Ну вот, лежу под капельницей...

               Посвящается 29 городской клинической больнице города Москвы

Ну вот, лежу под капельницей зелёно-фиолетовый,
И руки-ноги ватные, и весь в постель я врос,
Язык мой словно сплетница, болезнью околдованный,
И ждут места вакантные, где не спадает спрос.

Глаза мои бредовые, цвет – жёлто-кенареечный,
И сны мои вальтовые, и по сердцу мороз,
И мысли лезут глупые, и жизни на копеечку,
Лавирую над пропастью, всё мучают вопросы:

«Что будет? Как всё станется?» Пройдёт, всё перемелется,
И почек недостаточность, и печени цирроз,
И в памяти останется, и кровь не раз изменится,
И времени достаточно, и кончится наркоз.

А врач сказал, что вроде бы, сейчас тебя мы вытащим,
Потом смотрел анализы, над пульсом колдовал.
А жизнь казалась пройденной, а смерть такой обыденной,
А рядом вздох страдальческий, сестру к себе всё звал.

Сестрёнки-санитарочки – Наташа, Эмма, Галочка,
Как по волшебной палочке, как боевой расчёт,
К палатам прикреплённые, они, как заведённые,
Готовят свои саночки, свой предъявляют счёт.

И вот, с утра до вечера, они твои диспетчера,
А ночью их глаза, как звёздочки горят.
Ты хочешь встать: «Куда, дружок? Ложись, всё будет хорошо»…
А, где-то мать ждала и верила в меня.

Так девять дней, как Одиссей, я, бороздил по жизни всей,
И жалко было, что я что-то упустил и не успел,
Лишь ухватился за струну, которую поймал в бреду,
Которую порвал, когда я пел и песню не допел.

Я понял, страшен не мороз, не дождь, не зной, не блики гроз,
Не ураган, который мчится в некуда, и всё круша,
Не страшен  даже и цирроз, всё, что приносит море слёз,
А страшно, если ты остался, вдруг, один, болит твоя душа.

Вот так, по лезвию ножа, я балансировал, лежал,
И ощутил, что, где-то, вот он, человеческий предел.
Когда уже никто не ждал, собрал все силы, я, и – встал…
Я очень мать хотел увидеть, прежде чем…

      17 августа 1991 года
                (Москва)
/первые три куплета написаны в реанимации/