Шунгалак - глава 1

Шун…. Шун…. Шунг…. Шунгалааа… Шунгалак!
- Рвутся ветки в окне! Плавится воск в свечке! Исчезают камни в лаве! Хторшо! Гутарха! Шунгалааа! Шунгалааак!
Что же горит в тебе Шунгалак? Наши слезы! Наши беды! Наши заботы! Гори! Уголь в дерево! Гори! Холод в тепло! Гори! Печаль в радость! Пятьсот лет племя джулху не знает печали, ибо горят все его беды в Шунгалак. Нет прекраснее огня, чем Шунгалак: горит в нем вся грусть племени, а тепло его дарует ночью свет джулху. Не знают они холода, но раз в год, когда небо наполняется красивой игрой цветных коней и пестрых волн, племя бросают в Шунгалак набранные ими за год слезы жителей деревни. Не бывает прекраснее огня, чем огонь жерла Шунгалак.
- Гори же вечно, тепло домов наших! Гори сильней, тепло хлевов наших! – сказал высокий жрец и вылил в огонь слезы старого года. Вспыхнуло пламя и боль от яркого огня заставила всех свидетелей ежегодного чуда сомкнуть глаза. Миг. Внезапная радость, стихийная и непонятная обывателю городов, охватила джулху. Танцевал младой и старый, слепой и зрячий, немой и сварливый. Радость, словно облако дождя в знойный день накрыла всех и сразу.
- Шунга?
- Шунгу!
- Лучший огонь нашего мира! У кого?
- У Джулху!
- Лучший огонь! Кто он?!
- Шунгалак! Шунгалак!
Десятки жителей вторили священные для них слова. Были они подобны саранче в своем единстве и стрекозам в своей радости. Если бы в этот самый миг какой-нибудь подлый приказам им броситься самим в жерло огромной каменной печи – они бы свершили это безраздумно.
Все жители деревни в такие минуты снова обретали личину беззаботности казалось, что этот каменный истукан вобрал в себя не только проблемы деревни, но и всего мира. В действительности, каменная печь Шунгалак, что была на берегу реки Ярбалу, имела одно весьма удивительное свойство: слезы, горевшие в ней целый год, давали огни всем гутарху – светильникам, что имел каждый джулху. Гутарху были бесценны, ибо их уже давно никто не умел их мастерить, а последний мастер, что умел обращаться с небесным железом, умер во время празднований юбилея конца света.
В тот день луна была необычна воинственна и в третий час обняла солнце. Джулху очень встревожились и обратились к Лагшуну – последнего мастера и настоятеля жрецов. Лагшун был стар, даже самое старое дерево селения было старше его только на десять лет. Он сидел прямо напротив Шунгалак и по обычаю, принятому у пожилых людей, что живут одной ногой в мире воспоминаний, а другой – в мире людских забот, ел любимую еду – саранчу в банановом супе. Его белая голова склонилась, узкие и сухие плечи, некогда бывшие эталоном силы, безобразно ссутулились; и только кисти рук быстро волочили ложку от рта к тарелке, как бы напоминая о былой молодости.
Встревоженная толпа окружила старика, но он продолжал свое дело. Толпа тревожно кричала и дикари, изображая то крайнюю восхищение спокойствию старика, то крайнее удивление недовольство его равнодушию. Наконец Лагшун, доев свой суп и ломоть старого маисового галета, заметил толпу.
- И вас с праздником! А что, уже вечер?! Блажен закат, благословляющий мир на сон…
- О мудрый Лагшун! Взгляни на …
- Слушаю тебя, Марджо, - перебил старик главаря молодых дикарей, - сегодня я устал, пусть в этот раз танец Шунгалак будет исполнять жрец…
- Лагшун! – попытался вмешаться кто-то из толпы, но старик упорно не хотел слушать, его веки были опущены, а глаза еле-еле видели главную тропу к стоящей перед ним Шунгалак.
- Горе нам горе! Лагшун, сегодняшний сон будет последним для нас! – причитала одна из старейших вдов.
- Что случилось! – воскликнул наконец старик и, взглянув на небо, обомлел.
Точно обитый ситцем или войлоком светило солнце. Лучи его были слабые и едва доходили до земли. Казалось солнце умирает и прощается последним закатом. Бедный старик, вынутый силой из мира своих воспоминаний, в которых были живы его родные и друзья, в которых мама с утра будила всех на завтрак, а он не хотел, в которых отец звучным голосом попрекал его за испорченный молот, в которых друзья просили его вынести попить и поесть и он, прокравшись тайком домой, скидывал через заднее окно галеты и сидр, потом также тайком возвращался к своей банде. Его родители видели и слышали все это, но особо не вели ухом, ибо любили своего оболтуса, ибо наслаждались его улыбкой и нелепыми проделками.
Теперь он стар. Его друзья и родные давно почили, заставив его не раз плакать и сожалеть навзрыд. Теперь он стар. Слабое сердце давно уже сбавляет обороты, и младая душа тянется постучаться в небеса.
Лагшун был поражен, за столькие годы своей жизни он доселе не видел подобного. Его широко раскрытые глаза выражали дикий ужас, а слабые кисти рук, покрытые пятнами старости, лихорадочно тряслись. Старик находился в высшей точке напряжения и достаточно было громкой и резкой оказии – бедняга бы удивлялся не солнечному затмению, а улыбке Святого Петра и бренчание его ключей.
Оказия настигла беднягу и внезапный металлический лязг, и крик испуганной птицы добил Лагшуна. Его пожилые колени согнулись, и он упал, пробормотав какую-то несуразицу. Долгое время жрецы джулху и мойщики печки будут бороться за право наследования его вещей и мудрости, ещё долго время они будут наперекор друг другу называть себя его детьми, а некоторые и вовсе начнут старательно питаться банановым пюре с саранчой, дабы «получить худобу мудрейшего и увидеть грядущее». И грядущим был дождь: черные тучи сомкнулись над головами джулху и начали свой «капельный марш».