и  с  черными… 
как  ночка…  волосами.
В  родном  селе 
на  берегу  обском
живет,  пока  я 
тут  под  Колчаком.
Однако,  помогу 
тебе.  Бамагу
свою  ты  из  котомки 
вынимай
И  ей  совать 
мне  в  рожу  начинай.
Гвозди  меня 
по  морде,  не  жалея,
штоб  я  умылся 
кровушкой  своею.
Тады  я  путь  наверх 
освобожу.
Беги,  когда  увидишь, 
что  лежу…
Мария  и  моргнуть-то 
не  успела,
как  птица 
вверх  по лестнице  взлетела
и  мимо  ординарца 
в  кабинет
вплыла  к  полковнику… 
ну  как  кабриолет!
- В  чем  дело! 
Вы,  красавица,  ко мне?
Без  записи 
и  в  неприемный  час?!
- Простите,  господин  полковник! 
Только  не
сердитесь,  умоляю,
ведь  от  вас
сейчас  зависит 
и  моя  судьба,
и  жизнь  детей 
девятерых  моих?!
Неужто 
моя  женская  мольба
не  тронет 
ваших  добрых  чувств  мужских?!
Пусть  милость 
снизойдет  из  ваших рук.
У  вас  здесь 
невиновный  мой  супруг
находится. 
Сидит  уже  давно.
Полмесяца. 
А  для  меня  как  год.
Пройдет  ли  для  меня 
пора  невзгод…
Прочтите  же  прошенье - 
вот  оно.
Весь  город  знает 
мужа  моего
и  просит - 
отпустите  вы  его.
Все  знают - 
он  ни  в  чем  не  виноват.
И  каждый 
за  него  вступиться  рад.
Не  доки 
в  юридической  науке,
но  могут  взять 
супруга  на  поруки.
Вы  знайте  - 
на  него  писал  донос
известный  всему  городу 
прохвост.
Он  из  числа 
последних  негодяев,
известен 
под  фамилией  Тютяев.
И  назначенье 
муж  мой  получил
как  раз  на  пост, 
с  которого  прогнали
Тютяева.  Тот  злобу  затаил.
И  отомстил. 
Об  этом  вы  не  знали…
Полковник,   
раздражение  уняв,
бумагу 
в  руки  пухлые  приняв,
очками 
нос  корявый  оседлал
и,  хмуря  брови, 
вчитываться  стал.
Текст  отложил, 
виски  потер  руками.
Задумался, 
упершись вдаль  глазами.
Решительно 
взял  трубку  телефона,
кому-то  рявкнул 
командирским тоном:
- Вы  что,   уже  заснули, 
костоломы?!
С  Варыгиным  там  как… 
привет  мамаше?
С  мешком  на голове… 
Перед  расстрелом…
Ну  с  остальными, 
в  общем,  дело  ваше.
А  этого  ко  мне! 
И  вместе  с  «Делом»!
Я  приговор  вчерашний 
отменяю.
Да,  капитан  старался… 
Знаю,  знаю…
-  Ну вот  и  все, 
комедии  финита. -
Сказала  Клио 
как-то  деловито.
Зачем-то  головою 
покачала.
Задумавшись, 
минуту  помолчала.
А  помолчав, 
задумчиво  спросила:
-  Как  думаешь, 
откуда  в  людях  сила –
идти  вперед, 
сминая  все  преграды?
Поставить  цель - 
и  до  нее  добраться,
хотя  надежды 
может  не  остаться.
И  встретить  смерть 
бывают  даже  рады.
Что  держит  их 
в  последнее  мгновенье,
когда  с  небес 
уже  нисходит  дуновенье…
Мария  привезла 
домой  супруга.
Вернули  им 
почтовый  тарантас.
И  Огонек, 
живым  увидев  друга,
обдал  его 
огнем  счастливых  глаз.
А  в  городишке, 
где  вокзал  и  почта,
где  довелось 
им  целый  год  прожить,
покой  и  тишина 
прижились  прочно.
Колчак  и  чехи… 
что  о  них тужить?
Мария  о  другом 
теперь  тужила.
Тюрьма  колчаковская 
мужа  иссушила.
Он,  не  поддавшись 
изуверским  пыткам,
здоровье  потерял 
с  большим  убытком.
Мария,  как  могла, 
его  лечила
и  даже 
на  работе  заменила.
Да,  ей   нередко 
трудновато  было.
Но  муж  был  рядом. 
И  она его любила.
И  даже, 
несмотря  на  все  дела,
она  ему 
сынишку  родила,
последнего 
в  ее  семейной  доле.
Он  после  мамы  младший, 
дядя  Коля.
Варыгина  с  пришедшей   
новой  властью
не  благодарность, 
а  беда  ждала.
Донос  опять  же: 
«С  чехами  участье
в продаже-купле…»  - 
вот  и  все  дела.
Суровой  тройкой 
в  том  же  Красноярске
на  десять  лет 
Варыгин  осужден.
Но  через  год, 
как  милостыней  барской,
все  той  же  властью 
он  освобожден. 
Но  волей  подышал 
всего  два  года -
туберкулез  тюремный 
доконал.
Хочу  понять - 
за  эту  ли  свободу
он  жизнью 
на  гражданской  рисковал?
Но,  в  справедливость 
до  конца  упертый,
своею  власть 
он  эту  не  признал.
А  для  Марии 
год  двадцать  четвертый
не  годом  Ленина  - 
супруга  годом  стал.
Вернувшись  с  кладбища, 
Мария,  потихоньку
сняв  со  стены, 
припрятала  иконку.
И  Бога  больше 
никогда  не  вспоминала.
Ей  вдовью  жизнь 
освоить  предстояло.
А  власть… 
она  одним  лишь  угодила -
медалью  материнской   
наградила.
Учла,  наверно, 
что  смогла  Мария
детей  десяток 
подарить  России.
Но  в  сердце  боль 
ее  не  оставляла -
до  смерти  мужу 
верность  сохраняла.
Я  был  ее  любимым 
младшим  внуком -
отдушиной 
в  хождении  по  мукам.
……………………….
На  кладбище 
под  комаров  гуденье
с  отцом  мы  с   бабушкою 
гроб  с  грузовика
на  плечи  приняли 
в  единое  мгновенье.
Осталось  сделать 
тридцать  два  шажка.
Оркестра  не  было. 
И  не  было салюта.
Лишь  комары 
тянули  свою  нить.
Случайность ли, 
что  вынуждена  круто
была  Мария 
жизнь  свою  прожить.
Поэт  Некрасов 
и  поэт  Коржавин
случайно  ли 
воспели  русских  баб.
Но  к  их  стихам 
теперь  и  мой  добавлен.
Он  тоже  искренен 
и,  кажется,  не  слаб.
На  гроб  Марии 
горсть  земли  бросая,
не  думал  я, 
что  вскоре  рядом  с  ней
могилы  вырастут. 
Одна,  за  ней  другая.
Могилы  двух 
родных  ее  детей,
моложе  всех 
и  больше  всех  любимых.
Но  воля  Божья 
неисповедима…
На  этом  кладбище 
бываю  я  не  часто,
хотя  Сибирь 
зовет  меня  всегда.
И  в  сердце, 
и  в  стихи  мои  стучатся
с  родными   
пережитые  года.
Там  с  бабой  Машей 
рядом  дядя  Коля,
художник,  шахматист 
и  музыкант.
Он  в  нашей  с  тетей  Капой 
общей  школе
вел  математику - 
ну  разве  не  талант?
Он  в  институтах  вовсе 
не  учился,
но  вот  такой 
способный  уродился.
А  третья  рядом  с  ними –
моя  мама,
она  у  бабушки 
любимицей  была.
И  в  миг, 
последний  в  ее  жизни  самый,
в  мою  ладонь 
ее  рука  легла.
Я  помню 
эту  троицу  родную.
Я  помню 
этот  маленький  погост.
Пока  на  белом  свете 
существую,
горит  во  мне 
огонь  трех  этих  звезд.    
Когда  и  я 
здесь…  на Земле… 
погасну,
пусть  к  ним  наверх 
душа  моя  взлетит.
Ночами      
непроглядными, 
ненастными
она  дорогу 
людям  осветит…