он научился летать

По улицам гулким с утра и лишь с полночи тихим
Бродили упрямые музы и в окна стучались.
Врывались в дома мирно спящих в обличиях диких,
И, страстно целуя мужчин, в их сердцах поселялись.

Он начал писать. Сонным вечером, скрывшись от Бога
И сотен чужих да всезнающих глаз.
Он закрылся в покоях своих без причин и предлога,
Пером и бумагой ограняя мысли алмаз.

Он был трубадур. Он чернилами открывал души.
Как гений-художник, что жизни портреты рисует.
Талант его ярко пылал, неприметный снаружи.
Кто ж знал, что его хладным ветром несчастье задует?

Но муза лишь сладко шептала «Пиши», ведь была самой хитрой и пылкой,
Из всех своих родственниц милых, что дарят писательства негу.
Ей наш трубадур дарил страсти цветы, что она принимала с довольной ухмылкой,
Любовно сжимая те письма в руках, цветом подобных снегу.

Герой наш не спал, он писал теперь лишь по ночам,
Вдыхая дурманящий свежестью воздух Прованса.
И уши его глухи стали к дурным новостям,
Ведь он за награду писал, за любовь, что служила авансом.

В нём звонким ключом била жизнь – плюс от бытия юным.
И он предвкушал авантюры, что в тот час гремели
Под скрипом пера. Трубадур был достаточно умным,
Чтоб знать – это вымысел. Но щеки румянцем горели.

«Пиши, мой поэт», - соблазняли слова милой дамы.
И ночь, отдыхая от ересей, томно кивала.
Но плечи писателей незаметно покрыли саваны.
Об этом еще ни одна даже муза не знала.

Они пришли тихо – мужчины, с крестами у сердца,
Клянущие чувства и слабости, как потомков Иуды.
Костры принесли на плечах и речи, острее перца,
Превратив славный Юг лишь в руины и горести груды.

Сгорают слова, кричат музы, чернила кипят,
И памятник всем начинаньям людским в пепел сходит.
Над освященной отныне землей небеса горят -
Над телом Героя новое солнце восходит.