дядя Коля Паровоз

Дядя Коля Паровоз

Когда я был ребенком, к моему отцу раз в месяц, строго в одно и то же число (быть может даже в одно и то же время) приходил погостить один очень экстравагантный персонаж. Дядя Коля по кличке Паровоз.
Он выглядел как обычный советский рабочий человек в парадно-выходном наряде без лишнего понта и был удивительно прост во всем. Чай пил без сахара. Сигареты курил без фильтра. И, наверное, никогда ничего не ел. А говорил какими-то магическими формулами простых слов, привносившими сногсшибательную ясность во все, чего бы не касалось его спокойное и даже какое-то слегка равнодушное внимание.

Я знал о нем мало. Знал, что он болен какой-то очень утомительной болезнью, медленно, но верно истребляющей его в самых недрах стареющего тела. Знал, что перед ним вытягиваются по струнке испуганные милиционеры, а норильские бандиты в безвыходных ситуациях виновато и с трепетом звонят в старый советский звонок, почти бесхозно висящий у старой советской двери в старой советской общаге, где дядя Коля Паровоз не жил, а скорее коротал ночное время своей никому непонятной жизни. Бандиты его боялись и не любили. Но обращались к нему за советом.

Дядя Коля был вор в законе.

Дядя Коля был не просто какой-то там зарвавшийся человек, стечением обстоятельств вознесенный на гребень криминальной волны начала 90-х, не отчаянный персонаж, в силу везения не погибший в бесчисленных разборках, и обросший мышцами общественного страха. Таких типажей я время спустя после этих событий повидал немало.

Например, молчаливых ребят из группировки Тамаза, который построил на улице Талнахской ресторан “Кавказ”, или Арвидаса, который в этом ресторане в дружеской перепалке потерял глаз и миллиционеры упаковывали его, стараясь не задеть в потасовке торчащую из глазницы и обильно кровоточащую вилку. Например, Серегу Галея, которого два раза расстреливал начальник норильской полиции господин Ревазов, или Серегу Белого, расстрелявшего из автомата Калашникова двоих конкурентов возле ночного клуба "Красноярские Столбы" прямо среди белого дня, а пятнадцать лет спустя погибшего на этом же самом месте под ногами малолетних азербайджанцев - разумеется приговоренный к этому заблаговременно. Вспоминаются мне еще некоторые имена, русские, дагестанские, азербайджанские и чеченские, но я не знаю, кто из них жив и чем занят, и тревожить имена не стану. Вдруг им настолько нечего делать, что они читают этот полуночный бред.

Дядя Коля Паровоз был не таким.

Это был идеологический вор, не имеющий ничего общего с теми, кто попал в это определение в силу физической силы, свободной от совести.

Совесть у дяди Коли была такой, что даже будучи немочным стариком, он нажимал на курок взведенного пистолета взглядом, а не руками. По каким-то неведомым мне старым воровским схемам, медленно теряющим силу в новой постсоветской системе, но все еще способным вытряхнуть душу из чьего-то буйного тела, дядя Коля время от времени восстанавливал какую-то справедливость, категоричным решением вычеркивая кого-нибудь из книги жизни. В санитарных целях. Не думаю, что Норильск терял таким образом лучших своих сыновей.

Любопытно, что никто не осмеливался подобным образом распорядиться его судьбой, хотя заказать убийство можно было почти в каждом дворе и за очень скромную сумму. Я помню слабо, но норильчане помнят - ЧТО такое 94-98-й год. Малолетних драгдиллеров, дежурящих у каждого "парадного" подъезда и девочек старших классов со стеклянными глазами и красными тонкими пальчиками дрожащих рук. Кто знает, тот знает.

Дядя Коля, будучи немочным стариком, потрясающе смело ходил пешком по хулиганским норильским улицам. Ходил медленно, сильно хромая на левую ногу. И если вступал в контакт с подрастающим поколением людей "уличного толка", не знакомых с его именем, то они, неподконтрольные в принципе, в результате случайного короткого диалога идеологически оказывались в его команде. Он очаровывал их какой-то зловещей психической силой, живущей в каждом жесте и в каждом слове. Особенно - в молчании. Он был словно проводником какой-то огромной и неоспоримой правды, важной для всех, но ведомой лишь ему одному. Правды, с которой было некомфортно не согласиться.

паблишд

Я не мог измерить на себе страх, который переживали люди, оказавшиеся во внимании этого человека. Возможно это что-то из серии, когда в силу своего любопытства, вы оказались в месте, где находится строжайше запрещено, и вдруг увидели существо незнакомое ранее. И внутреннее чувство кричит: сохранять неподвижность. Желательно не дышать. Лучше задохнуться и умереть, чем обнаружить себя, потому что обнаружить себя - это неизмеримо хуже.

Я могу лишь догадываться на этот счет, потому что я был ребенком и типа всего этого не понимал. Да и обстоятельства наших встречь представляли меня дяде Коле в неприкасаемом виде - он ведь приходил в гости к моему отцу. И на правах гостя, которому доверяли (ну, только, конечно, не моя мама) дядя Коля Паровоз, пилигрим старой школы советского вора, имел доступ в мою детскую комнату. И всякий раз, навещая моего отца, строго в одно и то же число месяца (я думаю все же в одно и то же время), дядя Коля Паровоз в силу своего тонкого этикета, считал необходимостью заглянуть в мою комнату и уделить несколько минут своего времени мне. Таким образом один раз в месяц дядя Коля Паровоз навещал и меня. Меня с братом. Но я был старший, а потому общаться с ним доводилось именно мне. И вот здесь будет справедливым признаться: я ждал нашей встречи с большим нетерпением и невероятным усилием воли старался не подавать вида. Дядя Коля пришел..! Дядя Коля пришел.

Мой отец не был ни бандитом, ни тем более криминальным авторитетом. Мой отец был честным человеком, уверенным, что труд - это единственное, что отличает нас от животных. В его жизни щедро присутствовали чудеса, а потому он верил в Господа, но в христианскую доктрину его вера чисто исторически не вписалась.

    Их дружба с дядей Колей, уходила корнями глубоко в сибирскую мерзлую землю и ныряла под  неприятный колючий забор красноярской зоны, где мой родитель отбывал 4-х летнее заключение за уличную драку. 1969-й - 1973-й год. Техническое училище за колючкей проволокой.

published

Мой отец был очень интересным человеком, с искрометным чувством юмора и воры, которых на всю Сибирскую землю в ту пору было семь человек, простодушно его любили. Особенно дядя Коля Паровоз, с которым он наивно и безрассудно спорил, вызывая холодный пот у свидетелей этих споров. Отцу было 19 лет, а дяде Коле слегка за 40. И это вряд ли была обычная дружба. Скорее всего, по отечески присматривая за молодым парнем, стареющий авторитет, всегда чуравшийся любых человеческих отношений, реализовывал глубинную потребность сердца, никак не затронутую в его строгой жизни - потребность любить.

Еще на красноярской зоне был Иванес Маградзе, которого мой папа время от времени выигрывал в настольный теннис, вызывая этим у Иванесса, кстати, мастера спорта СССР, фантастический азарт и ребяческий восторг. Дружба с ворами, разумеется, позволяла отцу немало - как мне позднее стало известно из его писем к матери - моей бабушке, даже крутить какой-то запутанный роман с дочерью начальника одного из бараков и баловаться наркотиками.

Одно время я просматривал эти письма с большим любопытством. Мне хотелось понять, каков был мой отец, на тот момент, уже переплывший Стикс, в годы юности. Я даже отслеживал литературу, которую он просил выслать ему на зону. Многие из книг, из его личной тюремной библиотеки в последствии сохранились. В общем-то они крутились вокруг меня все мое детство. Одна из них - Антология Мировой Философии - яркая синяя книга - была в поле зрения больше остальных. И лишь недавно, во время случайно ревизии свалки воспоминаний, я разыскал эту книгу в интернете, и обнаружил на 5-й ее странице заглавие - Индийская Философия. Махабхарата и Бхагават Гита. Советская редакция, конечно, преподносит это в таком советском научном духе. Но изложено интересно.

Мой отец имел склонность к философии. Сложно установить, как он воспринял идеи ведической культуры, но я уверен, что эта книга была им прочитана, а, возможно, не один раз. В целом, манера спора у него была софистская. Он маневрировал словом и был превосходным ритором, но жизнь свою закончил отвратительно, а потому в глубине или в цельности какой-то исповедуемой им идеи, как бы не сопротивлялось мое естество и чего бы не требовало воображение писателя, у меня есть серьезные основания сомневаться. Он был был хороший человек, но, как говорит @club19926418 (Свами Авадхут), этого не достаточно. Даже будучи хорошим человеком, мой отец не нашел серьезного смысла жизни, и уходя, не оставил хокку. Единственное, что добавляет романтики в финальный аккорд его жизненного пути - это бесстрашие. Внезапный факт своей неизбежной приближающейся кончины он встретил потрясающе равнодушно. Это был медицинский диагноз. Он уходил из этого мира под звуки скрипа моего сердца. Уходил с юмором. Этот эпизод достоин отдельного повествования. Возможно, когда-нибудь, когда мне захочется сделать больно своему каменному сердцу, я проведу внимание своего редкого читателя по этой "последней миле".

Дядя Коля Паровоз был болен закрытой формой туберкулеза легких. Я это хорошо помню, потому что специально для него у нас в доме была отдельная посуда, которую мама сразу после его ухода на неделю засыпала разными порошками и гневливо наказывала нам с братом к этому не прикасаться. Мою маму убивал факт такой дружбы, но, имея определенное влияние на отца в общении с разными людьми, в этом случае поделать она ничего не могла, и по-видимому, даже не пыталась.

В-последствии, хирурги сделали дяде Коле дырку в шее, вставили в нее желтую пластмассовую трубку, и он через эту трубку дышал и курил.

А у меня была красивая детская библия - подарок бабушки. И детская книга - Жизнь Иисуса Христа. Последняя была настолько красивой, что я верил в ее волшебство. В ней было немного текста и он был крупным. Я зачем-то учил наизусть целые главы и мне, казалось, что я обязан выучить ее всю.

Заснеженный русский городок на краю Сибири. Далекий 1996-й год и моя детская комната, свободная от какой-либо печали. Дядя Коля пришел!

***

Дядя Коля вошел в комнату неожиданно. Бесшумно. И я просто почувствовал, что он рядом, как будто какие-то тучи дружелюбно сгустились над моей головой. Повторю, что общение с этим человеком было для меня невероятным приключением, и я его всегда ждал. Уже тогда, в момент нашего разговора, я почему-то поймал себя на мысли, что скорее всего запомню этот момент на всегда. Но было невозможно предположить, что он станет причиной для этого рассказа.

      ***    
-Хорошее у тебя сейчас время, - этот слегка хрипящий, но приятный голос наверно никогда не уйдет из моего ума, и погаснет с только с ним вместе. - Вот так бы жить всегда. Не засоряя голову бренным.
     - Привет, - отвечал я, смешно должно быть выдавая свое радостное беспокойство. - Папа говорил, что вы, однажды, сильно его ругали. Ну, там, в тюрьме.
     - Значит, папа не до конца понял смысл моего послания, - с легким удивлением отвечал мой гость. - Я просто желал, чтобы у него все было хорошо. Возможно, когда-нибудь твой папа увидит все по-другому. Друзья-то у тебя есть?
     - Да. Есть, - с удовольствием отвечал я. - Слава с 4-го этажа. И Наташа. Она живет напротив. Думаю, что я ее люблю.
     - Хорошо, раз так, - замечал дядя Коля, воспринимая меня всерьез, точно я был взрослым. - Любить случается не редко. Знаешь почему?
     - Нет. Не знаю.
     - Для любви нужно, чтобы сердце работало в полную мощность, а ум не мешал. Ум вообще не друг. Никому. Лично мое наблюдение.

    Странные вещи говорил дядя Коля. Странную тезисную форму принимали короткие законченные мысли, из которых строился его диалог. Но мне было жутко любопытно. И если бы у меня была книга со словами, которые я от него услышал, я бы помнил все их и сейчас, потому что немедленно выучил бы все наизусть.
    - Книги у тебя хорошие. Читаешь?
    - Читаю. Их можно понять даже по картинкам. Мне больше всего нравится вот эта.
Я показал ему иллюстрацию Иисуса на кресте. Один единственный луч солнца пробирался через тучи, и падал на плечо спасителя. Подбородок Иисуса был прижат к груди, видимо, он уже умирал, но лицо выражало какую-то тихую радость, внезапно пришедшую после длительной муки.
     - Эти книги настоящие. Потому что они рассказывают о по-настоящему сильных людях, - сказал дядя Коля, навсегда определяя внутри меня отношение к Библии и Иисусу. - Эти люди всегда пытались разобраться и навести порядок в себе, и не считали это чем-то ненужным. Я тоже читал. У меня было много времени для чтения книг. Но хороших книг попадалось немного.
      - А за что вы сидели? - наконец-то спрашивал я свой вопрос, давно не дававший покоя. - Вы убивали?         
     У дяди Коли был очень крутой прием - говорить правду и говорить ее прямо, едва ли не вышибая собеседнику зубы. Как я понял позже, именно на правде покоилось все его непревзойденное риторическое искусство. На правде и умении внимательно слушать. Чем больше собеседник говорил, тем больше создавал против себя аргументов, особенно преподнося факты по-разному или меняя местами детали - все это потрясающе аккуратно отмечалось где-то в каком-то мистическом архиве дяди Колиного ума, нумеровалось и укладывалось на подписанную полку. И хранить эту информацию не востребованно дядя Коля умел годами, зато в момент необходимости она была заряжена в пулеметную ленту сокрушительного аргумента, и короткими очередями буквально выносила мозги. Почему я это знаю? Потому что я пару раз ему легонько соврал, приукрасив свои заслуги перед дворовыми мальчишками. А пол года спустя с ужасом для себя осознал - дядя Коля не слушал мои красные байки. Он читал между строк правду. Больше врать мне ему не хотелось. Через дядю Колю я понял - врать это не только не красиво, но и неудобно. Хотя врать я все же, честно скажу, умею. Но при этом если меня переспросят - правда? Вы уверены в том, что говорите правду? Я, скорее всего, завалю тест.
 
    - За убийство я сидел дважды, - следовал ответ. - Но я сомневаюсь, что я убивал. Если смотреть в суть, они себя убили сами. Просто такие люди. Но это одно, - глаза дяди Коли приняли какой-то задорный оттенок, возможно такими глазами ученый заглядывает в микроскоп после очередной трансформации вещества, предвкушая встретить нечто непознанное. - Можно ли считать, что я кого-то убил, если смерть в этом мире существует сама по себе. Ведь, если по-другому взглянуть на время, то смерть уже всех убила. Безапелляционно. Без права обжалования. Я не убивал бессмертных, и, возможно именно поэтому изнутри не чувствую себя убийцей.

    Если честно, я многое упустил из сказанного мне тогда и в другое время. В этом диалоге, я восстанавливаю лишь то, в чем уверен на сто процентов, чтобы не скомпрометировать этого необычного человека.  Человека, который в принципе много не говорил. Но сейчас говорил, точно это было его последнее слово.

    - За много лет свободного времени я внимательно следил за некоторыми вещами внутри себя, потому что снаружи мне было неинтересно. И ощущение времени было разным. Я сделал пару открытий. Например, книга может дать тебе больше переживаний, чем динамичная жизнь, потому что скорость мысли выше скорости физических действий. Но мысль для этого должна быть трезвой и звонкой, как кончик иголки. Иначе, восприятие будет бесвкусным. Потерять вкус восприятия можно и в действиях. Например, пьяный не сможет оценить тонкий аромат хорошего кофе, пусть и выпьет его в действительности, а не в сознании. А время… Время имеет к тебе лишь посредственное отношение. Например, если бы тебе не нужно было ходить в школу и слушаться родителей, тебе бы не было нужды спать по ночам и бодрствовать днем. Ты ведь так бы и делал. Ты ведь всегда неохотно отправляешься спать по маминому напоминанию. Зато такой распорядок дня полезен растущему организму. Но если бы у тебя не было организма, или он, скажем, был бы какой-то иной, то не было бы потребности считаться еще с множеством вещей. Например, зимой в Норильске нужно хорошо одеваться, чтобы не мерзнуть. А ведь это неприятный факт. Лично я не люблю быть одетым в десять костюмов, чувствую себя, как снеговик, но с холодом мы вынуждены считаться. Молодые мы или старые, бедные или богатые, нам просто не куда от него деться. Да. Много есть любопытных вещей.

Меня часто закрывали в карцер, и я настолько к нему привык, что карцер стал для меня очень относительным наказанием. Тем более после карцера я чувствовал себя значительно лучше. И однажды в изоляции, ухмыляясь над намерением моих палачей, я размышлял вот как: если бы у меня была задача ограничить кому-то условия, я бы следил не за внешним, а за внутренним комфортом. И разрушал бы именно его. Например, предоставил бы для глаза уютную камеру, но изменил в ней более тонкое качество. Скажем, понизил процентное содержание кислорода в воздухе. Представь, что ты все время находишься в состоянии физиологического беспокойства. Это беспокойство формируется в глубине тебя и называется - кислородное голодание. Тебе просто плохо, а описать собственное состояние нет ни слов, ни мыслей. Впрочем...на строгом режиме, например, в Иркутске у рукодства есть некоторые успехи - там неплохо работают при помощи медицинских препаратов.
- Их колят человеку в вены? - наверно глупо спрашивал я. Но заколотые руки старшеклассников были для меня скриншотом школьных будней.
- Вероятно, и так, но лично я всегда против грубой физической силы, - серьезно отвечал на мой вопрос дядя Коля. - Это непрофессионально. Я считаю, что в грубой силе нет необходимости. Лучше использовать привязанности человека. Например, на крытой зоне никто не откажется от наркотиков. Этот голод там проявлен настолько сильно, что он через атмосферу передается даже тем, кто наркотики никогда не употреблял. Наркотик живет и активно себя ведет в умах людей, как ослепительно привлекательная идея с красивой этикеткой свободы.
Это можно использовать. Если создать иллюзию, что по милицейскому недосмотру в зону проникла партия наркотика, его слопают быстрее чем появятся подозрения на тему, откуда же он все таки появился. А химический состав можно хитро довести до нужной передачи ощущений даже при помощи кухонных химических средств. Небольшая корректировка эквивалентов - например, щепотка поваренной соли, и последовавшее за уколом секундное удовольствие разлагается, принимая облик кошмара. Три-четыре полных круга по центральной кровеносной системе и... настоящим карцером для человека становится его собственное тело.
- Это ведь гениально, - чуть ли не кричал я. - Но это жестоко.
- Гениально другое, - соглашался, не соглашаясь, дядя Коля. - Гениально то, что если у тебя нет пристрастия, ты недоступен. Проблема лишь в том, что если человек может легко не употреблять наркотики, то с кислородом дела обстоят сложнее. Я бы много отдал за то, чтобы уметь обходится без воздуха. Только представь, всем жизненно необходимо дышать, хоть разбейся об стену. А ты свободен... Уметь не дышать - это сильно. Уметь не дышать я бы хотел. Только никому и никогда об этом не говорил... И ты молчи. Это между нами. А папу я твоего ругал из-за того, что если бы он влюбился в эту дочь начальника, неизвестно, дружили бы мы с тобой теперь. И может ты родился бы совсем у другого папы. О том, что твой папа заигрывает с огнем, знали все. Многие зеки моментально рассмотрели в этом для себя опасность. И опасность, пожалуй, была. Ведь это почти как с наркотиком. Только еще хитрее. Еще глубже. Ну ты сейчас не поймешь.

Мне вдруг стало понятно, что с тех пор, как я начал дружить с соседской девочкой, со Славиком с 4-го дружба стала иная. И всякий раз, когда Славик предлагал мне отправиться в Тундру или на стройку, где мы обычно играли взрослых парней, которые курят и ругаются матом, я начал соизмерять это со своими возможностями повидаться с Наташей. Хотя общаться с ней, если честно, мне было сложно. И говорил я не то что думал, да и чувствовал себя как-то некомфортно. И зачем-то все равно время от времени выбирал именно дискомфорт в ее обществе.

- Женщина не делает человека сильней, - продолжал дядя Коля, точно проникая в мои детские-взрослые мысли. - Я вот тебе кое-что скажу, а ты подумай над этим. Может не сейчас, так потом. Чем меньше у тебя привязанностей, тем больше у тебя свободы. А свобода - это творчество. Свободный, может созидать и принимать решения. Все у кого нет свободы внутри, вольные или невольные внешне, женатые или холостые, все, кто смешан с окружающей средой в своих голодных мыслях, они обречены на недовольство и страх. А нет болезней страшнее, чем эти. Лучше умереть на кресте, чем жить в недовольстве и страхе. Но ты об этом, пожалуй, даже папе не говори.

Я знал, что дядя Коля Паровоз близок к своей конечной станции. Я видел, как он, сидя с моим отцом на кухне, курил через трубку в горле папиросы Беломор, кивая мне, стреляющему глазами из-за угла коридора (чтобы папа не видел, что я подглядываю) на пачку этих отвратительных сигарет, и я понимал его сообщение. Сигареты - это единственная его слабость, от которой он не сумел или не захотел отказаться. Не было у него ни женщин, ни машины, ни квартиры в собственности. Но не потому что так прописано в воровском кодексе.

Воровского кодекса в принципе не существует. Я видел разных других. Просто так вышло, что они показались моему любопытному взору. Я видел тех, кто очень смело пилил крохи, падающие со стола Норильского Никеля в момент его кризиса, или на бешеной скорости топил с фурой, груженной медью Медного завода в сторону аэропорта, а потом падал в снежную могилу на Медвежьей Горе, которую вырыли фээсбэшники.

Я видел тех, кто рубил неплохие деньги на поднимающихся азербайджанцах, и чуть позднее осатаневших азербайджанцев, готовых стрелять, не разбираясь в чем суть разговора в кого попало.

Пару человек я видел во Пскове. Они поджимали под себя древесный бизнес, качая при этом ментов, на которых у них был шокирующий компромат.

Еще пару человек я видел в Москве и совсем недавно - один из них сейчас строит православные храмы из сруба, на фотках улыбается рядом с Путиным, и трясется, пусть не за каждую копейку, но за каждый заработанный миллион, а у второго свой спортзал и какие-то странные командировки в Турцию, от которых он хочет отказаться, но не может или не умеет.

Я уже не говорю про кучу людей, которые своей серой массой заполняют пустоту между указанными личностями, и просто резонируют на хулиганской волне, не умея шагать по-взрослому. Они заражены воровской лирикой и плотно вляпались в какие-то воображаемые себе роли, хотя по сути они барыги и глубоко застрявшие в своих образах "плохих парней" лохи. Я когда-то пробовал с ними дружить, но с радостью бросил. Все они меня не цепляют.

Мой отец говорил - труд это норм. Если кому-то кажется стремным трудиться, его нужно просто попросить более убедительным тоном. И все, кого я перечислил, скорее всего из категории тех, кого попросить можно, просто для этого нужен ясный взор дяди Коли, который просканирует их на предмет болезненной связи с окружающим миром, а обнаружив эту связь, обрушит их на колени, физически не прикасаясь.

Но вот сам дядя Коля мне досих пор любопытен. Как-то он не пришел в свой день, и я отчетливо понял - он умер. Но если честно, у меня странное ощущение на этот счет.

Я видел брошенные тела, из которых выпорхнули души. Наверно, это мое лично, но тела у меня вызывают жалость. Хотя непонятно - кого тебе жаль, ведь человек - это душа, а не тело.

Но смерть дяди Коли я почувствовал как-то иначе. Как будто он просто отправился в другой мир, или просто - куда-то там дальше. Впрочем, как и все, кто покидает тело в последнем вздохе.
Но почему-то именно дяди Колина смерть во мне родила твердую веру в это. Жизнь продолжается. Смерть ничего не решает. Разрушаются лишь условия к которым мы так привыкли, или наоборот, от которых мы так устали. Дядя Коля подошел к своему последнему вздоху с твердой верой в то, что внешний мир - это неоднозначная штука. Он жил в каком-то своем тонком понимании, явившимся следствием каких-то глубинных и, видимо, редких для человека переживаний. И эти переживания осветили ему внутреннюю темноту, показав, что человек по своей природе глубже, чем тот, кто действует во внешнем мире и живет лишь переживаниями, связанными с действиями.

Конечно, дядя Коля не открыл мне всех карт, и возможно, не указал тропу, которая ведет глубоко в сердце, оставляя меня закону собственной эволюции. Он понимал - это работает для каждого в свое время.

Для меня это странно, но прошло уже двадцать лет. Я пишу это в поезде. По дороге из грустного Артемовска, где мне пришлось оставить мою умирающую от старости бабушку, в Киев, где меня ждет открытие йога студии Ведалайф. Где меня ждут люди, перед которыми я заблаговременно снимаю все свои шляпы, все свои театральные образы, прихваченные на бегу жизни. Мне нечего от них скрывать, хотя бы потому что у меня нет ничего, что достойно внимания.


Мои сегодняшние друзья. Это международная группировка, крутизну которой невозможно измерить аршином одного мира.
Мои друзья приятно бы удивили дядю Колю и непременно вызвали в нем чувство глубокого уважения. Возможно, я ошибаюсь, но у меня есть основания предположить, что если бы дядя Коля встретил в своей жизни моих духовных братьев, он бы перестал отвечать на редкие звонки в свою холодную советскую дверь, и не тратил время на тех, к кому был равнодушен.

Да, он был одиночкой. Но возможно лишь потому что не встретил тех, кто составил бы ему хорошую компанию и разделил с ним удивительные наблюдения над жизнью. Мои друзья бы пришлись ему по душе. Они вегетарианцы. Они не пьют и не курят. Они независимы от обстоятельств, хотя бы в том, что ничего не боятся. Они стараются совершать ежедневный труд над собой, постоянно себе напоминая: В костре времени прогорят миллионы лет и станут похожими на секунду. Но маленький шаг на пути к Истине, превзойдет время. Маленький шаг на пути к Истине - это уже координата более высокого плана. И совершить его можно лишь искренним сердцем и в настроении жертвы. Вот ради этого стоит жить. А все остальное - чернобелая лента у которой нет ни конца ни начала. Ни собственного зрителя, способного ее оценить и ей вдохновиться. Они верят, что умереть на кресте - это награда и большая удача. Верят серъезно. Как дети. И дядя Коля бы оценил.

Что-то мне от него пришло. Я не знаю, как это обозначить словами. Я против собственной воли не умею видеть свою жизнь без перспективы времени. Без оглядки быть здесь и сейчас в каком-нибудь увлечении, окунуть голову страуса в бархатистый песок. Употребить внутривенное нечто, что сделает меня на несколько мгновений счастливым. Я бы говорил всему этому - да. Но...

Против воли я всегда помню - апелляции нет. Я приговорен помнить о смерти. И только с некоторых пор понимаю - помнить о смерти - это удача. Это заархивированное приложение, которое можно инсталировать правильным образом в своем восприятии и использовать себе в неизмеримое благо.

Если бы у меня была возможность где-нибудь в пограничной зоне между мирами получить короткое свидание с товарищем моего отца, я бы пришел на это свидание с флеш-картой и книгой. Флеш-карту я бы заполнил лекциями своего духовного учителя Свами Авадхута и основателя Шри Чайтанья Сарасват Матха Шридхара Махараджа, известного в среде гаудиа-вайшнавов, как Гуру Махарадж. А книгой бы была, конечно, Бхагават Гита. Теперь ее возможно найти даже в тюремных библиотеках...
27.12.2015 год. Украина.