Слёзы нашего века

Слёзы нашего века.

 
Муська не любила гулять. Она отчаянно барахталась уже тогда, когда приоткрывались одна за другой две тяжёлые двери и хозяйка несла её в подъезд, вниз и на улицу.

В дверях Муськин нос обдавался нестерпимым веером запахов, хотя любой инспектор сказал бы, что подъезд отменно чист, лестницы тщательно вымыты, стены безупречны, а цветы на окнах придают уют и домашность и без того культурному подъезду.

Но это сказал бы человечий инспектор. А кошачий понял бы, отчего у Муськи безумно округлялись глаза с мольбой: «только бы обратно!»

Однако её несли на улицу, а там было не легче. За железной дверью запахов было ещё больше.

Сразу, вслед за свежим веяньем улицы, тыкался в нос запах серой машины — с криками, кровью, слезами и травмами, несшимися и спереди, и сбоку. Там, на машине, были давно исправленные вмятины, и только, - но эти старые вмятины воплями запаха кидались к Муськиным усам и сводили её с ума.

Бросались к носу запахи собак — пряный запах гордеца-добермана, тягучий запах увальня-водолаза, густой меховой запах доброго терьера, колючий и злой — кудлатой бродячей дворняги, губителя кошек.

Позже прилетал горький запах парализованной таксы, которую владельцы носили на прогулку в специально сшитом мешке.

А в одном месте, под тополем, - знала Муська, - есть слабый запах разорванного воронами воробья, маленький запах, как пятнышко, - но пронзительный и несчастный.

Снег пах цветами, белыми хризантемами. Так же пахли далёкие звёзды, до которых Муська досиделась однажды в будке, где дворники хранили инвентарь.

Она случайно обнаружила зазор между асфальтом и дверью будки — и нырнула туда. Там было несколько настоянных временем запахов, но это были запахи труда и покоя, и Муська не вылезала из спасительной будки до ночи, до сильного голода.

С тех пор она стремилась на прогулке скинуть поводок и нырнуть в  будку. Это ей всегда удавалось, поэтому выносили гулять строптивицу нечасто.

И всякий раз, дозвавшись поздним вечером оголодавшее создание из будки, мыли болгарским шампунем, отчего кошка благоухала, как букет.

Муська любила нюхать. Вот в прошлый раз она понюхала скомканный листочек, выпавший у старушки из сухонькой руки. Листочек пах лекарствами, тревогой, одиночеством, накопившимися, но невыплаканными слезами. Муське не нравились такие запахи.

Куда приятней было сегодня потрогать носом  потерянную монетку — серебристый рублик, надушенный стойким ароматом богатой женской одежды. Но и он пах слезами и отчаянием, каким-то витавшим в роскошном запахе страхом, - и Муська отвернулась от рублика.

Крупными прыжками она добралась до песочницы, где алела забытая игрушка. Песочница пахла пивом,  потрохами рыб, метками соседей — Муська сквозь песок будто видела, кто, что и где, -  а вот игрушка пахла болью, болезнью, смыслом маятным и пугающим — она источала память о капризах ребенка и бесполезных, пустых слезах измученной матери, так что Муська покинула песочницу.

От песочницы путь лежал мимо скамейки, где днём сидят мамочки с мягким запахом молока, а вечером — парни с парфюмом пивных химзаводов, и Муська почуяла, что на скамейке этой только что сидел человек, оставивший дух кожаных ботинок, свежих бинтов, пепла и присутствия в мире огромной дикой кошки-войны, способной языком своим железным слизать многих.

А до военного — поняла Муська — скамейку занимала красивая девушка, и сидела она  долго, и, что уже совсем недопустимо, то и дело бросала мимо урны тонкие вонючие сигареты, и, как нанюхала Муська, шёл от этих напомаженных сбросков запах беды и растерянности.

И Муська обходила отвратительные сброски, но даже издали от них сквозило бедой и растерянностью.

Каждый раз на прогулке  Муська стремилась к родному подъезду, но на пути стояла серая машина, в чьи дверцы навсегда въелся запах травмы, криков, слёз, крови и снова криков и слёз.

Муська не могла бежать мимо этой машины — и ныряла в будку.

Там, отсидевшись, оглядевшись,она начинала разнюхивать.

Вот запах нехитрого рабочего обеда: хлеба и сыра.

А вот некто, сидевший на перевёрнутых носилках, оставил аромат сахара, табака, спирта, озорства и удали. Это Муське понравилось бы, если бы она не пронюхала плевки этого удальца: а от них сквозили печаль и пустота. Будь Муська врачом-рентгенологом, она поняла бы причину этих зияющих пустот в облике недавно сидевшего здесь  человека. А так Муська унюхала печальные пустоты — и только. И, поняла она, радоваться нечему.

Она порадовалась, тщательно обнюхав робу маляра, валявшуюся здесь.

Роба пахла пухлой, доброй, весёлой женщиной — немножко вина, немножко конфет, бутерброды с искусственной колбасой, которую Муська есть не будет, - радовали эту женщину. Тёплый, ласковый запах маслянистого крема  и тёплые, ласковые запахи незнакомки заставили Муську потоптать робу и помуркать над ней.

А, намурчавшись и зарывшись носом в воротник, Муська унюхала — слёзы. Но не слёзы страха или отчаяния. Не слёзы боли. Не слёзы болезни. И даже не слёзы одиночества.

Это были слёзы  счастья и горести, настолько непонятные Муське, что она проспала на хорошей робе до вечера. Ещё время не пришло Муське знать, отчего бывают такие слёзы!

Просто прощались, прощались две бригады работяг — одну бригаду увозила в ночь «газель» чёрная, а другую — белая, ночь ехать, утром оказаться на новых шарашках в разных городах. И, может, - не свидеться...  Да конечно, не свидеться! У многих весёлых малярш и у многих сильных строителей — свои семьи, свои дети, ради которых и покидают свой дом, живут в домах временных, носят временные робы, вкалывают на временных работах.

И встречаются, и любят — временно...

И живут на этом свете — временно...

Временно, а всё-таки — по-настоящему.