Мне не страшно

   Чтобы не происходило в действительности в тот миг, когда ваш взгляд доберется до этого места, это не будет иметь отношение ко мне, находящемуся здесь и сейчас, слушающему свой пульс и шуршание карандаша. Я фиксирую эти мысли исключительно потому, что мне нужно как-то отвлечься от реальности, в которую я заточен, поразмыслить над дальнейшими действиями и укрепиться в стремлении сохранить свою внутреннюю свободу – ту самую блаженную трудно распознаваемую бесконечность, без которой я не могу созидать. Ту самую животворящую мою Вселенную, на которую когда-то указал vyt отец и которая здесь и сейчас находится в опасности. Здесь и сейчас, в моей реальности, чудовищно некомфортно. Но мне не нужно обращать на это внимание. Я нахожусь в тесном и душном помещении, о котором бы мне хотелось сказать «ни дверей, ни окон». Но дверь, к сожалению, есть. Чтобы ее не открыли снаружи разъяренные люди, жаждущие причинить мне боль, я заложил ее деревянным брусом, который вложил в мою руку без всяких посредников сам Господь, иначе бы меня уже растерзали. Причем, захлопываясь за мной, дверь запечатлела на себе физиономию самого ретивого преследователя, уж точно укрепив его не в любви. Такова обстановка на текущий момент. Они, обезумевшие, там. Я здесь. Но оборона столь глупого типа меня не спасет, и просиди я в этой бетонной берлоге неделю, осаду не снимут. Солнце и миллиарды кубометров чистого воздуха остались снаружи. Не со мной. Я неизбежно распахну эту дверь сам, допустив к себе притеснителей, и каждая секунда ожидания станет лишь отягчающим обстоятельством такого же неизбежного суда, который лишит меня чего угодно, но не свободы. Так я решил. Не хочу разыгрывать героя. Я хочу говорить правду. Мне очень страшно. Как никогда в жизни. Вы не увидите весь мой страх в этих избитых словах, а если и сумеете, в силу свойственного вам неравнодушия, что-то себе представить, то знайте - я напуган сильнее. Я пишу эти строки, стараясь медленнее дышать. Чтобы рассказать вам, что со мной происходит, нужно чтобы сердце билось реже, чем сыплются удары в дверь. Нет сомнений, лицо того, кто получил удар дверью, потеряло обычную форму и противно истекает кровью. И мне страшно, потому что в беспорядочных своих мыслях, автоматными очередями пронзающими виски, я уже вычислил ту из них, в которой заключена смерть всему, за что я пытаюсь сейчас бороться. Если отворяя дверь, я выкрикну всего одно единственное слово, свидетельствующее о согласии с выдвинутыми мне условиями, эта телесная лава ненависти, плюющаяся кулаками и страдающая от незнания какой же казни меня подвергнуть, резко простит мне все и станет довольна. В мелочи, которую эти странные люди требуют от меня, заключена угроза, которой я не имею права себя подвергyenm. Они хотят меня растоптать, но на деле, им нужен совсем не я. Им нужна мелочь и безделица – такова их собственная оценка.  Именно поэтому их ярость столь мучительно отягощена возмущением. Они не способны понять, почему я, в ужасе замуровавший себя в четырех стенах, все таки готов принять недорогое свое распятие… Но выхода нет.
Не все из них сейчас избивают дверь. Кто-то фальшиво играет дружелюбными тембрами голоса, предлагая мне еду, сигареты, вольности и саму её. Дружбу. Их липкие вкрадчивые голоса, ползущие сквозь жирные щели двери, внушают мне, что я «уже все доказал, что «моя твердость и несговорчивость получили высшую пробу, и дальнейшее упорство совсем ничего не решает», что «в целом ты нормальный парень». Мне страшно. Потому что все, что они говорят, звучит чертовски разумно. Их многоголовая логика будет принята и вами, если я упущу некоторые детали из области собственного восприятия, на которых и вырос этот заурядный, впрочем, конфликт. И во всем, что со мной происходит виноват я и еще пару раз я. Сигареты и вольности мне не нужны. Еда бы сгодилась, скажем, сутки назад, когда я ощутил голод и истребил в себе его чувство, чтобы не зависеть от дополнительных обстоятельств. Но и еда мне сейчас уже не нужна.

Пока разъяренные люди ломают преграду на пути к моей плоти, я пытаюсь не думать о них и вернуть в воспоминаниях детство. Где-то там, в неостывающих днях моего начала, бьют ключами истоки лучшего, что во мне есть сегодня. Сохраненные копии лучших моих обновлений. Я убегаю мыслью туда, где есть ответы на все вопросы к моему существу. Именно для этого путешествия, я и стараюсь оградить себя от неумолимо грядущей расправы хотя бы на короткое время… Мне не нужна удача. Не нужна пощада. Не нужны сострадание и справедливость. Мне нужна смелость. Какой бы глупой она не была или не казалась. 
Как мало мне случилось сделать, чтобы взбунтовать и ополчить на себя маленький мир отдельной воинской части. Всего-то встать поперек уклада, который нисколько не оправдывает себя. Которому подчинены все, но лишь в силу инертности и страха, возведенными в этом обществе в культ. О нет. Дело мое простое. Героизм – это слово не из моего романа. И история моя проста.  Три дня назад меня перевели из учебной воинской части в роту постоянного состава. Рядовой Семченков, призыв июнь 2004 года. Город Норильск, Красноярский край. Рост 169 сантиметров. Вес непостоянный – от 60 до 65 килограмм. Сержанты в учебке едва ли не в рамках боевой подготовки пытались внедрить в нас, в молодых солдат, модель поведения нисколько не пригодную на войне.
– Там, в боевой роте, - повторял избитую речь неизвестного происхождения сам старшина, - вас ждут дембеля. И когда, после огневой подготовки, вы поставите автоматы на свои места, и дежурный замкнет оружейную комнату на замок, вы станете бойцами иного фронта, имя ему – дедовщина.
При попустительстве, вернее полном служебном несоответствии офицеров, дедовщина в нашей части возведена в закон. Тридцать старослужащих, обозленных незаживающими воспоминаниями своего унижения, не скрывают радости, когда очередной молодой солдат переступает порог расположения роты. Служить он прибыл…
Если честно, я и не задумывался над тем, как нужно себя вести. Унижаться – это значит унижать себя, а значит, если нет собственной санкции на унижение через волю, вам этого никогда не придется. Не мойте полы. Кто вас заставит? Изобьют, да. Постараются вкрадчиво донести, что это следует сделать, да. Не дадут съесть свой противный завтрак-обед-ужин. Не один день. Да. Но вас никто не заставит. Кроме вас самих. Позволивших себя убедить в том, с чем вы не согласны…
Мой напряженный разговор с дембелями на эту тему прошел в режиме философской беседы, почти без физического насилия. Разошлись мы на том, что я не буду являть дурные примеры тем, кто все же не прочь «послужить», а в с случае госпитализации скажу, что прыгая с армейского забора в целях самовольного оставления части, неудачно приземлился в толпу футбольных фанатов… И уж совсем ни в коем случае не буду никого заражать своим свободолюбием. Армии нужны солдаты. Но дембелям нужны трепещущие сердца…
Я держался особняком, не вливаясь в тусовку своего призыва, не находя с ними общих тем. При этом испытывая внутреннюю приязнь и уважение. А общался с двумя парнями на пол года старше меня по призыву.
Слушал красивые истории про переселение душ из уст тувинца, который был буддистом и пребывал в интересном для меня настроении. А по ночам зависал в канцелярии с секретарем, который был непробиваемый антисистемщик и ни капельки не ботан. Ему, кстати, единственному из дембелей было глубоко наплевать, кто сколько отслужил. Он высматривал в людях душу. 
А я учился стрелять, командовать отделением во время условных захватов противника, а по ночам развивал в себе физическую силу, не помышляя использовать ее плохо. Но очень короткое время спустя мне перетянуло горло обидою за других. Я видел отличных ребят своего призыва, которые оказались на побегушках у людей ни в чем их качественно не превосходивших. Даже менее сильных. Менее дисциплинированных: извращенно осмысленная свобода, резко свалившаяся на старослужащих после увольнения в запас их дембелей, в одночасье обернула их ленивыми и ненасытными животными. Таких даже сложно вообразить себе в людях. Жрать. Спать. Самоутверждаться за чужой счет в исключительно благоприятных для себя условиях (если драка, то четверо на одного).
Вчера возле столовой эта сомнительная элита нашего подразделения показала свое истинное лицо. Один из них о чем-то повздорил с солдатами другой роты и ушел бы без шапки, если бы за него не заступились молодые солдаты, то есть те, кому бы следовало радоваться, наблюдая, как казнят их притеснителя. Только благодаря этой внезапной поддержке обошлось без драки. Все сделали вид будто не заметили, как перепугавшиеся старослужащие прилюдно оставили своего товарища в беде, почему-то не бросившись к нему на помощь в духе того братского чувства, которое они демонстировали в расположении роты, издеваясь над духами. Хуже. Приметив происходящее, они просто испуганно отвернулись. Всем своим отважным хором.
А я зафиксировал этот страх, простреливший их доблестный строй, и мысленно поприветствовал его, как благую весть. Этот страх сразу же стал моим преданным другом.
Убедить молодых солдат прекратить играть в несправедливую игру под названием дедовщина мне, вдохновленному трусостью дембелей, оказалось несложно. Мы же солдаты. Если против врага, это не страшно. Кто из вас, обливая туалеты студеной водой, не представлял себя героем 6-й роты, дыханием умирающего зовущей огонь артиллерии на себя…. Мы солдаты...А изнутри-то чего? Нас столько же, сколько их. Одного только замечания о том, что наши автоматы стреляют, будет достаточно, чтобы расстрелять весь их дембельский гонор. Работает, парни. Хотите я докажу?
И пацаны встали. Пусть это длилось лишь только день, но система ставшая притчей во языцех для вооруженных сил России в отдельно взятом месте вдруг поперхнулась своим бессилием. Дедовщина сдохла. Никто ни кому ничего не был должен. И нет ничего страшного в кирзовых сапогах, ударяющих голову удивительно точно в одно и то же место.
 Никто над нами не властен иной властью, кроме той, что мы наделяем своим властителей сами. Мы можем служить. Но служение – это добрая воля.
Чтобы это понять мне хватило четырех дней жизни. Тревожных, как обвал лондонской биржи под остывающие залпы при Ватерлоо. Четырех дней моего детства.
Пока дверь, отделяющую меня от толпы взбесившихся дембелей, преданно служит моей короткой молитве, я возвращаю в памяти эти дни, какой бы болью в сердце они не грозили. Боль этих дней – сильнее.

Вот и день первый. Мне десять. Мой старший брат  Андрей звонит домой и просит забрать его из милиции. Ему 15, и он постоянно дерется на улице с мальчишками из соседних дворов - так принято в нашем детстве. Отец собирается за ним идти, но дверь отворяется снаружи, и Андрей, с опущенной головой, осторожно переступает порог. Отец и брат, столкнувшиеся на входе – размытая фотография моих глаз. 
- Ты же в милиции? – в глазах отца мне слышится что-то недоброе.
Не поднимая глаз, Андрей отвечает, что в качестве альтернативы заключению дежурный милиционер предложил ему подмести под лестницей окурки от сигарет.
- Подмел… – Заключает отец. В голосе разочарование и очень странная нота. Он не кричал, но интонация была такова, что меня, непричастного происходящему, парализует неведомый до этого ужас. Я чувствую себя в безопасности, но мне почему-то страшно.
Дверь захлопнулась аккуратно. Через окно своей комнаты я вижу, как интеллигентный человек, здороваясь и искренне улыбаясь прохожим, неторопливо шагает обратными следами своего униженного ребенка.  Такой он, этот тревожный день первый. Но были и еще три дня, в течение которых моя мама обзвонила все больницы и морги и даже немного сошла с ума. Под вечер четвертого дня телефонный голос говорит, что отец жив, но лежит в больнице и следует ожидать, что на него заведут серьезное уголовное дело. Факт странен: избиение милиционера при исполнении. Вывод проще: место, откуда мой старший брат, пристыженно переживая первое унижение в жизни, выметал окурки, щедро умылось дежурной кровью отдела. Дежурный телефон, чихающий короткими сигналами потерпевших и глухие удары лба о железную лестницу, по которой ходят люди в форме и люди с замкнутыми за спиной руками…. В страхе дежурный забыл, что в кобуре лежит заряженый пистолет. Как будет сказано в заявлении – «я не успел понять, что со мной происходит». 

Но уголовного дела не завели. Слишком тяжелой для этого была реакция патрульно-постовой службы для здоровья моего отца. Их коллектив был дружным. В больнице папа лежал долго и не один раз. Но был в хорошем расположении духа, и мой брат Андрей, так и не услышал в свой адрес ни одного дурного слова по поводу своей злосчастной покорности людям в форме. О происходящем даже не вспоминали, будто и больница была по какому-то иному вполне обычному поводу.

Кое-что из этой передряги вынес и я, хоть и стоял в стороне истории, пытаясь не выдать дрожь в коленах. Я впитал мелочь и безделицу, которую им, ретивым приверженцам армейского быта, вгрызающимся в эту несчастную дверь, я даже ленюсь объяснять. Пока они беснуются в двух метрах от меня, в соседнем помещении тоже непростая картина. Там жарко. Даже жарче, чем в сушилке, потому что тридцать перепуганных ребят по чьему-то приказу раз по двести уже отжались от пола, и им предстоит продолжать это делать, вопреки физическому бессилию. Революция провалилась. Ими снова командует всего-то один человек, не превосходящий их ни по каким человеческим характеристикам. Все, что у него есть для контроля – это уверенность в том, что он имеет какое-то право над молодыми солдатами. Но если  честно – единственное что ему по настоящему в этом помогает – так это страх, которым больны все, кого он может позволить себе сейчас истязать. Они, обессиленные и промокшие от едкого пота, продолжат выполнять обидный приказ, который нисколько не служит Родине. Продолжат, потому что условие их покоя всецело зависит от меня, пытавшегося что-то разжевать им на тему «свобода», а я не могу с этим условием согласиться, и знаете, почему? Я отвечу вам шепотом: потому что я с ним не согласен. Здесь и сейчас. Все, чего от меня хотят все, кто ни есть вокруг, включая самых близких друзей и всех, кто меня ненавидит, это чтобы я упер кулаки в пол, приняв позицию для отжимания, и засвидетельствовал свою внутреннюю покорность. Тогда остальные станут свободны. Только свободны не изнутри. Они были свободны целые сутки, когда, подвергаясь бессильному избиению, отказывались подчиняться приказам насилия, выполнять которые мы не подписывались, принимая присягу. Мне хочется им помочь. Очень. Они сильно устали. Мои друзья. Молодые солдаты. Но я сделал для них все, что мог. Я старался вернуть им чувства. И последнее, что мне осталось, это просто открыть эту чертову дверь и насладиться своей странной победой. И знаете что? Вы изначально знаете то единственное, что я хочу вам сказать: мне не страшно.