Юлий цезарь и Брут гамлет античности

  Конечно, не Цезарь, а Брут - Гамлет античности.

    "РАСПАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЕН, ЗАЧЕМ ЖЕ Я СВЯЗАТЬ ЕЁ РОЖДЁН?"

И что? Что всё это значит? А это значит, что дарованная людям вера в целесообразность жизни рухнула, и если сейчас, немедленно не найти новую веру, то обессмысленная жизнь обратится в пытку, кошмар... Ибо человек выживающий станет хуже зверя. Но как её найти, эту новую веру? Как обрести новый смысл жизни?
***
А вот и дорогая ложка к обеду - наконец-то издана
моя книга "ВЕРА и ПРАВДА ТЁМНЫХ веков"
ВЫ ТОЖЕ МОЖЕТЕ ЗАКАЗАТЬ ЭТУ КНИГУ В интернет-магазине "МОRE BOOKS" - со скидкой.

//// LAP

Добрый день, уважаемая Лариса Владимировна.

Мы благодарим Вас за сотрудничество!
Ваша книга ISBN 978-620-6-15274-3 ВЕРА и ПРАВДА "Тёмных" веков.
опубликована 29 марта 2023 года и ей присвоена цена 103.90 евро. В приложении высылаю Вам книгу в электронном формате.
Вы отметили, что желаете приобрести книги.

Пожалуйста, обратите Ваше внимание, что так как книга имеет большой объем, то лучше ее сделать в твердом переплете.

По ссылке Вы можете увидеть эту книгу в нашем магазине:
_____

  Ещё Плутарх, ученик Платона, задавался этим вопросом, ответ такой: в основе жизни должна быть вера в нравственный миропорядок. Но эта вера у него не безусловно человеческая, она всегда под присмотром религии и под непосредственным покровительством богов. Несправедливый человек будет казнён не только бесплотной силой - моралью, но и могущественными богами. Небожители постоянно вмешиваются в земные дела. Однако для конца английского Средневековья- начала Возрождения (Шекспировская эпоха) античные боги в 17 веке имеют уже только символический смысл, однако жертвы, в том числе, и человеческие, приносить по-прежнему надо. Это и есть основное содержание пьесы Юлий Цезарь - так надо или нет, приносить человеческие жертвы? Или - все прогрессы реакционны, если страдает человек?! Это и есть основная идея пьесы. И эта идея связана не с Юлием Цезарем, конечно, а с Брутом, убийцей Цезаря. Брут, следуя принципам высокой морали, может решиться на всё. Диалог Брута и Кассия, когда Брут жалуется на множество бед, его обступивших, сцена 3, 4 акт заканчивается словами Кассия: "Если пред бедами случайными падёшь ты духом, то где же философия твоя?" Значит, по Шекспиру, у Брута была специальная философия. Что здесь имел в виду Шекспир? Конечно же, незадолго до написания и постановки этой пьесы опубликованного в Лондоне "Государя" Макиавелли. Во время борьбы Цезаря с Помпеем Брут занял сторону Помпея, убившего его отца, иначе и не могло быть - ведь он считал Помпея правым! Он был очень начитанный, этот Брут - когда другие отдыхали или развлекались, он всё время читал, выискивая в книгах обоснование своей любимой идеи - тварь ли он дрожащая или право  имеет? И ведь на кого он покушался? На своего друга и благодетеля, как только тот стал угрожать древней свободе. Искоса глянув на мораль, он отметил для себе не без удовлетворения её благосклонный кивок - давай, мол, действуй, я прикрою, если что. Жертвоприношению - быть! Античные боги были куда скромнее морали, их бы вполне устроил какой-нибудь тощенький козлёнок или овца, а вот мораль, она питается только человеческой кровью.  Причём кровью самых дорогих и близких людей.
  Тогда вопрос - зачем морали кровь? Почему ей мало простого слова? Или хотя бы дела. Можно было бы обратиться напрямую к богам с вопросами, терзавшим совесть будущего убийцы, но мораль выше таких вопросов, они ей претят: sic volo, sic jubeo - sit pro ratione voluntas.
   На шекспировского Брута современники нападали дружно и активно - этакий "плоский моралист", послушанчик, мораль ему, видите ли, убивать. И он готов стараться во все тяжкие. Какой смысл убивать Цезаря, если Республику уже никак не спасти? И свобода обречена задохнуться под обломками Римской империи? Однако адресатом этих упрёков должна быть всё же сама мораль безвременья. Ведь это она, и только она толкнула его, кроткого от природы голубка на убийство. И никакой корысти он при этом не имеет в виду. Просто он исполняет свой долг - так, как это предписывает мораль: убей того, кто покусился на твою свободу. И вот на алтарь этой максимы Брут должен и готов положить всё самое дорогое, что у него есть. Вот такая безропотная прямолинейность - тирана надо убить, и всё тут. И неважно, что пользы от этого убийства не будет никому. Но Шекспир с готовностью подкинул гирь на чашу морали. Другие его товарищи имеют хотя бы какие-то свои мыслишки в связи с убийством Цезаря, Брут же (если верить Плутарху) даже врагами не подозревался ни в чём подобном. Убийство ему претит, он не выносит лжи, но всё это надо претерпеть - раз так велит мораль свободного общества. ("О, если бы его  не убивая, могли мы духом овладеть!" - молит он свою совесть перед друзьями.
   Фихте чётко сформулировал желательные отношения человека с моралью: "Я призван свидетельствовать об истине. Мои судьба и жизнь ничего не значат - моё дело превыше всего. Я жрец истины, я её наёмник... Ради неё я должен всё вынести, на всё дерзнуть". И разница между Брутом и Фихте сразу становится очевидна: у одного мораль превыше всего, а у другого - нравственность. И это не одно и то же: мораль вырабатывают люди, их различные группы, она не только групповая, но временная - у каждого времени своя мораль. А вот нравственность (истина - одна из её дочерей) придумана не человеком, она существует объективно, и её надо всякий раз постигать сердцем, ибо нет таких скрижалей, на которых она была бы прописана раз и - на все времена. Нравственность это высшая духовная ценность, мораль - предписания общества, или его части. Мораль конечна, а нравственность не имеет границ. Нельзя же сказать: "Вот от сих до сих я буду нравственным, а за сим я буду уже самим собой, что хочу, то и верчу".
  А теперь сравним высказывание Фихте и реплики Брута, ни в одной из них нет и капли того пафоса, которым насыщено каждое слово максимы Фихте. Более того, от слов Брута веет мрачностью, злой обреченностью, он словно предчувствует, что вера, ради которой он идёт на убийство друга, обманет его. Так и вышло. Мораль оказалась насквозь книжной, надуманной, и её должно смело отвергать в решающую минуту жизни.  Одно дело бросать в наэлектризованную толпу смелые призывы, особенно в тёплом и светлом помещении, и совсем другое - ощущать на своих руках тепло чужой крови, только что пролитой ради этой книжной мудрости.
  В отличие от Брута, Гамлет даже и не пытается разрешить свои проблемы моралью своего времени, все учителя мудрости, вместе с Плутархом, отвергнуты. Он имеет дело только с духом, пришедшим из других миров. И радо новых истин, которые открыл ему это дух, он готов всё стереть начисто из совей памяти, весь опыт жизни. А что делаем мы, когда к нам являются духи? (Когда наши души открыты всевышнему.) Мы им рады, если они явились пытать нас, мы в них верим и цепляемся за них, подставляя самые чувствительные места для дальнейших пыток, но если они пришли с помощью в наших делах, с одобрением, тут мы полные позитивисты, и ни в каких духов не верим в принципе. Тут мы все Гамлеты. мы, не веря в рай, верим в ад с большой готовностью. И даже рады видеть его прямо на своей родной земле. И это подлинный смысл всех пьес, которые относятся к корпусу поздних произведений Шекспира. И как бы Шекспир не старался переделать Брута на свой лад - в успешного наёмника новой морали 17 века, подкидывая и подкидывая камешком на чашу мораль, ад раем никак не становится. Брут стремится изо всех сил усилием рационального мышления победить безумный кошмар действительности. Не получилось. Он не спит с тех пор, как Кассий его "на Цезаря вооружил". И хоть Шекспир очень старается подержать своего рефлексирующего героя, вооружая его также рассудительностью, предусмотрительностью, аккуратностью в подготовке плана "мероприятия" по устранению тирана; но когда Кассий предлагает принести взаимные клятвы всем участникам заговора, Брут отказывается клясться. И не потому, что он хочет нарушить клятву, а потому что это-де оскорбит мораль, его безраздельную госпожу. Морали нужны свободные личности, а не связанные клятвой рабы.
Когда Кассий предлагает убить Антония, предвидя в нём коварство, что, мол, мелочиться. если дело идёт о государственном перевороте, тут бы надежнее сразу пригнать пушки и три дня стрелять по зданию, где сидит старая власть (но это уже почерк конца второго тысячелетия новой эра, а мы пока в конце первого тысячелетия до новой эры, разница в три тысячи лет, конечно, в смысле морали ничего не изменилось, лишь требования её стали ещё более жестокими - надо призвать общество в порядку, нагоним страху массовыми терактами и тому подобное, что толку поодиночке убивать законных лидеров суверенных государств - хоть они тираны, а ещё эффективнее запустить целую армию головорезов, которые ради своей новой морали не пощадят ни женщин, ни детей, более того, детей научат убивать матерей. Конечно, такую мораль открыто поддерживать не все пока решаются, но по мере наступления глобализма, сторонников новой морали и её апологетов становится всё больше. За ИГИЛ=ДАИШ сегодня уже воюют не только одиночки, обиженные на несправедливость жизни, но и целые государства - и если США, как обычно, а своей манере одной ногой там, другой здесь, то, к примеру, Израиль и Турция уже откровенно на стороне головорезов, вместе с ОАЭ. Турция видит для себя шанс утвердиться ещё больше политически, Израиль  вовсе готов хоть сейчас на всё, лишь бы это приносило ему хоть какую-то выгоду.) Так и тут - нужно убить друга ради морали - убей друга, надо развязать междоусобицу - развяжи, устрой распри с братским народом - ведь того требует мораль нового времени.. И даже если её публично никто не оглашает (ради этого идеология и запрещена в России с конца прошлого века - страшно ведь, если народ отвергнет это глобальное чудовище, а вот исподволь можно приучать массы к ужасающему виду глобализма), всё равно все посвященные знают, что к чему.
   Однако Брут не хочет убивать Антоний, и не потому, что Антония ему жалко, а просто потому, что мораль не даёт покоя, как ревнивая любовница, требует постоянного к себе внимания. И Антоний не убит. После убийства Цезаря Брут произносит правдивую тронную речь, всегда спокоен и твёрд - ведь с моралью он в ладах. А если и погорячился в ссоре с Кассием, так тоже ради морали - ведь тот недобросовестно ведет дело! Думать о себе - куда там! А беды всё сыплются и сыплются на его моральную голову - вот уже и любимая жена Порция кончает жизнь страшным способом - глотает раскалённый уголь, получив ложное известие о гибели Брута. И он не думает. И даже если надо, можно и самому уголёк раскаленный проглотить. А вот когда ты всё это стерпишь, принесёшь все жертвы на алтарь морали, она с кривой улыбочкой слегка потреплет тебя по плечу (Антоний в конце говорит о Бруте: "...Это был человек!" Ну ясно - не бог и не святой. А что? Кто-то против? Жизнь требует жертв. и их надо приносить недрогнувшей рукой.
   Брут, беззаветно исполнив моральный долг свободного гражданина, убив тирана, отворачивается от высшего дарованного ему блага и говорит: "О. Цезарь, я тебя убил не так охотно, как себя". Но Этот тихий голос совести, которая наконец пробилась сквозь мораль, забивает пафос фразы Антония - "се человек". Это он говорит над трупом Бута. Шекспир максимально скрыл отчаяние, которое скрыто под внешней твердостью Брута, наскоро, "белыми нитками", зашив дыры, которые прогрызла бессонная совесть. Наша задача - выдернуть эти "белые нитки" и распустить наскоро смётанные швы на лицевой стороне". Иными словами, постараемся очистить текст пьесы от маккиавелизма, столь модного в шекспировскую эпоху.
   Второе "неудобство", что сделал Шекспир, и с чем нам предстоит побороться, это исправление образа Цезаря - прибеднённый и никчёмный узурпатор, почти карикатура, конечно же, больше по душе нуворишам начала 17 века, чем сильный император, умный и отважный. Человеку, который ищет спасения в Бруте, карикатурный Цезарь, конечно же, по душе, ведь величие Цезаря - поражение Брута.
А Брут у Шекспира - человек, который звучит гордо, как резюмировал Антоний.
   А что Шекспировский Антоний? У Шекспира он главный герой - рыцарь без страха и упрека, любимец автора. Он легко затмевает Брута. Шекспир прощает ему всё - что бы дитя ни делало, чем бы ни тешилось, главное, чтобы хорошо смотрелось.  И этот амбивалентный герой явно по сердцу Шекспиру. И не удивительно - новая эпоха требует таких ловких, гибких людей. При этом и Антоний, как и Цезарь, у Шекспира далеки от автономной морали. Для него нормы вообще нет. Он признает только силу. Это смелый и хитрый хищник. Пока Брут силен, он стремится угодить ему, но едва тот отвернулся. и тут же - опс! Коварный прыжок из кустов... Никаких иных законов он не признает - сила это единственная власть. Он абсолютно свободен в своём коварстве, это чистая стихая силы, и какой это контраст с душным подземельем брутовского ада! "Всё-всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья..." Антоний борется за себя, за своё право быть свободным от всего, в том числе - от морали (о нравственности речь вообще не идёт, это хищник в чистом виде, в свободном полёте. Брут - раб морали, ни сбросить её оковы, и стать свободным хищником, ни подняться до высот нравственности - ни то, ни другое он не может. Брут, не цель, а средство в руках хищника.
   А что народ, или толпа? Она, как обычно, мало что понимает в происходящем, легко воспламеняется умелыми речами, изменчива, неблагодарна, склонна к жестокости - то бежит за колесницей Помпея, то превозносит Цезаря, совсем скоро умиляется речам Брута, а ещё через какое-то время уже кровожадно требует его головы после речи Антония. А в целом, толпе вообще на всех наплевать. Ей время от времени нужны развлечения, если хлеба уже дали. Герои з забава для толпы. Временная забава.
   Трагедия "Юлий Цезарь" шла и в других лондонских театрах задолго до написания
  шекспировской пьесы.  Попробуем очистить текст от привнесенной конъюнктуры эпохи раннего Возрождения, эпохи начала становления капитализма как системы в Англии.
 (см. также статьи о Шекспире перед и после текста пьесы "Ричард Третий").
  ***

ЮЛИЙ ЦЗЗАРЬ

Действующие лица:

Юлий Цезарь

Триумвиры после смерти Цезаря:
Октавий Цезарь
Марк Антоний
Марк Эмилий Лепид

Сенаторы:
Цицерон
Публий
Попилий Лена

Заговорщики:
Марк Брут
Кассий
Каска
Требоний
Лигарий
Деций Брут
Метелла Цимбер
Цинна

Трибуны:
Флавий
Марулл

Софист Книдский
Артемидор

Предскаазтель
Стихотворец Цинна
Другой стихотворец

Друзья Брута и Кассия
Луцилий
Цициний
Мессела
Молодой Катон
Волюмний

Служители Брута
Варрон
Клит
Клавдий
Стратон
Луций
Дарданий

Служитель Кассия, Пиндар
Жена Цезаря, Кальпурния
Жена Брута, Порция

Сенаторы, граждане, стража, служители
Место действия - Рим, Сарды, Филиппы.


1.1

Римская улица.
Входят Флавий, Марулл, за ними следует толпа зевак.
Флавий:
- А что, сегодня праздник? Лентяи, по домам! И все без знаков ремесла! Вот ты, к примеру, кто такой?
!-й горожанин:
- Сударь, я плотник.
Марулл:
- А где отвес и кожаный передник? Ишь, нарядился, будто бы на свадьбу! А ты, сударик, что умеешь?
2-й горожанин:
- Да я пока ещё учусь - грехи я починяю, сударь.
Марулл:
- Шутник, однако. а точнее?
2-й горожанин:
- О, господин, не надрывайтесь, ей же богу! Хотя из этого найдём мы выход - коль надорвётесь, я вам помогу. Организую ловкие подмётки.
Марулл:
- Понятно. Ты, значит, будешь чеботарь?
2-й горожанин:
- Я только шилом и живу. Я врач старинной обуви, милейший. И даже тех, кто хаживал лишь на воловьей шкуре, я ставил на ноги.
Флавий:
- Тогда зачем сейчас ты не при деле? Зачем людей ты за собой по улицам таскаешь?
2-й горожанин (смеясь):
- А чтоб скорее обувь износили. Но если не шутя, скажу вам честно: мы видеть Цезаря хотим и выразить ему свои восторги.
Марулл:
- Восторги? Ты вроде бредишь, малый. С какими подвигами возвратился он в отчизну? Где данники в цепях? Ну что люди! Камни вы, бесчувственные твари! Помпей уже забыт. А сколько раз влезали вы на стены  и на башни и даже на вершины труб! Ещё с собой детей туда тащили, чтобы взглянуть на шествие Помпея. От криков Тибр из берегов стремился убежать и бился волнами о каменные стены, что ваши крики отражали. Зачем сейчас вы пышно разрядились и новый праздник создали, болваны? Цветы бросаете под ноги - и кому? Тому, кто кровь Помпееву пролил. Дождётесь, твари, боги покарают, неблагодарность вашу видя.
Флавий:
- Да, верно, убирайтесь же отсюда. Идите и просите вас простить. Всех соберите и рыдайте, пусть слёзы ваши льются в Тибр, пока все мели не затопит. (Горожане неохотно расходятся.) Расплавился подлейший из металлов, ушли страдать. Идите к Капитолию, а я пойду другой дорогой, и чтобы улицы очистить мы успели везде, где только вывесить успели трофеи и другую Цезареву чушь.
Марулл:
- А... как же это можно? Сегодня всё же праздник Луперкалий. Богов это заденет.
Флавий:
- Пустое! Главное, убрать постыдные трофеи. И чернь повсюду надо разгонять. Мы Цезаря полёт должны умерить, из крыльев перья выдирая. Иначе он взлетит высоко и окуёт всех рабскою боязнью.

1.2.
Площадь.
Шестие Цезаря. Звучит музыка. Антоний собирается принять участие в беге. За Цезарем и Антонием идут Кальпурния, Порция, Деций, Цицерон, Брут, Кассий и Каска. В толпе сопровождающих - предсказатель.
Цезарь:
- Кальпурния!
Каска;:
- Всем замолчать! Пусть Цезарь говорит.
Кальпурния:
- Я здесь, мой Цезарь.
Цезарь (тихо):
- Когда Антоний побежит, стань на его дороге. (Кричит.) Антоний! Чтоб не забыл коснуться плеча Кальпурнии, когда её достигнешь. Так надо, чтоб бесплодие изгнать.
Антоний:
- Твои приказы, Цезарь, выполню охотно.
Предсказатель:
- Цезарь!
Каска:
- Музыке молчать! (Оркестр умолкает.)
Цезарь:
- Кто из толпы сейчас ко мне взывал? Чей это голос, что покрыл литавры? Я слушаю тебя.
Предсказатель:
- Тебе грозят бедою иды марта.
Цезарь:
- Кто это говорит? Пусть подойдёт ко мне. Его лица не видно. Пусть повторит свои слова.
Предсказатель (подходит близко к Цезарю):
- Тебе грозят бедою иды марта.
Цезарь:
- Он бредит. Идём дальше.
 Музыка. Все уходят, кроме Брута и Кассия.
Кассий:
- Ты разве не идёшь смотреть забег?
Брут:
- Нет. Что-то неохота.
Кассий:
- Да ладно, брось грустить. Прощу тебя, идём!
Брут:
- Я не любитель игр, мне не хватает оптимизма, что у Антония в избытке. Нет, лучше я уйду.
Кассий:
- Ты как-то изменился, Брут, в глазах уже весёлости не видно, нет нежности, нет и дружбы, всего того, к чему давно привык. Ты с лучшим другом холоден и сух.
Брут:
- Поверь, это не так. Я омрачён другой причиной - в душе моей разлад, и думы мрачные меня тревожат. Вот в чём дело. Моим друзьям не стоит огорчаться, средь них и Кассия я числю. Я, бедный Брут, себя загрызть готов до смерти. И, поглощенный этой мыслью, нередко забываю о друзьях.
Кассий:
- Вижу, кажется, ошибся, так что я зря скрыл от тебя немало важных мыслей. раз ты не холоден и ты - мой друг, сказать я должен: скажи, ты можешь ли своё-лицо увидеть?
Брут:
- Легко. Для этого мне надо отразиться в каком-нибудь другом предмете.
Кассий:
- Как жаль, что нет поблизости зеркал, чтоб ты увидел достоинства свои. Не раз жалели лучшие из римлян, конечно, кроме Цезаря-зазнайки, что Брут не хочет очи распахнуть на то насилие, что вкруг творится.
Брут:
- Ты хочешь вовлечь меня в опасность? Скажи, зачем ты мысли пробуждаешь, каких во мне в помине нет?
Кассий:
- Послушай, Брут, ты сам себя не видишь, и в этом дело. Пусть стану зеркалом твоим, мой друг! И ты узнаешь то, что раньше о себе и мыслить бы не смел. Я не насмешник и не скептик, и нашу дружбу не опозорю ни за что, пред каждым расточая комплименты. Не льщу я людям, чтоб потом заглазно поносить. И не хожу я на пиры, и дружбы избегаю с дурными и лукавыми людьми. Доверься смело, и я тебя, Брут, не предам.
Звучат трубы. Крики восторга.
Брут:
- Что за веселье! Неужто Цезаря царём народ провозгласил...
Кассий:
- Боишься? Значит не желаешь.
Брут (в смятенье):
- Да нет же, я люблю его.  Да что ты так в моё плечо вцепился? Сказать что-то хотел? Коль речь твоя общественного блага коснётся, и ты предложишь выбор между правом жить и смертью, выберу я честь, и к ней любовь - сильнее страха смерти. Я честь свою не замараю никогда.
Кассий (с досадой):
- Мой милый Брут, я это знаю, и потому о чести с тобой буду говорить. Согласен также: лучше с честью умереть, чем жить дрожащею букашкой. И перед кем дрожать? Пред тем, кто нам самим подобен! Мы рождены свободными, как Цезарь, и нас вскормила тоже грудь, а не орлы нам пищу добывали. Переносить мы можем зимний холод, однажды Цезарь мне сказал: "Дерзнёшь ли, Кассий, броситься в пучину и плыть со мной к условленному месту?" Ни слова не сказав, я тут же прыгнул в Тибр, мы плыли рядом, ревел и злился Тибр, когда мы мощными руками рассекали бушующие волны.  И тут вдруг Цезарь закричал: "о Кассий, помоги, Свело мне ноги!" И я поплыл к нему, и вытащил из волн ревущих Тибра, как некогда могучий предок наш , Эней, из Трои вынес на плечах Анхиза старого. И вот теперь он богом стал, и жалкий Кассий должен перед ним лежать ничком, когда небрежно он головой кивает. В Испании, когда он в лихорадке бился... Представь себе, что этот бог дрожал, как лист осины... С его трусливых губ тогда сбежала краска, а взор совсем померк... Он глухо так стонал... Его уста, речения которых теперь все знают наизусть, шептали жалобно, как будто он ребенок: "Дайте же мне пить!"
Я удивляюсь, как он богом стал, такой тщедушный смертный. Он гордо правит миром и главенствует над всем.
Брут:
- Опять кричат. Уж точно почестями Цезарь наш осыпан.
Кассий:
- Теперь он Колосс, что загромоздил собой наш узкий мир, и мы, жалчайшие созданья, снуём меж ног его громадных суетливо. Поверь, мой Брут, ведь может человек располагать судьбой свободно! Не в звездах, а в себе искать надо причину ничтожества и слабости своей. Поставим рядом Цезаря и Брута - и что такого в нём особенного есть? Так почему его мы имя слышим чаще? И Брут, и Цезарь, всё звучит прекрасно, скажите, боги, почему? Какою же неведомою пищей питается наш Цезарь, что так скоро вырос? Жалкий век! Лежит в позоре Рим! Утрачена способность создавать великих! Случалось ли когда с Потопа, чтоб поколенье целое людей прославилось одним лишь человеком? Про гениев молчат, и хвалят только серость. И это истина теперь. О Рим, ты пуст, коль скоро в тебе живёт один лишь человек. А наши деды говорили, что жил когда-то Брут, что словно дьявола, тирана не стерпел.
Брут:
- В твоей любви не сомневаюсь, Кассий. Отчасти я угадываю то, к чему меня ты силишься приблизить. Но мысли я свои пока попридержу. Теперь же не расстраивай меня, я всё обдумаю, что сказано тобою, и выслушаю всё, что ещё захочешь мне сказать. Чтоб говорить об этом деле, нам надо время выбрать поудобней. Пока ж на этом мы закончим. Такие мы переживаем дни, что видится мне бед немеряно в дальнейшем, и я бы с радостью ушёл в поля и отказался бы от почести носить названье сына Рима.
Кассий:
- Я рад, что слабым своим словом хоть искру удалось возжечь в душе великой Брута.
Брут:
- Бега закончились, идёт обратно Цезарь.
Кассий:
- Когда с нами сравняется толпа, ты дёрни Каску за рукав, и он с обычной своей желчью сё нам расскажет, что видал сегодня.
Выходит Цезарь со свитой.
Брут:
- Добро. На Цезаря ты глянь! Его чело и пасмурно, и гневно, и все бредут за ним, как будто бы рабы, что вздрючку получили. Кальпурния бледна, И Цицерон глазами искры мечет, как если бы он был в сенате, и кто-то слово произнёс не в лад.
Кассий:
- Без Каски нам не разобраться.
Цезарь (смеясь):
- Антоний! Вокруг себя желаю я иметь людей лишь тучных, с гладкою причёской, и мирно ночью спящих. А Кассий худ и тени под глазами. Замыслил что-то он дурное.
Антоний:
- Не бойся, Цезарь, он благонамерен, я ручаюсь.
Цезарь:
- И всё же потолстеть ему бы надо, я не боюсь, его мне просто жалко. Сухой и злобный Кассий внушает мне печаль. Он чтец и наблюдатель, в сердца людей умеет проникать, угадывать их тайные желанья, он игр чурается, не то что ты, Антоний, и в музыке небесных сфер он не знаток. Он неулыбчив, или жалит сам себя, а может негодует, что в нём улыбка пробудилась, уж не завидует ли он? Направо перейди и мне шепни, что думаешь об этом. Я этим ухом слышу плохо.
Цезарь и свита уходят. Каска остаётся.
Каска:
- Ты что меня за полу дёрнул? Поговорить со мною хочешь?
Брут:
- Конечно, Каска, точно так. И что наш Цезарь так не в духе? Нас не было при нём, вот как-то так всё получилось.
Каска:
- Ему предложен был венец, а он рукою оттолкнул его надменно. Вот так. На что народ устроил ликованье.
Брут:
- А что кричали во второй раз?
Каска:
- По той же истинно причине. Причем кричали трижды.
Брут:
- А что, венец три раза приносили?
Каска:
- Ровно три. И три раза народ кричал в припадке любви и преданности титуланту. Но Цезарь в третий раз отталкивал венец слабее. Как будто передать он желал.
Кассий:
- А кто венец держал?
Каска:
- Антоний.
Брут:
- Вот тут прошу я поподробней.
Каска:
- Ну, всех деталей не упомню, скажу лишь, что была комедия пустая. К тому же, Марк Антоний поднёс ему венец, но не совсем, какую-то коронку золотую. И Цезарь оттолкнул её, и мне казалось, что делает он это с сожаленьем. Когда же во второй раз оттолкнул, то мне уже казалось, что пальцы Цезаря как будто бы прилипли. Однако в третий раз он тоже отказался от короны. Народ пришёл в неистовство и громко хлопал он тяжелыми руками, бросая в воздух пропитанные потом колпаки. И воздух стал тяжёл, и Цезарь задохнулся, лишился чувств и на землю упал. Я не смеялся только потому, что надышаться гадостью боялся.
Кассий:
- Так Цезарю на самом деле стало дурно?
Каска:
- Ну да. Он грохнулся, и пена показалась между губ, и ни словечка он не смог сказать, как будто отнялся его язык.
Брут:
- Возможно это, в детстве он страдал падучей.
Кассий:
- О нет, такой болезнью Цезарь не страдает, а вот мы все, как есть, подвержены падучей.
Каска:
- Не знаю, что ты хочешь нам сказать, Но видел я, как Цезарь падал, а чернь рукоплескала. как в театре.
Брут:
- Что он сказал, очнувшись?
Каска:
- Ещё до приступа разъял он ворот платья и на горло показал - мол, режьте хоть ножом, но я царём не стану. Будь я на месте их, я б не отказал ему ни в чём - зарезал бы на месте. Потом упал он, да... Такое было. Когда пришёл в себя, то попросил прощенья, за то, что было что не так. Народ рыдал, а шлюхи, что  стояли рядом, умильно так кричали: "Какой он добрый человек!" Они бы так кричали, даже если б он мать родную этих женщин ядом отравил.
Брут:
- И что, печальный, он пошёл домой?
Каска:
- Ну да, пошёл домой. Куда ж ему ещё идти.
Кассий:
- Не говорил ли Цицерон?
Каска:
- Болтал по-гречески, я тарабарщину не слушал, а те, кто понимал, стояли, улыбаясь. Ещё есть новость, я забыл: Маруллу и Флавонию так рот зажали, что чуть не поплатились господа. За то, что украшения срывали с изображеньем Цезаря; друзья, прощайте. Я бы мог ещё немало наболтать, но зван в другое место.
Кассий:
- Так приходи поужинать ко мне. Иль завтра приходи к обеду.
Каска:
- Изволь, коль буду жив, а у тебя не отпадёт охота. Но закажи обед такой, которым стоило бы подзаняться. Прощайте оба. (Уходит.)
Брут:
- Как неуклюж он стал, неловок! А что за шустрик в школе был!
Кассий:
- Какой он и теперь, когда есть дело. А неуклюжесть эта понарошке, чтобы удобней было его шутки принимать. Это приправа к его остротам желчным.
Брут:
- Быть может так, прощай. Тогда, коль хочешь, я приду к тебе. Иль ты придёшь? Я буду ждать. Что скажешь?
Кассий:
- Давай уж я приду к тебе домой. А ты тем временем подумай, каким стал свет. (Брут уходит.)Ты благороден, Брут, но и тебя возможно на сторону склонить с прямой предназначенья. Поэтому-то честным надо с подобными себе сближаться. Кто столько тверд, что выше обольщений? Меня не терпит Цезарь, а вот Брута любит. Так я записочек подброшу, написанных как будто разною рукой, что Рим давно уже на имя Брута сделал ставку. Мы ждем, о Цезарь, гибели твоей! Иначе ждем нас всех погибель.

1.3.

Улица. Гром и молнии.
С разных сторон крадучись входят с обнажёнными мечами Цицерон и Каска.
Цицерон:
- Здорово, Каска! Проводил ли Цезаря домой? Но отчего ты так дрожишь и тяжко дышишь? Ужели страх тебя объял?
Каска:
- А разве можно быть спокойным, когда земля уходит из-под ног? Столетние дубы, и те с корнями улетают в небо. Я видел сам, как гордый океан, вздымаясь гневно, старался доплеснуть до грозных туч дымящуюся пену волн, но никогда до этой ночи я огненного вихря не видал, что из небес струился. Иль небеса в войне медоусобной. или хотят разгневанные боги разрушить мир за наши прегрешенья. Недавно видел чудо: какой-то раб, его в лицо ты знаешь, вверх поднял руку левую, она зажглась, вся молнией пылая. И что? Цела осталась, хоть бы что. Другое. Льва намедни встретил рядом в Капитольем, он так сурово посмотрел, потом, зевнув, ушёл. Затем наткнутся я на женщин бледных, их лица ужасом полны. Столпились в кучу и кричали, что видели людей, одетых в огненный костюм, они по улицам сновали, потом исчезли, но куда? А вчера ночи птица села ровно в полдень на площади и стала прорицать зловещим криком. Когда так много чудного, нельзя сказать - естественны они. Уверен, они горе предвещают, и нам от горя не уйти.
Цицерон:
- Ты прав, всё это очень странно. Но люди, объясняя иногда по-своему явления природы, в них видят то, чего на свете вовсе нет. Придёт ли завтра Цезарь в Капитолий?
Каска:
- О да, придёт. Он даже поручил Антонью тебе сказать, что будеттам.
Цицерон:
- Тогда прощай. И - доброй ночи. Гулять опасно, коли так штормит. (Уходит.)
Входит Касий.
Кассий:
- Кто здесь?
Каска:
- да боже мой 0 сын Рима.
Кассий:
- Сдается мне, что слышу голос Каски.
Каска:
- Слух верный. Что за ночь! Кто мог подумать, что гневом небо воспылает!
Кассий:
- Людям честным такая ночь приятна. Подумать мог бы тот, кому известно, насколько мир испорчен наш. Что до меня, то смело я ходил по улицам и подвергал себя ужасным испытаньям. Ты видишь, даже грудь я обнажил. Я подставлял её ударам грома, когда уж молнии блистали.
Каска:
- Увидев молнию, ты грома уж не бойся. Однако ты смельчак. но всё же незачем испытывать судьбу. Живущие должны склоняться в страхе и трепетать, когда их поражают предвестьем бед разгневанные боги.
Кассий:
- Ты, братец, духом пал, и нет в тебе ни света, ни тепла, что римлянин в груди носить обязан. Иль ты таишься? Что так побледнел? Но если б ты добрался до причин, всех этих сверхъестественных явлений, блуждающих огней, бродячих духов. огненных людей, бредущих львов среди людей, и странных прорицаний. что делают безумцы, дети. старики, а также грозных перемен в явлениях природы, ты полян бы, что небо указует на положение ужасное страны. Тебе могу назвать я имя человека, который схож со страшной этой ночью. И он ничем людей друих не превосходит, но сделался так грозен и силён, что старнее ада.
Каска:
- О Цезаре ты говоришь?
Кассий:
- Не в этом дело. С предками своими мы очень схожи, телом и лицом, но только в мать пошли, а вовсе не в отца - обабились, иными говоря словами. И к гнёте, что гнетёт нас, тоже видим лишь женоподобность, и льстим, и плачем, и снова терпим всё.
Каска:
- Я слышал, Цезаря хотели б завтра короновать - провозгласить царём. Сенаторы хотели. Он всюду будет вхож в венце, но только не в Италии.
Кассий:
- Знаю. Будь это правда, где кинжал мой? О боги, С этим слабы полон сил. И этим деспотов свергают. Ни каменные башни, ни темницы, ни тяжкие оковы не смогут силу духа обуздать, и человек, коль цепи слишком тяжки, всегда от них освободиться может. Когда хочу, всегда я могу свергнуть рабства груз.
 (Гремит мощный раскат грома.)
Каска:
- Могу и я. и самый жалкий раб имеет власть порвать оковы.
Кассий:
- Зачем же Цезарь мнит себя тираном? О бедный, он не мог бы волком стать, когда бы римляне не превратились бы в баранов. Кто хочет развести костёр, палит солому для начала. Как жалок Рим, как гнусен. раз освещает он ничтожество такое. Молчи же, голос скорби! Я может всё это говорю рабу, что цепь целует. Но я вооружен и с равнодушьем взираю на опасность.
Каска:
- Ты не забудь, что с Каской говоришь, что на дорнос смотрю с презреньем, как друг тебе протягиваю руку. Зови людей, чтоб отвратить беду. И знай, никто так не пойдёт далёко, как я.
Касий:
- Союз мы можем заключить, уже я многих знаю. Под портиком Помпея будем ждать, в такую ночь бродить по улицам опасно.
Кска:
- Кто-то идёт.
Кассий: Это Цинна. Меня он ищет. Он в союзе с нами.
Цинна:
- Весьма довлен этим. Что за ночь!
Кассий:
- Об этом не заботься, добрый Цинна, воткни записочку вот эту в подлокотник преторского кресла, чтоб Брут её увидел сразу. Вот эту брось в окно. А эту прилепи на статую его отца. А далее ступай ты к портику Помпея, мы будем ждать, скажи лишь, Требоний там ли, а также Деций Брут?
Цинна:
- Все на месте, но нет Метелла, его послали за тобой. Давай пока записки отнесу.
Кассий:
- Исполньшь, и бегом в театр Помпея. (Цинна уходит.) Мы до рассвета Брута посетим, три четверти его уж в нашей власти, ещё одно усилие - и он совсем уж наш.
Каска:
- Его народ уж очень уважает, он нужен нам, как знамя, без него не обойтись. Идём же, мы до зари его разбудим, уж как-нибудь уговорим. (Уходят.)

2.1

Рим. Сад Брута.
Входит Брут.
Брут:
- Проснись же, Луций! Мне звёзды не открыли, который час. Проснись же, соня! Вот мне крепко так всхрапнуть... Мне надо знать, когда рассвет.
Входит Луций.
Луций:
- Ты звал меня?
Брут:
- Зажги светильник в моём рабочем зале. Когда зажжёшь, приди сказать.
Луций:
- Приказ исполню, господин. (Уходит.)
Брут (бормочет):
- Мы с ним должны покончить непременно... Не мне всё это нужно, для общего лишь блага...Венца он возжелал! А как это на всех нас повлияет? Его изменит как? При блеске дня ехидна выползает, и потому мы все дрожим и ходим осторожно... Венец он возжелал! Уверен, мы его снабжаем жалом. Опасна власть, когда она с моралью не в ладу. А Цезарь, если честно, рассудком страсть не поверяет. Смиренье - только лестница для юных честолюбцев. Но лишь достигнув цели, он к ней спиной поворотится и смотрит в облака, с презреньем прошлое отринув. И потому мы зло должны предотвратить. Пока он не опасен, но если мы его усилим власть, он в крайность бросится, а потому для нас змея он, но только лишь пока ещё в яйце. Увидит свет - и сразу ядовита станет. В зародыше давить гадюку надо, и не ждать, пока она к нам яд свой обратит.
Возвращается Луций.
- Зажёг светильник. Когда кремень искал, то вот что увидал. (Протягивает Бруту письмо.) Печать ещё цела. Его я не видал, когда ложился спать.
Брут:
- Иди спать дальше, ещё до света долго. Не завтра ли наступят мартовские иды?
Луций (зевает):
- Мне неизвестно, господин.
Брут:
- Так посмотри в календаре, И мне скажи.
Луций:
- Пойду узнаю. Если что, скажу. (Уходит.)
Брут:
- Как ослепительно сиянье молний! Читать при свете их могу я. (Читает письмо.) "О Брут, ты спишь. Проснись и пробуди свободный наш народ. Ужели Рим...? Спаси всех нас! Глаголь, рази, спасай! От сна мы все как будто одурели". Да, опять подкинули листовку... И кто же это сочиняет?  Ужели Рим... склонит покорно выю? Никогда! Тарквинья предок мой из Рима выгнал, когда того царём провозгласили. Меня зовут разить и действовать. О Рим, прими ж мои ты клятвы: коль мне тебя спасать придётся, рукою Брута ты доволен будешь.
Входит Луций.
Луций:
- Четырнадцать дней марта уж прошло.
Слышен стук.
Брут:
- Спасибо, друг, теперь к воротам поспеши, стучат там, слышишь? (Луций уходит.) Мой сон бежал, как заяц от лисы. С тех пор, как друг мой Кассий меня на Цезаря науськал, я сон свой потерял, или живу в тревожном сне, иль окружен я грозным привиденьем... Мой дух и смертное оружье ведут между собою спор, и весь мой организм подобен небольшому государству, в котором назревает бунт. (Луций возвращается.)
Луций:
- Твой брат пришёл, как тать в ночи. Сам Кассий к тебе рвётся. С ним люди. Кто точно, не скажу - глаза из шляпами прикрыты и в того наглухо закутались они.
Брут:
- Впусти их. (Луций уходит.) Явились заговорщики, похоже. И ночью стыдно им лицо своё открыть, когда вся злоба движется свободно. А днём куда ты сунешь своё рыло, чтобы всё в тайне сохранить? Покров один лишь - смех  и напускное равнодушье. Нельзя заранее себя раскрыть - тогда уже ничто не оградит от наказанья.
Входят Кассий, Каска, Деций, Цинна, Метелл, Цимбер, Требоний.
- Здравствуй, братишка! Прости, что тебя мы разбудили...
Брут:
- Я час как встал, всю ночь уснуть не мог. С тобой знакомые пришли?
Кассий:
- Да знаешь ты их всех! Тебя они глубоко уважают. Они желают одного: чтоб о себе ты разделял их мненье, всех крайне благородных римлян. Вот пред тобой стоит Требоний...
Брут:
- Я рад ему.
Кассий:
- А дальше Деций, Каса, Цинна, Цимбер и Метелла...
Брут:
- Им тоже рад я. Но скажите, какой заботы тяжкой вас давит гнёт, что среди ночи вы не спите?
- Кассий:
- Два слова я хочу тебе сказать. всего два слова.
Брут и Кассий шепчутся.
Деций (смотрит в окно):
- Вот начинает уж восток бледнеть.
Каска:
- Ты не ошибся?
Цинна:
- Скорей бы брезг, нет мочи ждать. Вон гляньте, между облаками белеют полосы седые. А это предвещает утро.
Каска:
- Сознайтесь - оба вы ошиблись. Заря восходит ближе к югу, вон там она должна быть, куда мой меч направлен. Сейчас  только начало года, два месяца должно минуть, чтобы заря чуть сдвинулась на север. А вот сейчас восток над самым Капитольем.
Брут:
- Поочередно дайте мне все руки.
Кассий:
- Наш уговор скрепить нам надо клятвой.
Брут:
- О нет, только не это! Разве нам мало бед народных и собственного горя текущих дней? Иль к праздному кого-то тянет ложу? Пусть царствует надменный произвол, пока нас всех, по жребью, передушат. Но если в нас достаточно огня, что даже труса воспламенит он ради общей пользы, и робким жёнам храбрости придаст, скажите мне, сограждане, зачем нам лишний стимул, когда нас дело общее связало и тянет нас к восстанью? Порукой нам молчанье римлян, которые, раз давши слово, не смогут отступиться от него. К чему нам клятвы, если честь по чести обет даём, что дело совершим, иль за него погибнем. Пускай клянутся трусы иль жрецы, что переносят всякие неправды, вот их и заставляйте. а вас я знаю, и верю каждому, как самому себе. Вы не провалите такое предприятье. Зачем пятнать наш благородный пыл предположением, что в клятве мы нуждались. Негоже сыну Рима хоть только часть не совершить того, что взялся сделать. Его в рожденье незаконном сразу уличат. И будут правы.
Кассий:
- Что скажете, друзья, о Цицероне? Его не попытать ли? Уверен, к нас в союз с охотою он вступит.
Каска:
- Пренебрегать им было бы ошибкой. (Цинна кивает.)
Метелла:
- Его серебряная голова к нам привлечёт общественное мненье, и в Риме нам сторонников прибавят, все станут думать, что дерзают наши руки по мудрому совету Цицерона головы. А также нашу юную отвагу его почтенный возраст освятит.
Брут:
- Нет, на него рассчитывать не стоит - он никогда не шёл на поводу. Он - вождь в душе, и в стае таким не место.
Кассий и Каска:
- Вот-вот! Он точно нам не пригодится! Забьём же на него.
Деций:
- Так значит только Цезарь должен пасть?
Кассий:
- Да, кстати. Мне кажется, что пользы будет мало, коли Антоний, Цезаря любимец, его переживёт. Он станет крайне нам опасен. И средства он имеет также, чтоб с лёгкостью нам навредить. Предупредим опасность - пусть оба с нашего пути сойдут.
Брут:
- Зачем должны пролить мы море крови? Неистовством мы заклеймим себя, коль части тела станем отрубать, сняв голову. Антоний ваш всего лишь Цезаря частица. Для блага общего мы можем заклать жертву, но в мясников нам превращаться вряд ли стоит. Мы против духа Цезаря восстали, а в духе крови нет ни капли. О, если б можно было сей дух изгнать, не замаравшись в крови! Но это невозможно без убийства. Соратники, пойдём на дело смело - без спешки, кровожадности и гнева. Как жертву для богов, мы Цезаря низложим, терзать не станем жалкий труп, как стая бешеных собак. Пусть сердце наше следует примеру господина, что с хитростью к убийству подстрекает своих служителей, чтобы затем для вида их бранить. Тогда наш замысел не будет ненавистен, и все его сочтут необходимым. Народ за исцелителей нас примет, не за убийц. Чем нам опасна Цезаря рука, когда он сам лишится жизни.
Кассий:
- Он страшен тем, что слишком к Цезарю привязан.
Брут:
- Нашли о чём серьёзно говорить. Коль Цезаря он любит больше жизни, так пусть умрёт. С тоски, конечно, вот и всё. Но и на это вряд ли он способен, уж слишком он разгулу предается.
Требоний:
- Он не опасен, пусть живёт. И после он над трупом посмеётся.
Бьют часы.
Брут:
- Уже?
Кассий:
- Пробило три. Пора нам расходиться, но вот ещё вопрос: оставит ли свой дом сегодня Цезарь? Он суеверен стал, и мнение своё переменил о предсказаньях. А что, когда таинственные знаменья природы его удержат дома в этот день? И в Капитолий он явиться не посмеет.
Деций:
- Пустое! Он часто говорил, что носорога обманывают деревом, слона пугают ямой, зеркалом - медведя, капканом - льва. А человека - лестью...Когда ж я говорю ему, что Цезарь льстецов не терпит, он улыбается, кивая, и сам того не замечает, что льщу ему. Я знаю, как за дело взяться, и вокруг пальца в Капитолий приведу.
Кассий:
- Мы все пойдём за ним.
Брут:
- К восьми утрв собраться мы должны, не позже.
Метелла:
- Ещё момент. Наш Гай Лигарий за похвалу Помпею от Цезаря по шее получил, и на него взбешён. Я удивляюсь, как же мы его забыли!
Брут:
- Метелла, друг, зайти ты сам к нему, меня он любит, и тому имеется причина. Скажи, чтоб он ко мне зашёл. Я сам ему всё объясню.
Кассий:
- Заря уже полощет. Брут, нам по домам давно пора. Всё помним и докажем без лишних слов, что римляне мы и по духу, и по крови.
Брут:
- Друзья, бодрее выступайте, чтобы не вызвать подозрений. Как римские актёры, будьте твёрды до конца, Прощайте же. Пока. (Все уходят.) Луций, спишь что ли опять? ну ладно, наслаждайся медвяною росой отдохновенья. Забот неймёшь ты, тяжких дум не знаешь, вот почему твой сон так крепок.
Входит Порция.
Порция:
- Брут!
Брут:
- Что за дела, родная? Зачем так рано встала ты? С твоим здоровьем по росе гулять не дело. Из дома выходить не смей, подруга. Это вредно.
Порция:
- Уж не вреднее, чем тебе. Скажи, зачем тайком покинул наше ложе? За ужином вскочил, будто оса тебя терзает. Что сделалось с тобой? И что за грозный взгляд своих прекрасных глаз ты бросил на меня? Зачем ты топаешь ногами в нетерпенье? Ответа нет. Рукой ты гневно машешь. Ладно, я уйду, я повинуюсь, боясь усилить раздраженье. Я думала, что ты просто не духе. но тут другое, понимаю, хоть и воротишь ты лицо. Не узнаю тебя. да ты ли это, Брут? Откройся мне, мой повелитель!
Брут:
- Я болен, вот и всё. Вернись к себе и вновь предайся сну.
Порция:
- Так что ж не лечишься тогда, а пусто злишься? Идёшь в промозглый мрак почти нагим? Зачем покинул ложе, если болен? Нет, я тебе не верю. Душевною заразою охвачен ты. Я, как жена, имею право знать причину. О милый, пред тобой склоняю я колени, во имя красоты, которую когда-то я имела, во имя нас навек соединившей клятвы, молю тебя - откройся, друг! Скажи, кого сейчас ты принимал? Их было шесть иль семь, и лица их во мраке.
Брут:
- Встань, милая. Сказать мне нечего тебе.
Порция:
- Ты изменился, милый, и я склоняюсь пред тобой, чтобы молить тебя - открой мне свою тайну! Ужели кроме трапезы и ложа нам нечего с тобой делить? Ведь если это так, то я - любовница, а вовсе не жена...
Брут:
- Да нет же, ты жена, и так же мне мила, как капли крови, что движутся в моём унылом сердце.
Порция:
- Будь это правда, я бы тайну знала. Я женщина, но и жена твоя. Я - жена Брута, и ты меня избрал. Я дочь Катона, и пользуюсь везде хорошей славой. С таким отцом и мужем мне нечего бояться. Скажи мне всё, и никому я тайны не открою.  Я ранила себя в бедро, чтобы проверить, смогу ли боль стерпеть. Мне выдать ли коварно тайну мужа?
Брут:
- О боги! хотел бы я достойным быть такой жены. (Стук в дверь.) Уйди на время, Порция, ты скоро всё узнаешь. Я выскажу тебе свои заботы и секреты.  Уйди скорее! Кто там стучится, Луций?
Порция уходит. Появляются Луций и Лигарий.
Луций:
- Тебя больной какой-то хочет видеть, Брут.
Брут:
- Я знаю, это, верно, тот, о ком сказал Метелла. Оставь нас, Луций. Как можется, мой Гай?
Луций уходит.
Лигарий:
- Едва я шевелюсь, но я не болен, коль подвиг благородный имеет Брут в виду.
Брут:
- Имею именно такой. Ты можешь выслушать меня?
Лигарий:
- Клянусь богами римского народа, что с плеч своих стряхну болезнь. Брут, тебя зовут душою Рима, потомок храбрый доблестного предка. Ты исцелил, как волхв, мой падший дух. И я готов последовать за вами. Скажи, куда идти. Готов вступить в неравную борьбу, и верю в наш успех.
Брут:
- Больным нам возвратить здоровье надо.
Лигарий:
- Здоровому иному неплохо заболеть.
Брут:
- Идём, дорогой расскажу.
Лигарий:
- Я за тобой пойду, пылая сердцем, не зная даже, что мне совершить придётся в час роковой. С меня довольно, что сам Брут меня ведёт. (Уходят.)

2.2.

Зал во дворце Цезаря. Гроза усиливается. Входит Цезарь в ночном одеянии.
Цезарь:
- Ни небо, ни земля сегодня в ночь покоя не нашли.  Кальпурния со сна кричала раза три: "На помощь! Цезаря убили!" Эй, слуги!
Входит слуга.
Слуга:
- Что вам угодно, государь?
Цезарь:
- Сейчас сказать жрецам, чтоб жертву принесли. Ответ их сообщи немедля.
Слуга уходит. Входит Кальпурния.
Кальпурния:
- На выход собираешься? Постой! Сегодня ты не должен бы из дому отлучаться.
Цезарь (с нежностью, но твёрдо):
- Я выйду. Страшна опасность за спиной. Но лишь она узрит моё лицо, так сразу сгинет.
Кальпурния:
- Мой Цезарь, я не суеверна, но страх меня обледенил... Когда б ты знал, что видела я ночью! В сравненьи с этим то, что стража видела смущенно, пустой пустяк, ничто. Средь улиц Рима львица окотилась. Могилы разверзались, из них усопших выбросили вон. На небе же средь облаков сражались легионы, построившись в ряды, и всё по правилам военного искусства. А кровь текла на Капитолий... Стонали люди, ржали кони... По улицам сновали привиденья, уныло воя... Мне страшно, Цезарь!
Цезарь (Глядя ей в глаза):
- Не избежать того, что нам назначено богами. И Цезарь нынче выйдет. Явленья этой ночи угрожают настолько мне, насколько всей вселенной.
Кальпурния:
- Как нищий умирает - молчит небо, но сами небеса, воспламеняясь, о смерти государей возвещают.
Цезарь:
- Трус и до смерти раза три умрёт, но смерть лишь раз изведывает храбрый.  Из всех чудес одно имеется лишь чудо - что людям смерть страшна, хотя все знают, что когда-нибудь умрут. (Входит слуга.) Чем нас порадуют авгуры?
Слуга:
- Совет такой: остаться дома. Они у жертвы сердца не нашли...
Цезарь(гордо):
- Явили знамение боги, чтоб трусов пристыдить. И в Цезаре не будет сердца, коль дома он останется из страха. Не быть тому. Опасность знает, что сам Цезарь куда опаснее её. Мы с нею львы, что в один день родились. Но старший я, а также и страшнейший.  Иду сейчас.
Кальпурния (Сквозь рыдания):
- О горе, самонадеянность твоя напрасно губит мудрости советы. Останься, друг, всем сердцем я молю! Народу скажешь, что виной тому моя трусливость.  Антония к сенаторам пошлём, он скажет им, что ты сегодня болен. Вот видишь, на коленях я прошу!
Цезарь:
- Согласен. Ладно, просьбу я твою исполню - к сенаторам Антония пошлю. (Входит Деций.) Вот Деций Брут, он передаст.
Деций:
- Приветствую, великий Цезарь! Я за тобой - пора идти в сенат.
Цезарь:
- Ты вовремя явился. Сенаторам привет мой передашь и скажешь им, что не приду сегодня.  Что не могу, то ложь, а что не смею - совсем лживо. Скажи им просто - не приду.
Кальпурния:
- Скажи, что болен Цезарь.
Цезарь:
- Не может Цезарь лгать. Сенату передай, что Цезарь не придёт. И Хватит.
Деций:
- Но отчего? Скажи могучий, чтоб надо мною не смеялись, когда всё передам.
Цезарь:
- Причина та, что так хочу я. И для сената этого довольно.  Но Децию, которого люблю, я правду всю открою. Кальпурнии тяжёлый сон приснился, что сотнями отверстий из статуи моей, как будто из  фонтана, хлестала кровь, и руки мыли люди в моей крови, смеясь и веселясь при этом. И сон этот ей кажется предвестьем плохих событий, она здесь на коленях утром час стояла - не выходить меня прося.
Деций:
- Неверно истолкован сон, он счастье предвещает и успех. Из ран струилась кровь, и римляне у ней руки омывали - то значит, что собой спасешь ты всех. Ты оживишь великий Рим собой, и толпы ринутся к тебе, ища отличий, почестей и славы. Чего здесь опасаться, Цезарь? Навек в историю войдёшь, великий царь! И скоро в этом убедишься - сенаторы готовы возложить венец на голову твою. А если не придёшь, решение изменят, и скажут, что ты - трус. Я из любви всё это говорю, поверь мне. А то и вовсе посмеются, мол, Цезарь ждёт, когда жене приснится добрый сон. Прости, что над рассудком верх берет любовь моя, но не сказать тебе всё это будет подло.
Цезарь (Пристально смотрит на него):
- Как мне смешны теперь Кальпурнии стенанья! Пустое женское квохтанье. Ей скучно, видно, без меня. Какой позор! Я чуть ейне поддался! Одеться мне! Иду в сенат. (Входят Публий, Брут, Лигарий, Метелла, Каска, Требоний, Цинна.) А вот и Публий появился - учить меня не слушаться жену. Здорово, Публий!
Публий:
- Здравствуй, Цезарь.
Цезарь:
- И Брут так рано нынче встал. Привет тебе, мой Каска! И ты здесь, друг Лигарий, а как же лихорадка, что так враждебно с Гаем обошлась, суровее, чем Цезарь? Друзья, который час?
Брут:
- Пробило восемь.
Цезарь:
- Вас всех благодарю я за почёт. (Входит Антоний.) Что вижу! И Антоний с вами (Хохочет.) Хоть в пиршествах все очи он проводит, но на сей раз решился недоспать. (Мягко.) Привет Антонию!
Антоний:
- И Цезарю привет.
Цезарь (Звенящим голосом.):
- Пусть слуги принесут пурпурные одежды. Сегодня случай необычный. Я виноват, что вас заставил ждать - Метелла, Цинна и Требоний, тебе особенное слово, поговорить нам надо срочно. Не позабудь ко мне стать ближе... Чтобы тебя я не забыл.
Требоний:
- Исполню, Цезарь. (В сторону.) Так близко стану, что пожалеют твои друзья, что не стоял я дальше!
Цезарь (приподнято):
- Ну а теперь вина прошу со мной отведать! И как друзья отсюда выйдем вместе.
Брут (бормочет в отчаянии):
- Не так, о Цезарь, всё не так! У Брута грудь сжимается от боли, всё это видя. Но делать нечего...

2.3

Улица близ Капитолия. Входит Артемидор, читая бумагу.
Артемидор:
- "Цезарь, бойся Брута, избегай Кассия, не подходи к Каске, следи за Цинной. не доверяй Требонию, присматривай за Цимбером Метеллой, и знай, тебя не любит Деций Брут, и ты обидел Гая по прозвищу Лигарий. У всех у их одна забота - все против Цезаря идут. И если не бессмертен ты, прими же срочно меры. Плодятся заговоры там, где безнаказанно живёт предатель. О боги, будьте Цезарю защитой! Твой Артемидор".  (Убирает письмо в  складки одежды.) Здесь на пути я Цезаря побуду и суну ему, как проситель, это. Как больно, что у зависти в зубах всегда застрянет доблесть! Прочтёшь письмо, о Цезарь, так спасёшься, а нет - судьбу не переспоришь, когда она злодеям уступила. (Уходит.)

2.4.

Другая часть той же улицы, перед домом Брута. Входят Порция и Луций.
Порция:
- Прошу тебя, беги в сенат, не отвечай мне и беги. Скорей же! ну что стоишь?
Луций:
- Дай порученье мне...
Порция:
- Хотела б я, чтоб ты уже вернулся. (Тихо.) Не изменяй мне, верность! Меж сердцем и своим я языком воздвигну гору, во мне мужчины дух, но с женской силой. Как трудно тайну женщине хранить! (Луцию.) Ты не ушёл ещё?
Луций:
- Что приказать изволишь? Зачем бежать мне в Капитолий? Какой ответ я должен принести?
Порция:
- Узнай, здоров ли  господин, с утра была дурнота. А также замечай, что Цезарь делает и кто вокруг толпится. Что это за шум? Ты слышишь, Луций?
Луций:
- Нет, не слышу я ни звука.
Порция:
- По ветру от Капитолия доносится как будто схватки гул, опять не слышишь? Странно... (Входит предсказатель.) Иди сюда, любезный. Ты из дому? Который час?
Предсказатель(Подходит.): Должно быть, час девятый.
Порция:
- Пошёл ли Цезарь в Капитолий?
Предсказатель:
- Да нет, не видел я его. Я вышел, чтобы посмотреть на шествие его.
Порция:
- Есть у тебя прошенье?
Предсказатель:
- Есть, вот оно: когда бы Цезарь к Цезарю был добр, я бы просил его быть осторожней.
Порция:
- А разве он в опасности, дражайший?
Предсказатель:
- Всё может быть... Я много страшусь. Прости. Здесь место слишком узко, за Цезарем всегда снует народу много. Так свита велика, что могут затоптать до смерти старика больного, Пойду искать я место попросторней, чтобы успеть поговорить, когда пройдёт он мимо. (Уходит.)
Порция:
- Теперь домой. Как слабо сердце жён! О Брут! Молю богов, чтоб помогли исполнить предприятие твоё. Как трудно дышится! На просьбу Брута ответ Цезарь - нет. Я вся дрожу от страха... Беги же, Луций, и поклонись ты Бруту от меня, скажи, здорова я и даже весела. Скорей вернись с ответом! (Уходят в разные стороны.)

3.1

Капитолий. Заседание сената. Перед Капитолием толпа народа. В толпе Артемидор и Передсказатель. Музыка.
Входят: Цезарь, Брут, Кассий, Каска, Деций, Метелла, Требоний, Цинна, Антоний, Лепид, Попилий, Публий и другие сенаторы.
Цезарь:
- Ну вот и марта иды наступили.
Предсказатель:
- Да, Цезарь, но ещё не миновали.
Артемидор:
- Цезарю привет. Прочти бумагу эту.
Деций:
- Требоний тоже принёс смиренное прошенье.
Артемидор:
- О Цезарь! Прочти моё сначала!  Тебя оно касается. Прочти немедля!
Цезарь:
- Зачем спешить, когда оно касается меня? Прочту и после.
Артемидор (взволнованно): Прочти, минуты не теряя, Цезарь!
Цезарь (громко): Он, верно, обезумел!
Публий:
- С дороги прочь, милейший!
Кассий:
- Зачем ты подаёшь своё прошение на улице? Отправься в Капитолий и подавай по чину.
Цезарь и свита входят в Капитолий. Сенаторы встают.
Попилий:
- Желаю всем успеха!
Кассий:
- Успехов в чём, Попилий?
Попилий:
- Прощай. (Продвигается к Цезарю.)
Брут:
- Ну что сказал Попилий Лена?
Кассий:
- Он пожелал нам всем успехов. Боюсь, что заговор раскрыт.
Брут:
- Следи за ним. Он к Цезарю подходит.
Кассий:
- Смелее, Каска, надо быть. Что делать будем, коли заговор раскрыт? Один из двух - иль Цезарь, или Кассий, - домой не должен воротиться. А коли заговор раскрыт, я умертвлю себя. Брут:
- Мужайся, друг, Попилий Лена не намекал на наше предприятье. Ты ж видишь, он с улыбкой говорит, и Цезарь не меняется в лице.
Кассий:
- Требоний нам усердно помогает - Антония он в сторону повёл.
Выходят Требоний и Антоний. Цезарь и сенаторы садятся.
Деций:
- Но где наш Цимбер? Надо бы ему своё прошение подать.
Брут:
- Да вон же он подходит. Пора, мы двинуться должны.
Цинна:
- Ты, Каска, первый руку подымай.
Цезарь (чётко и уверенно):
- Все ли готовы?
Чем недовольны вы? Какое зло должны мы здесь, сейчас искоренить?
Метелла:
- О Цезарь всемогущий, сам Зевс, воссевший в этом зале, в твоём лице глядит на нас. (Падает на колени.)
Цезарь (сурово):
- Тебя предупредить я должен, Цимбер, что подлое твоё низкопоклонство и ползанье у ног мне не по вкусу, лишь слабой серости такое по душе, что может изменять свои решенья, их превращая в детский произвол. не думаешь ли ты, что Цезарь наш безумен? и средствами, достойными глупца, слащавыми и льстивыми речами, поклонами, собачьей лаской его умаслить можно? Я брата твоего изгнал законно, а ты колени гнёшь и сладко льстишь. чтоб я простил его. Поди же вон, поганый пёс - не может Цезарь быть несправедливым и без причин решения менять.
Метелла:
- Увы, мой голос веса не имеет, ужель за брата моего никто тут слова не замолвит? Кто Цезаря способен упросить его вернуть из дальнего изгнанья?
Брут:
- О Цезарь! Целую твою руку не из лести, прошу за Цимбера от всей души.
Цезарь:
- И ты туда же, Брут?
Кассий:
- Прощенья просим мы, прощенья, Цезарь! К ногам твоим склоняется и Кассий, тебя о Цимбере прося.
Цезарь:
- Будь я такой, как вы, возможно, я и уступил бы. Смягчается лишь тот, кто сам способен себе просить смягченья у других. Но твёрд я, как скала, и неизменен, как Звезда Полярья. Одна бездвижна в целом небе, и нет там ей подобных. Там всё мерцает и блестит, и лишь она не изменяет месту.  Вот так и люди - плоть и кровь, отсюда суета, и переменчивость, и слабость. Меж ними всеми - лишь один, кто чужд минутных колебаний - вы догадались, это я. Изгнавши Цимбера однажды, не отменю своё решенье.
Цинна:
- О Цезарь!
Цезарь:
- Прочь, глупец! Олимпа ты не сдвинешь с места.
Деций:
- Великий Цезарь!
Цезарь:
- И даже Брут напрасно тут ломался.
Каска (звенящим голосом):
- Вы, руки, говорите за меня!
Бросается к Цезарю и вонзает кинжал ему в шею. Цезарь хватает его за руку, в это время другие заговорщики все вместе наваливаются на Цезаря и вонзают в него свои кинжалы. Последний удар наносит Марк Брут.
Цезарь (Слабея, но ещё не теряя силы голоса, насмешливо.):
- И ты, Брут... заодно с трусливой этой сворой... Признаться, лучше думал о тебе. Досадно мне, что я в тебе ошибся. Так умирай же, Цезарь, коль ты так непрозорлив! (Испускает последний вздох.)
Сенаторы в смятении разбегаются.
Цинна:
- Свобода!! Воля! Нет больше тирана! По улицам провозглашайте это!
Кассий:
- Трибуны занимайте и кричите: Свобода, воля, и освобожденье!
Брут (взволнован, по лицу струится пот, кричи):
- Сенаторы и граждане, постойте! Теперь вам нечего бояться. Мы только отплатили властолюбцу старый долг.
Каска:
- Брут, на трибуну!
Деций:
- Ты, Кассий, тоже.
Брут:
- А где же Публий?
Цинна:
- Здесь, как будто впал он в кому.
Метелла:
- Тесней ряды, друзья, мы встать должны плечо к плечу, коли за Цезаря нам месть готовят.
Брут:
- Что зря болтать! Не трусь же, Публий. Тебе вреда мы сделать не хотим, как впрочем никому из римлян. Иди скажи им.
Кассий:
- Конечно же, иди. В ответе те из нас, кто поднял нож. Быть может, нас поглотит народная волна, и старости твоей не пощадят, коль будешь с нами.
Брут:
- Да уходи же, Публий.
Требоний возвращается.
Кассий:
- Требоний, а ты Антония не встретил?
Требоний:
- Домой бежал, объятый страхом. Мужчины, жёны, дети - все рыдают и мечутся от ужаса, как если бы настал конец вселенной.
Брут:
- Мы узнаём судьбы предначертанья. Все знают: смерть - удел живущих, и вся забота смертных - жизнь продлить.
Кассий:
- У жизни кто похитил двадцать лет, у смерти столько же занял он страха смерти.
Брут:
- Ну, если так, то смерть - большое благо. Сейчас от страха смерти Цезаря освободили все мы, так значит, с ним по-братски всё же поступили? Сюда идите, римляне, смелее! По локти в его крови свои омоем руки и, обратив мечи, пойдём на площадь, кровью окропляя всех тех, кто там кричит: "Свобода, мир и власть!"
Кассий:
- Сюда, сюда! Омойте руки кровью, пока тепла она. Века пройдут и сколько ещё раз высокое деянье наших рук предметом представления послужит средь царств грядущих дней, среди народов, что лишь завтра народятся.
Брут:
- И сколько раз в крови по прихоти склонится Цезарь, что здесь валяется у статуи Помпея. как жалкий прах...
Кассий:
- И всякий раз нас возносить начнут за родины спасенье.
Деций:
- Пора, друзья. На выход.
Кассий:
- Идём за Брутом. Пусть идёт он первый. А лучшие из римлян пусть идут за ним.
Брут:
- Ба! К нам идёт посланник, Антония сторонник.
Входит слуга, опускается на колени перед Брутом.
Слуга:
- Марк Антоний, мой господин, велел мне перед Брутом склонить колени, у ног его, простершись прахом, сказать, что Брут наш благороден, мудр, и смел, и честен. И Цезарь тоже был силён и храбр, величествен и любящ. так вот, хозяин мой, Антоний, передаёт ещё, что Брута любит он и почитает, а Цезаря боялся и любил. И уважал глубоко. И если Брут поручится, что может Марк Антоний прийти к нему для жизни безопасно, чтобы узнать причину цезаревой смерти, тогда Антоний Брута, желая долгих лет, любить намного больше станет. Живого он полюбит крепче, чем покойника любил. Он с Брутом в союз вступить готов, чтобы с усердием и верностью служить во благо римскому народу. Так передать велел мне Марк Антоний.
Брут:
- Он римлянин, и мудрый, и отважный. Его всегда я почитал. Скажи ему, что может смело он приблизиться ко мне, и на вопросы все его отвечу. И честью поручаюсь, что ему не сделают вреда.
Слуга:
- Спешу всё передать. (Уходит.)
Брут:
- Я знал, что станет Марк моих хорошим другом.
Кассий:
- Я этого желал бы, но всё ж его я опасаюсь, и вряд ли я предчувствием обманут.
Входит Антоний.
Брут:
- Антонию привет!
Антоний:
- Могучий Цезарь, ты лежишь во прахе! Пред славою твоих завоеваний, триумфов и побед склонялся мир, и что ты стал теперь?  Лишь кучка праха. Прости! Патриции, не знаю, что такое у вас там на уме.  Кого приговорить ещё решили к смерти? Когда меня хотите умертвить, то времени пристойней не найдёте, чем час кончины Цезаря. Оружия, того, что обагрилось лучшей в мире кровью, пригодней не сыскать. Коль вы меня считаете опасным, кончайте сразу - вот он я, пока дымятся кровью ваши руки. Живи я сотни лет, я всё не буду приготовлен к смерти лучше, чем в сей момент. Где лучше пасть, чем там, где Цезарь пал - от рук людей, что век наш прославляют?
Брут:
- Антоний смерти требует от нас. Ты прав, раз судишь нас по делу наших рук. Мы кажемся жестокими тебе, и алчущими крови. Сердца же наши скрыты от тебя, ты в них найдёшь живое сострадание и жалость. Лишь из участья к римскому народу, к его страданиям безмерным, решились на Цезаря убийство. Тебе же незачем бояться. Мы для тебя имеем лишь свинцовые мечи, и дружелюбно простираем руки к Антонию, считая его братом. Короче, ты у нас в чести.
Кассий:
- Делить все почести ты будешь с нами вместе, толпу дай время только успокоить, по Цезарю не долго будет выть она.
Брут:
- Тебе открою тайну - я Цезаря за что убил, так горячо его любя. Последний мой удар вышел смертельным. Он вскоре замолчал и больше слов не говорил. И жизнь ушла из тела. Но руки не дрожали у меня.
Антоний:
- Я в мудрости не сомневаюсь вашей, господа, и каждому из вам кровавую жму руку. Сначалу Бруту - Брут, привет, Кассию теперь, и ты хорош, красавчик, Метелле, Цинне, Децию, и тебе тоже жму, о Каска, руку.Требонию последнему пожму его пылающую кисть. Однако не последний ты в моей любви. Как много вас - на одного! Какие храбрецы! Нет, правда, кроме шуток. Омыли руки, и теперь - почти святые... Патриции, что вам ещё сказать? Значение моё так пошатнулось и на такой вступило скользкий путь, что мне теперь неважно, кем кажусь вам -  трусом, или уродливым льстецом... Всем сердцем Цезаря любил, и это правда. И если ты сейчас, о Цезарь, смотришь на меня с небес, то хуже смерти покажется тебе моё с врагами примиренье. Кровавые их руки пожимаю, а кровь твоя ещё жива, тепла, что каплями с их подлых рук стекает... И разве что не говорит... нет, вопиет она! И я скоро оглохну. Патриции, заткните  же мне уши! Стою сейчас перед твоим лежащим в прахе трупом, и если бы имел я столько глаз, сколько на теле твоём ран, то сколько же текло б ручьями слёз, и мне бы легче было, чем с Цезаря врагами быть в союзе. Прости меня, О Юлий! Ты пал, олень неустрашимый, и здесь стоят твои убийцы. Ты пал, но смерть твоя их заклеймит позором, и этой крови им не смыть с себя. Вселенная, ты этому оленю служила лесом, что собой он украшал. И вот, сраженный сборищем ловцов, лежит он мёртв...
Кассий:
- Марк Антоний!
Антоний:
- Ты должен извинить меня, Гай Кассий. О Цезаре так скажут и враги, о нём сказать не может меньше друг.
Кассий:
- Я не хулю тебя за те хвалы, что Цезарю ты расточаешь. Но мне хотелось бы узнать, какой союз мы заключили. Тебя считать ли другом, иль дальше нам идти своей дорогой?
Антоний (словно опомнившись):
- Зачем вам руку протянул? Отвлёкся я, на Цезаря взглянув. Разделали его вы чётко. Но всё же я ваш друг, и всех люблю, пусть даже через слёзы. Но при условье, что мне объясните, чем был опасен Цезарь, и кому? Иначе для чего его убили?
Брут:
- Ты прав, убийство без причины - зверство. Но много их, и все они так вески, что будь ты сыном Цезаря, и то б ты с нами согласился.
Антоний:
- Вот так, теперь всё ясно, господа. Но просьба есть ещё - чтоб дали разрешенье мне тело это отнести на площадь - его почтить хочу надгробным словом с трибуны так, как друг подобает.
Брут:
- На это мы согласны, Марк Антоний.
Кассий:
- Два слова, Брут. (Шепчет ему на ухо.) Не надо соглашаться, Брут, не знаешь ты, что делаешь, друг мой. Народ взволнуется надгробным словом и бог весть что потом устроит нам. О чем он говорить собрался, знаешь ли?
Брут:
- Ну не тревожься, Кассий, с трибуны говорить я буду первый. Антоний же - после меня. Я точно изложу причины, и спорить с ними будет трудно. Прибавлю также, что Антоний ныне стал наш брат и говорит здесь он по нашему согласью - чтоб Цезаря с почётом хоронить. И это принесёт нам пользу и... прощение народа. Народа Рима, о пользе для которого печёмся.
Кассий:
- Всё ж в этом вижу мало пользы.
Брут:
- Марк Антоний! Труп Цезаря бери, мы разрешаем. Не должен ты нас осуждать в надгробном слове, но Цезаря хвалить ты можешь как угодно. На это мы вполне согласны. Но коль условье не исполнишь, лишим участья в погребенье. Ты будешь говорить с трибуны той же, где буду я стоять. Я кончу говорить, ты начинай. Стоять я рядом буду.
Антоний:
- Пусть так. С меня и этого довольно.
Брут:
- Так приготовь же труп и к нам приди.
Все уходят, Антоний остаётся.
Антоний:
- Прости меня, кровоточащий прах, что ласков я и нежен с палачами! Такого мужа мир ещё не видел.. Но ты убит. Проклятье тем, кто в прах тебя повергли! Кровавые твои зияют раны, как уст немых пылающие губы, и слышу я пророческий их глас...Проклятье разразится над народом, Италия дымиться будет кровью, от войн междоусобных и раздоров... Прольётся кровь без меры и числа, ужасное обыденным всё станет, и матери с улыбкой смотреть будут, как на войне детей их четвертуют. От этих зверств, от тяжких преступлений в сердцах людей иссякнет состраданье, дух Цезаря, о мщении взывая, с Гекатою, царицей мрачной ада, пусть над страною носится всесильно, народ к убийству призывая. И спустят псов войны, чтобы весь мир узнал о гнусном злодеянье по смраду тел, лишённых погребенья. (Входит слуга.) Октавию ты служишь?
Слуга:
- Служу, Антоний.
Антоний:
- Ему письмо послал недавно Цезарь.
Слуга:
- Прочел и скоро будет. Тебе ж велел изустно передать... (Видит труп Цезаря.) О боги! Это Цезарь!
Антоний:
- Печалью переполнен ты, так отойди и плач. В слезах зараза. Увидев жемчуг скорби в твоих глазах, и я сдержаться не смогу. Твой господин далёко ли?
Слуга:
- Семь миль ему пройти до Рима.
Антоний:
- Спеши назад и передай ему, что Цезарь мёртв. Что Рим  в унынье погружён, что Рим опасен, и верного убежища теперь Октавию не даст. Нет, постой... Поможешь труп снести на площадь. С народом буду говорить, чтобы узнать, какое мненье граждан. О гнусном злодеянье правду расскажу. По этому судя, всё правильно расскажешь господину. Несём же труп.
Уносят тело Цезаря.

3.2

Форум.
Входят Брут, Кассий, за ними толпа граждан.
Граждане (кричат наперебой):
- Мы объяснений требуем! Требуем! Объяснений!
Брут:
- Сюда, друзья, ты, Кассий, красноречье пустишь в ход, о смерти Цезаря народ должен узнать.
Первый горожанин:
- Я здесь останусь.
Второй горожанин:
- А я за Кассием пойду, его послушать. Потом обсудим.
Кассий уводит за собой часть толпы.
Третий горожанин:
- Брут на трибуне благородный. Все тише!
Брут:
- Всех попрошу на месте оставаться, спокойствие храня. не нарушайте тишины, чтобы меня всем слышно было. Коль есть средь вас такие, что Цезаря любили от души, я их готов утешить, что Брута к Цезарю любовь не меньше. Пошел я против Цезаря по долгу, ведь Рим мне Цезаря дороже. Рабом при Цезаре служить похуже смерти, но он меня любил, и потому горюю. Горжусь, что знал его. За доблести его склоняю я свою главу. На горе всем гордыня Цезаря сгубила. За это поднял руку на него. Жить на коленях не готов. Кто родине своей цены не знает, пред тем я повинюсь за это. Пусть выйдет из толпы, пред ним я паду ниц. Я всё сказал, и жду ответа.
Горожане:
- Таким средь нас ты не отыщешь, Брут.
Брут:
- Так, значит, на меня никто здесь злобою не дышит? Я сделал то, что сделал он со мной бы, останься жив. Он в славе жил, вины не зная, и пал он властолюбья жертвой. Причина его смерти - в свитках Капитолия, слава его не умалена, а вина не искуплена смертью. Его сейчас выносит к нам Антоний. (Входит Антоний и другие, вносят тело Цезаря.) Однако к смерти Цезаря я непричастен, но мог бы для себя расчистить место. Убийственный кинжал тот сохраню и когда надо - применю. Убью себя, когда вменит отчизна мне вину.
Горожане (кричат):
- Брут должен жить! Брут должен жить!
Первый горожанин:
- С триумфом отнесём его домой.
Второй горожанин:
- Воздвигнем статую ему, как предкам.
Третий горожанин:
- Теперь он будет Цезарь.
Четвёртый горожанин:
- Да-да, достоит Брут! Собрал в себе всё лучшее, и Цезаря он превзойдёт. Давайте отведём его домой с почётом.
Брут:
- Сограждане!
Второй горожанин:
- Всем тише! Брут пусть говорит.
Брут:
- Позвольте мне, друзья, покинуть вас без сопровожденья. А вы с Антонием останьтесь, почтенье праху Цезаря воздайте, а также славе доблестной его. Марк Антоний здесь с разрешенья нашего всё скажет. Я ухожу. а тут будьте, пока Антоний речи не закончит. (Уходит.)
Горожане:
- Антоний благородный, на трибуну поднимайся! Мы слушает тебя!
Антоний:
- Обязан Бруту я за разрешенье пред вами речь держать.
Четвертый горожанин:
- Пускай почтительней он говорит о Бруте!
Первый горожанин:
- да-да! Почтительней! Ведь Цезарь был тиран!
Третий горожанин:
- Но слава богу, от него избавлен Рим. Послушаем Антония, что скажет. Молчим, друзья.
Антоний:
- Сограждане, внемлите мне. Не восхвалять я Цезаря пришёл, но хоронить. Да, зло не знает смерти, добро же погребают с человеком. И с Цезарем так будет. Брут честно всё сказал, что Цезарь властен был, коль это так, то грешен он. Здесь с разрешенья Брута и других я речь над прахом Цезаря держу, мы с ним дружили искренне и верно, но Брут считает Цезаря властолюбивым, а Брут достойный человек, и те, другие, тоже благородны. Все видели - во время Луперкалий я трижды подносил ему корону, и трижды он её отверг. И это властолюбье? Но честный Брут назвал его властолюбивым. А Брут весьма достойный человек. Что Брут сказал, опровергать не стану, но то, что знаю, высказать хочу. Вы все его любили не напрасно, так что ж теперь о нём вы не скорбите? Власы не рвёте и не вопите в горе? О справедливость! ты в груди звериной, лишились люди разума. Простите... Ушло за Цезарем в могилу сердце. Позвольте выждать, чтоб оно вернулось.
Первый горожанин:
- в его словах как будто много правды.
Второй горожанин:
- Выходит, если разобраться, зря Цезаря убили.
Третий горожанин:
- Боюсь, его заменит кое-кто похуже.
Четвёртый горожанин:
- вы слышали? Не взял короны Цезарь. Тогда при чём здесь властолюбье?
Первый горожанин:
- Да, закатали его крепко.
Второй горожанин:
- Глаза Антония пылают, будто угли.
Третий горожанин:
- Он благороднее всех римлян, Марк Антоний!
Антоний:
- Вчера ещё единым словом Цезарь миры сдвигал, но вот он сам лежит недвижим... Без почестей, пренебрегаем всеми... О граждане, когда я стал взывать к отмщенью, обидел бы я кассия и Брута. А ведь они достойнейшие люди. Нет, не обижу их, скорей покойника обижу, ему теперь уж всё равно. Себя обидеть можно, то легко простится - сам на себя я зла держать не стану. Могу обидеть вас, вас - не таких достойных горожан. В моей руке пергамент с Цезаря печатью, нашёл я это в него, сокрыто в складках тоги. Пергамент этот - завещанье. Когда б народ его услышал, - но я читать его не собираюсь, - то раны Цезаря он стал бы целовать. Платки мочили б вы в крови священной, просили б волосок его на память, и завещали бы свой клад потомкам.
Горожане (кричат):
- Прочти нам завещанье, Марк Антоний!
Антоний:
- Терпение, друзья. Я не могу читать. Нельзя вам знать, как Цезарь вас любил, а вас любил он больше жизни.  Вы- все - живые, и сердце ваше не из камня. Услышав слово Цезаря посмертно, воспламенитесь и с ума сойдёте. Не знаете вы о своём наследстве, иначе здесь такое бы творилось...
Горожане:
- Да ладно уж, читай! Мы слушаем! Скорей же! Вот как он всех нас раззадорил!
Антоний:
- Терпение, друзья. Я просто проболтался. Как я его прочту?  Обидятся достойные те люди, что точно также почитаемы, любимы - они ведь Цезаря кинжалами сразили.
Горожане:
- Достойные?! Предатели они, раз так! Читай же, прах тебя возьми! Плевать нам на злодеев благородных!
Антоний:
- Тогда над прахом станьте кругом, я покажу того, кто завещал. Могу ль сойти с ттрибуны? Вы мне разрешите?
Горожане:
- Сходи же ты быстрей! (Встают в круг, в центре - тело Цезаря.) Место Антонию! Пошире разойдитесь, не толпитесь! Назад! Назад!
Антоний:
- Коль слёзы ещё есть, готовьтесь плакать. Платки достаньте, всё такое... Вы эту того знаете, видали. Я помню день, когда он первый раз её надел... То было летним вечером, в палатке, в тот день он нервиев разбил. Вот первый след - это его ударил Кассий. Сюда удар нанёс завистник Каска, а вот сюда любимчик Брут засунул своё жало. Когда ж извлёк его, кровь Цезаря метнулась, как в двери растворённые бы хлынула толпа. Ей, крови, тоже любопытно - ужели Брут такой удар нанёс? О боги, Цезарь так любил его... Как сына он его лелеял! Удар его был самый подлый. Когда увидел Цезарь Брута, что меч занёс, вся подлость Брута тут же и открылась, вот что убило Цезаря, и Брут про это знал. А как любил он подлеца! Бывало и минуты не пройдёт, как он его опять похвалит. Брут то, Брут сё, такой вот Брут зеркальный, ведь добродетелью сияет. Тогда лицо закрывши тогой, перед подножьем статуи Помпея, где кровь рекой лилась, он рухнул и лицо своё прикрыл он краем тоги. Сограждане, что это было за паденье! Нас всех оно повергло ниц. Кровавая измена торжествует. Вы плачете, я вижу.  Смерть Цезаря растрогать вас смогла.  А вот теперь сюда взгляните. Вот Цезарь сам, убийцами сражённый.
Горожане (разглядывают тело Цезаря):
- О скорбный вид! О благородный Цезарь! Предатели! Убийцы! Мы отомстим! Восстанем! Найти этих уродов! Сжечь! Убить! Пусть не один из них да не спасётся!
Антоний:
- Сограждане, простите.
Горожане:
- Молчать всем! Марк Антоний говорит. Мы все пойдём за ним, умрём с ним вместе! злодеям отомстим!
Антоний:
- Друзья мои, я не хочу волнений, восстаний и народных смут. Свершившие убийство благородны, не знаю личных побуждений я этих граждан, но они мудры, четны, и сами вам про всё расскажут. Я не готов настраивать вас против них.  К тому Брут в речах искусней. Я человек открытый и прямой, и Цезаря как друга я любил. Поэтому мне дали право, те, кто Цезаря убил, с народом говорить. Нет у меня заслуг иль остроумья, не знаю я приёмов красной речи, чтоб кровь людей зажечь. Пред вами раны Цезаря - уста немые, и я прошу их с вами говорить.  Но если бы я Брутом был, а Брут Антонием, как будто мною, тогда б Антоний дух толпы воспламенил и дал язык всем ранам Цезаря, и камни Рима бы тогда заговорили, возмутясь, а возмутясь - восстали.
Горожане:
- Что камни! Мы восстанем! Смерть злодеям! И что с того, что благородны? Сожжем дом Брута-подлеца! Скорее банду изловить!
Антоний:
- Внемлите мне, сограждане, внемлите!
Горожане:
- Молчите все! Пусть Марк Антоний говорит!
Антоний:
- Друзья, восстать готовы все, ещё не зная, чем Цезарь заслужил любовь такую.  Не знаете, но я всё вам открою. Вам завещанье Цезаря прочту. Оно с печатью. Он римлянину каждому даёт налично на человека по 75 драхм.
Горожане:
- Смерть злодеям! за Цезаря мы отмстим! О Цезарь царственный! Сплошное благородство!
Антоний:
- Дослушайте меня.
Горожане:
- Всем молчать! Пускай Антоний говорит, друг Цезаря печальный!
Антоний:
- Он завещал вам, горожане Рима, свои сады, чтобы вы там гуляли, свои беседки, чтобы о разном говорить, а также рощи все, плодовые деревья, растущие вдоль Тибра, на веки вечные народу Рима Цезарь завещал, чтоб отдыхали вы, гуляли и сладко ели спелые плоды. Таков наш Цезарь. Кто его заменит?
Горожане (в сильном возбуждении):
- Нет, нет, никто с ним не сравнится. Скорей огня добудем, и вперед. Спалим их всех, ублюдков кровожадных. Мы отомстим за смерть твою, о Цезарь! Скамьи ломайте! Окна! Несите тело впереди! (Уходят, уносят тело.)
Антоний:
- Я смуту на ноги поставил. И пусть идёт теперь любым путём. (Входит слуга.) Ну что там?
Слуга:
- Октавий прибыл в Рим, мой господин. С Лепидом вместе в Цезаревом доме.
Антоний:
- Сейчас туда иду. Сейчас он кстати. Фортуна счастлива и нам не станет поперёк пути.
Слуга:
- Я слышал, он сказал, что Брут и Кассий промчались вихрем чрез ворота Рима.
Антоний:
- Пронюхали, злодеи, что народ я разогрел. Тогда к Октавию скорее. (Уходят.)

3.3

Улица Рима. Входит поэт Цинна.
Цинна:
- Мне снилось, что я Цезарем пирую. Предчувствия меня уже достали. А не хотелось из дому идти, но что-то гонит меня прочь.
Появляются горожане (кричат):
- Как звать тебя? Куда идёшь? Живёшь где? Женат иль холост? Прямо отвечай народу!
Цинна:
- Куда иду... А где живу... Женат или холост... Сказать по правде, холостой я.
Первый горожанин:
- Это всё равно, что сказать - все женатые глупцы. И ты мне за это ещё ответишь. Прямо говори.
Цинна:
- А если прямо, то шёл на похороны Цезаря.
Первый горожанин:
- Как друг иль враг?
Цинна:
- Ну разумеется, как друг.
Четвертый горожанин:
- Теперь коротко - где живёшь.
Цинна:
- Если коротко, то у Капитолия живу.
Третий горожанин:
- А теперь правду - как зовут тебя?
Цинна:
- По правде, Цинной звать меня.
Первый горожанин:
- Рвать его в клочки, он Цезаря убийца. Он заговорщик.
Цинна:
- Да нет же, другой я Цинна! Я поэт! Поэт по имени Цинна!
Четвертый гражданин:
- Тогда порвите за бездарный стих. Имя Цинна должно быть вырвано из сердца римлян. Да не возитесь же, быстрее! А то ведь побегут, как тараканы. Иди их тогда в поле... А теперь берите головни и - к дому Кассия и Брута. Жечь всё. Другие к дому Деция. Ещё людей - к жилищу Каски, Лигария... Живее шевелитесь! (Уходят.)

4.1

Рим. Дом Антония.
Антоний, Октавий и Лепид сидят за столом.
Антоний:
- Погибнут все, кто кровью замарался.
Октавий:
- И брат твой в их числе. Лепид, согласен? (Лепид кивает головой.) Отметь его, Антоний, в списке.
Лепид:
- Одно условье: прервётся также жизни нить и Публия, что сын твоей сестры, Антоний.
Антоний:
- Конец ему - поставим значок смерти. В дом Цезаря иди теперь. Липид, за завещаньем, и мы подумаем, как сократить расходы из наследства. Меня ищите здесь иль в Капитолии.  (Лепид уходит.) Вот слабый человек, его призванье - быть слугою. Но треть получит он после раздела власти.
Октавий?
- Но как ты допустил, чтоб он голосовался, когда верстали смертный список?
Антоний:
- Годами старше я, чем ты, Октавий, все почести возложим на него, и путь везет он груз позорный, как золотой осёл, потея и кряхтя под тяжкой ношей. А мы лишь будет направлять. Когда доставит груз, его отпустим, пускай осёл на выгоне пасётся. Нет, не осёл он, он - конь боевой. За это холим и лелеем мы Лепида.
Октавий:
- Но он - испытанный храбрейший воин.
Антоний:
- Ну да. Как и мой конь. За это я его кормлю.  Ведь я его учил сражаться, его движеньями я управляю. Лепид - безмозглый человек, он ум питает объедками чужими. И старые обноски он берёт за образец. С него довольно, он - наше орудье. Его и выдвинем вперед. Погибнет он под гнётом славы, а дело наше сохранится. Потеря тяжкая, но ход дальнейший дел не повернётся вспять. Теперь о главном будем говорить: Брут с Кассием собрали войско, давай же созовём своих. Поговорим о том, как можно козни тайные открыть и черные опасности рассеять.
Октавий:
- Согласен, мы с тобой в облаве, мы в окруженье лающих врагов. Когда бы знать, что именно скрывают их улыбки! (Уходят.)

4.2

Лагерь близ Сард, перед палаткой Брута. Бьют барабаны. Входят Брут, Луциллий, Тициний и солдаты. Их встречают Пиндар и Луций.
Брут:
- Ни с места!
Луцилий:
- Пароль! Стой смирно.
Брут:
- Что нового, Луцилий? Близко ли Кассий?
Луцилий:
-  Да нет, он рядом. С Пиндаром прислал тебе привет. (Пиндар передаёт письмо Бруту.)
- Брут:
- Это любезность с его стороны. Твой господин, Пиндар, как вижу, сильно изменился. Я многим недоволен. И как всё это объяснить? Или кто его науськивает на меня? Если он близко, могли бы объясниться. Не сомневаюсь, что он доблестен и честен, как и прежде. Скажи, Луцилий, как принял он тебя?
Луцилий:
- С большим почётом, и был предельно вежлив. Но только не было в нём искренности друга, и ни на капельку радушья.
Брут:
- Вижу, охладел он, слабеющая дружба усиливает политес. Увертки дружбе не нужны, она груда порою. И в этом её сладость. Но лицемер, как бешеная лошадь, что вскачь несётся и обещает то, чего сдержать не может. Пришпорь такую лошадь, она тут же сникнет, опустит гриву и наземь клячей упадёт. Ведёт войска ли Кассий?
Луцилий:
- Пехота заночует подле Сард, поутру вместе с конницей прибудут.  (Слышен марш.)
Брут:
- А вот Кассий. Пойдём навстречу. (Слышна команда: "Стойте!")
Кассий:
- Мой благородный брат, со мной ты плохо поступил.
Брут:
- Клянусь богами, я и мухи не обижу! Могу ль я быть несправедливым к брату?
Кассий:
- Плащом спокойствия желал бы ты прикрыть свои неправды, да только, Брут, тебе я это не позволю.
Брут:
- Не горячись, мой брат, и гнев попридержи. Перед народом ссориться негоже, они должны лишь дружбу лицезреть. Вели им отступить, войдём с тобой в палатку, и там упрёки выслушать готов.
Кассий (Пиндару):
- Распорядись, чтоб легионы малость отступили.
Брут (Луцию):
- И нашим крикни - отступать! К моей палатке чтоб никто не приближался, пока мы окончим разговор. На страже станут Луций и Тициний. (Уходят.)

4.3

 Палатка Брута.
Входят Кассий и Брут.
Кассий:
- Я оскорблен, что Пеллу Люция ты осудил за взятки с граждан Сард, хоть за него я лично заступился. Ходатайством моим ты пренебрёг.
Брут:
- Ходатайством таким ты оскорбил себя. Нельзя коррупцию прощать, к тому же, близким людям.
Касссий:
- Во время смуты это пустяки. Дал взятку ли, потребовал ли мзду, тут нет греха, когда на пользу всё отчизне. Безумие гнобить людей за ерунду.
Брут:
- Но о тебе самом дурные толки уже идут, мол, взятки ты берёшь охотно, и недостойным хлебные места даёшь.
Кассий:
- Ну ты и скажешь, Брут, не будь ты братом, твои уста умолкли бы навек, злоречье Брута не украсит.
Брут:
- Плодя коррупцию, ты правосудье рубишь на корню. Припомни март, ну да, припомни иды - ведь Цезарь пал во имя правосудья! Тогда все мы хотели одного. И что теперь? Я в ужасе. За что тогда убили мы первейшего из смертных, как не за то, что он потворствовал ворам? И вот теперь всё те же люди, что пылко Цезаря клеймили, и честь, и славу продают за пригоршню металла! Да пусть я стал бы псом, что воет на Луну, чем потерял бы гражданина честь.
Кассий:
- Прошу не забываться. Я оскорбления сносить не расположен. К тому же, я здесь старший - по службе, ну и по годам. И я способнее распоряжаться стану. Ну что - я прав?
Брут:
- Ты в глубочайшем заблужденье.
Кассий:
- Не зли меня, а то легко забудусь. Тогда тебе не сдобровать.
Брут:
- Какой ты жалкий...
Кассий:
- Да неужели?
Брут:
- Теперь тебе я всё скажу. Запальчивость безумца Брута не страшит.
Кассий:
- Боги, боги! За что всё это наказанье?
Брут:
- Отнюдь это не "всё", получишь куда больше. Гордыню я твою сломлю. Ты хорохорься пред рабами, а перед братом человеком будь. Пускай рабы дрожат перед мздоимцем, страшась гневливости твоей. Весь яд своей кипящей желчи ты переваришь сам, иль он тебя сожжёт. Отныне смех ответом тебе будет. Ты говоришь, что лучший воин - ты. Так докажи на деле. Всегда учиться рад у доблестных людей.
Кассий:
- Помилуй, брат, да разве я сказал, что я тебя способней? Сказал, что старше, это правда.
Брут:
- Вообще мне это всё равно.
Кассий:
- Сам Цезарь, будь он жив, меня бы  не посмел так осрамить!
Брут:
- А разве б ты рискнул его испытывать терпенье?
Кассий:
- Не слишком полагайся на любовь, что между братьями бывает. Свершить могу такое, о чём жалеть не стану.
Брут:
- Уж хватит и того, что ты там навалял, и мне не страшно от угроз твоих, свистят они в ушах, как лёгкий ветер. Вооружен я доблестью и честью, Я золото просил и получил отказ. Да, я нуждаюсь в средствах, но не могу я к средствам низким прибегать, чтоб получить богатство. Скорее с драхмы кровь свою я превращу, чем у крестьянина последний ломтик хлеба из рук вырву. Налогами душить народ не стану. Но деньги мне нужны, чтобы платить моим легионерам. И ты мне отказал. Кода бы ты ко мне с подобной просьбой обратился, я бы рубаху снял, и голышом остался - всё б отдал тебе. Пусть псы богов терзают моё мясо, коли я скрягой стану и откажусь спасать друзей.
Кассий:
- Да разве я тебе отказывал когда?
Брут:
- Отказа от тебя не получал я.
Кассий:
- О Брут, моё сердце зря терзаешь. Друг должен другу немощи прощать.  А ты их жаждешь увеличить.
Брут:
- О да, ведь я же сделался их жертвой!
Кассий:
- Всё дело в том, что ты меня не любишь.
Брут:
- Опять не так - лишь недостатки не люблю в тебе.
Кассий:
- Не должен друг их замечать.
Брут:
-Ты о льстеце, конечно, говоришь - да будь они размером с гору, льстец не увидит их.
Кассий:
- Тогда пускай Антоний и Октавий со мною говорят. да, Кассий смерть зовёт. И жизнь ему обрыдла, раз брат его отверг.  Поносят, как раба, его поступки все в книжку записную внесены, чтоб вечные попрёки ими насыщались. Рыдать не буду, вот мой кинжал, а вот - нагая грудь. В ней сердце, что богаче руд Плутона, и краше злата с серебром. Ты, римлянин, его оттуда вырви. Я вместо золота отдам тебе нагое сердце, срази меня, как Цезаря сразил. Ты, ненавидя Цезаря, сильней его любил, чем нынче меня любишь.
Брут:
- Нож убери, я больше не сердит. Что хочешь делай, я лишь улыбаться буду. С ягнёнком ты имеешь дело, Кассий, в котором гнев огню кремня подобен. Ударь его - забрызжут искры, затем он охладится вмиг.
Кассий:
- Вот дожили, однако! Для Брута стал забавою теперь, а ведь меня томит тоска до полусмерти.
Брут:
- я был не в духе сам, когда такое говорил.
Кассий:
- Раскаялся? Тогда давай же руку.
Брут:
- Бери. И сердце с ней.
Кассий:
- О брат! Ужели нет в тебе любви настолько, чтобы простить запальчивость мою, которая от матери досталась?
Брут:
- Прощаю всё. Отныне если Кассий пойдёт на Брута, Брут волен думать, что это мать пылает гневом, чем оскорбляться будет глупо.
За шатром шум.
Поэт (кричит извне):
- Пустите же! Вожди не ладят, их без надзора оставлять опасно.
Луций:
- Нам никого не велено пускать.
Поэт:
- Лишь смерть меня сдержать сумеет.
В палатку входят поэт, Луций, Тициния и Луцилий.
Кассий:
- Зачем пришёл сюда? Чего ты хочешь?
Поэт:
- Вожди, придите же к согласью! Вам мой совет - я старше вас и жизнь получше вашего я знаю.
Кассий:
- У циника всегда бездарные стихи.
Брут:
- Пошёл, бездельник, вон.
Кассий:
- Не вздумай обижаться - таков обычай здесь.
Брут:
- Для шуток выбрано дурное время, шутам не место на войне. Ступай же прочь! Скорее! (Поэт уходит.) Луцилий и Тициний, передайте приказ вождям палатки разбивать, мы здесь ночуем.
Кассий:
- А потом вести сюда Метеллу. (Луцилий и Тициний уходят.)
Брут:
- Подай вина, друг Луций. (Луций уходит.)
Кассий:
- Не думал, что так плохо выйдет, что можешь ты так сильно осерчать.
Брут:
- Глубоко сожалею.
Кассий:
- Законам философии своей не верен ты - вниманье обращаешь на случайность.
Брут:
- Поверь мне, лучше Брута никто не может претерпеть мучения души приличнее, чем Брут. Порция скончалась... Увы, её уж нет
Кассий:
- И пощадил меня в своём ты гневе? А мог бы ведь сорваться! Прекрасный случай был, чтобы горе разрядить. Что жизнь её сгубило раньше срока?
Брут:
- Гнёт тяжкий жизни врозь и страх, что одолеть врагов нам будет не по силам. А ведь они усилились серьёзно. Так ум её от страха помрачился, что угли раскалённые глотать бедняга стала. И вот скончалась...
Кассий:
- Боги, боги!
Входит Луций с вином и светильником.
Брут:
- Тяжелый это разговор... Дай кубок мне, забудемся в вине и в нём утопим горе. (Пьёт.)
Кассий:
- На сердца зов отвечу сердцем. Лёй щедро, пусть плещет через край. Нельзя довольно выпить, чтоб чествовать расположенье Брута. (Пьют. Входят Тициний и Метелла.)
Брут:
- Входите! Здравствуйте, друзья! Ну что же, потолкуем о нашем положенье.
Кассий (рыдает):
- О Порция!
Брут:
- О Порции ни слова больше, я прошу. Мне сообщили, что Октавий и Антоний собрали против нас большие силы и движутся по направленью к Филиппам.
Метелла:
- Я подтверждаю. И ещё: Триумвиры, признавши вне закона,  сенаторов казнили больше ста.
Брут:
- А по моим источникам погибло семьдесят, не больше, и с ним вместе Цицерон.
Метелла:
- Да, он мёртв, проскрипция коснулась и его. Не получал ли писем от жены?
Брут:
- Не получал.
Метелла:
- А также никаких вестей о ней? (Брут разводит руками.) Я удивлён.
Брут:
- К чему эти расспросы? Тебе что-то известно? Как римлянин, ты должен правду всю сказать.
Метелла:
- Узнавши правду, как римлянин, перенеси её. Порция скончалась, и смерть её была необычайна.
Брут:
- Мы все умрём, и ей грозила смерть когда-нибудь... Об этом мысль теперь даёт мне силу - с терпением перенесу тяжелую утрату.
Метеллла:
- Ты истинно великий смертный!
Кассий:
- Такое положенье дел ужасно, что до меня, то вряд ли смог бы я себя в границах удержать.
Брут:
- Поговорим, однако, о живых. быть может, выдвинуться следует к Филиппам.
Кассий:
- Я против, сразу говорю. Причина вот: коль неприятель станет нас искать, он утомится и, потратив средства, лишь навредит себе. А мы, тем временем, спокойно оставаясь здесь на месте, и силы, и отвагу сбережём.
Брут:
- Из двух хороших доводов возьмём же лучший. До Филипп всё население на нас глядит с враждою - поборы их уже достали. Коль неприятель явится сюда, все местные к врагу переметнутся. Чтобы лишить его всех этих выгод и не иметь в тылу враждебный округ, немедленно направимся к Филиппам.
Кассий:
- Мой добрый брат!
Брут (поднимает руку):
- И что ещё: все наши легионы в полном сборе, и силы налицо, а враг становится день ото дня сильнее. Добравшись до вершины, бойся склона. Дела людей, как волны океана - подвержены приливу и отливу. Использовать прилив - к успеху. Отлив лишь умножает тяжести борьбы, тут мель, а там невзгоды. Сейчас для нас прилив - коль прозеваем, на мели нас ожидает смерть.
Кассий:
- Пусть так. Отправимся к Филиппам.
Брут:
- Пока мы тут всё это обсуждали, уже подкралась ночь. Заплатим дань природе отдыхом недолгим. Не надо ли о чём ещё посовещаться?
Кассий:
- Всё решено, прощай! А на заре мы вместе выступим в поход.
Брут:
- Поможешь мне раздеться, Луций. Метелла, мы расстаёмся до утра. Покойной ночи и тебе, Тициний, и ты, мой Кассий, с миром отдохни. Пусть ночь вернёт нам силы.
Кассий:
- Мой брат, Как тяжко мне начало этой ночи! Надеюсь, не поссоримся мы больше. Ведь правда, Брут?
Брут:
- Уладили всё мирно.
Кассий:
- Тогда прощай.
Брут:
- Прощай, мой добрый Кассий.
(Кассий уходит.)
Тициний и Метелла:
- Покойной ночи, Брут. (Уходят. Входит Луций.)
Брут:
- Подай мне спальную одежду. Где лютня? Ты её не видел?
Луций:
- Она в палатке.
Брут:
- Ты дремлешь на ходу. Я не виню тебя - ты бденьем утомлён. Зови других служителей сюда, пусть на подушках спят в моей палатке.
Луций:
- Варрон и Клавдий! (Они входят.) В палатке нынче велено вам ночевать. А может ночью вас пошлю с письмом до Кассия.
Варрон:
- Коль надо, мы и вовсе не заснём.
Брут:
- Да нет же, лягте спать. Могу и передумать... Луций! Что за дела? В ночной одежде нашёл я книгу, что бестолку искал вежде.
(Варрон и Клавдий ложатся спать.)

Луций:
- Я ж говорил, что мне её ты не отдал.
Брут:
- Прости, я стал забывчив. Не можешь ли мне сыграть на лютне, коль сон тебя ещё не до конца сморил?
Луций:
- ну, если просишь...
Брут:
- Да, прошу, мой милый, и прости. Я на тебя уж слишком налегаю, сговорчив ты чрезмерно. Я от тебя не должен требовать чрезмерно, ты юн, и тебе нужен отдых.
Луций:
- Я долг лишь исполняю. К тому же, спал уже сегодня я.
Брут:
- И хорошо, что так ты сделал, уснёшь потом ещё. Тебя не задержу я. Коль выживу я в этой схватке бемпримерной, ты мной будешь доволен. Луций... Ты засыпаешь... В дремоте тонут звуки... О тяжкий сон! Свинцовою рукой его коснулся ты. Спи, мальчик мой! Я твоего покоя не нарушу. Однако надо лютню взять, пока её он не разбил. Ну спи тогда, я книгу почитаю. Ночник горит, бросая тусклый свет. (Является дух Цезаря.) Кто тут?
Дух Цезаря:
- Я дух, тебе враждебный.
Брут:
- Зачем сюда явился?
Дух Цезаря:
- Чтобы сказать, что встретимся мы скоро - близ Филипп. (Исчезает.)
Брут:
- Знать, свидимся опять. Зачем ты скрылся, когда в себя я начал приходить? Продолжить разговор желал бы. Луций, проснись! Проснитесь все!
Луций:
- Настроить надо лютню.
Брут:
- Он спит и думает, что всё ещё играет. Скорее просыпайся! Зачем во сне так сильно ты кричал?
Луций:
- Я этого не знаю.
Брут:
- Быть может, испугался ты виденья?
Луций:
- Да нет, я ничего не видел. Я разве спал? (Трёт глаза.)
Брут:
- Спи дальше, мальчик. А вы, проснитесь, Клавдий и Варрон! Зачем во сне вы громко так кричали?
Оба:
- Мы... кричали? Этого не может быть.
Брут:
- Приснилось что-то?
Оба:
- Нет, ровно ничего.
Брут:
- Идите к брату от меня, и поклонитесь низко. Скажите также, чтоб пораньше выступал. Мы двинемся за ним. (Оба уходят.)

5.1.

Равнина близ Филипп.
Входят Октавий, Антоний в сопровождении войска.
Октавий:
- Сбылась мечта, мой милый Марк Антоний! Ты уверял меня, что враг спуститься на равнину не посмеет, оставив горы. А всё вышло иначе. Войска противника уж здесь и жаждут боя близ Филипп.
Антоний:
- Мотивы их понятны, но им бы лучше иное место подобрать. Они ж храбрятся и хотят нам доказать, что дух их крепок. Но это всё обман.
Входит гонец.
Гонец:
- Готовьтесь воины! Враги идут в порядке боевом: развернуты знамена. Немедля надо дать отпор.
Антоний:
- Октавий, ты пойдёшь, не торопясь, по левой стороне.
Октавий:
- Ну уж нет, по правой пойду я. А ты иди по левой.
Антоний:
- Зачем в решительный момент ты ссору затеваешь?
Октавий:
- Да что ты! Просто так угодно мне.
Марш. Барабаны.  Входят Брут, Кассий, Тициний, Метелла в сопровождении войска.
Брут:
- Они хотят вступить в переговоры.
Кассий:
- Ты оставайся здесь, Тициний, а мы пойдём, чтоб перекинуться словечком.
Октавий:
 - Марк Антоний! Нам не пора ли начинать сраженье?
Антоний:
- Нет, Цезарь. Отразить их легче будет. Пойдём вперед, чтоб с ними говорить.
Октавий (войску):
- Никто ни с места, пока я не пошлю сигнал.
Брут:
- Сограждане, у вас слова предшествуют ударам. Ну что, поговорим?
Октавий:
- О, как в слова вы любите играть.
Брут:
- Хорошие слова плохих ударов лучше.
Антоний:
- О Брут, именно в твоей манере удар плохой хорошим словом провожать. Не ты ль кричал: "Приветствую тебя я, Цезарь!", - кинжал вонзая другу в сердце?
Кассий:
- Антоний Бруту не судья, и подвигов у Брута нет, а вот слова... Они ограбили совсем уж бедных пчёлок, оставив их без мёда.
Антоний:
- Но не без жала.
Брут:
- У них ты отнял всё, а также - голос. Жужжа, как пчёлы, шлёшь угрозы прежде, чем ужалить.
Антоний:
- Вы, изверги, не так ли поступили, когда ножи ваши зубрили друг о дружку, грудь Цезаря терзая? Как обезьяны, скалили вы зубы, ласкались псами, и как рабы, подножье Цезаря лобзали, всё, однако, видя - как гнусный Каска сзади подходил и нож занёс он для удара. Вы подлые и лстивые рабы.
Кассий:
- Теперь, мой Брут, благодари себя - обид бы этих не услышал, когда б не пренебрёг моим советом.
Октавий:
- Скорее к делу! Этот спор растопит наши силы. Лишь кровью исход битвы разрешим. Вложу кинжал я в ножны лишь кровь пустив последнему врагу. Отмстить за раны Цезаря я жажду! А их всех было тридцать три! Пускай другого Цезаря кинжал воздаст убийцам.
Трут:
- Не бойся, Цезарь. Изменники лишь там, куда их сам ведёшь.
Октавий:
- Не для того я в мир родился, чтоб от кинжала Брута кончить день.
Брут:
- Юнец, когда бы лучший был из рода своего, почётней смерти не сыскал бы.
Кассий:
- Плаксивый школьник и развратник богохульный не стоят стол высокой чести.
Антоний (Кассию):
- Заткнись, корявый старый пень!
Октавий:
- Пойдём, Антоний! С кем тут говорить? Зубами пусть поймают вызов. Коль храбрости в них хватит принять бой, мы встретимся на поле. Иль будем ждать, пока враг с духом соберется.
Антоний, Октавий, в сопровождении своих войск, уходят.
Кассий:
- Дуй, ветер, Мчитесь, волны! Несись, мой чёлн! Гроза гремит, и рок царит над нами.
Брут:
- Луцилий, на два слова.
Луцилий:
- Что прикажешь? (Отходят в сторону.)
Кассий:
- Метелла!
Меелла:
- Да здесь я, Кассий.
Кассий:
- Сегодня день рожденья моего. Дай руку мне, свидетелем ты будешь, что через силу в бой иду, как некогда Помпей, ему вверяя свои права, свободу и судьбу. Известно, что всегда держусь я Эпикура, и вот сейчас я это мненье изменил и даже стал отчасти суеверен. Когда из Сард мы шли, орлы спустились парой и прямо к нам на знамя сели. Из рук солдат охотно брали пищу и до Филипп сопровождали нас. А ныне орлов нет, куда-то улетели. И только вороны зловеще в небе вьются, наверно, видят в нас свою добычу. Их тень ложится мрачным покрывалом на наше войско, суля жестокую погибель.
Метелла:
- Не верь примете злой.
Кассий:
- Я верю лишь отчасти. Я духом твёрд, достойно встречу я опасность.
Брут:
- Так, Луцилий...
Кассий:
- О Брут мой благородный, бога я мою, чтоб наша дружбы старости достигла. Но знаю я, как зла судьба, и всё в момент способно измениться. Коль проиграем мы сраженье, беседую с тобой в последний раз. Скажи, что сделаешь с собой, коль проиграем?
Брут:
- Я верен философии останусь - она Катона осуждает за то, что жизнь самоубийством кончил. Считаю, смерть опережать постыдно из-за страха. Считаю верным лишь одно: с терпеньем дожидаться рокового часа, решения тех сил, что миром свыше управляют.
Кассий:
- И что - ты даже пленником готов пройти средь улиц Рима?
Брут:
- Нет, Кассий, Брут душою горд, и связанным по Риму он ходить не будет. Но день этот закончит то, что иды марта начинали. На всякий случай, говорю - прости! Прости навек, мой старый добрый Кассий! При встрече, если нам такое суждено, друг другу улыбнёмся мы открыто, а если нет, то хорошо, что загодя мы  попрощались.
Кассий:
- Прости навек, мой добрый Брут! Да, хорошо, что мы заранее простились А если встретимся опять, то радости не будем знать предела.
Брут:
- Веди войска. О, если б можно было знать заранее исход! Но хорошо и то, что этот день промчится! Тогда уж точно будем знать конец. Скорее бы узнать, чем кончится потеха... Вперёд, друзья! Скорее же, скорей! (Уходят.)

5.2

Поле сражения.
Входят Брут и Метелла.
Брут:
- Скачи, Метелла! Мой приказ ты отвезёшь далёким легионам. (Шум битвы нарастет.) Пусть разом нападают. Я вижу, дрогнули войска врага.  Ещё напор, и мы их опрокинем. Скорей вези им мой приказ! (Уходит.)

5.3.

Дальняя часть поля сражения.
Входят Кассий и Цициний.

Касий:
- Глянь, как трусы убегают! Я стал врагом своих солдат. Вот знамя, вырвал я его из рук трусливых, свой нож по рукоять в центр груди вонзив...
Тициний:
- Да, Кассий, слишком Брут поторопился... Помчался за Октавием, увлекшись маленькой победой, и войско целиком теперь в котле. Антоний окружает.
Входит Пиндар.
Пиндар:
- Бегите! Уже лагерь занят. Антоний...
Кассий (как будто медлит):
- Холм этот отдалён, гляди, Цициний, не там ли вспыхнули мои палатки? (Цициний кивает головой.) А если любишь ты меня, то сядь на моего коня и шпорь его изо всё силы. Скачи к войскам и посмотри, что там творится, ну а потом назад немедля - как есть всё доложить.
Цициний:
- Я возвращусь быстрее мысли. (Исчезает.)
Кассий:
- Ты, Пиндар, полезай на верх холма, мои глаза совсем уж ослабели, своих очей с Цицинья не спускай. И мне передавай скорее, что там видишь. (Пиндар уходит.)
Ну вот, впервые дух перевожу. Мне кажется, что время повернуло, и круг замкнулся - где начал, там и кончу я, и жизнь моя свершила круг. Какие вести, Пиндар? Что видишь ты оттуда?
Пиндар:
- Со всех сторон Цициний окружён, а всадники к нему несутся и несутся... А он всё шпорит бедного коня... Вот-вот его настигнут.. Вот спешился... Он взят. Слышны их радостные крики.
Кассий:
- Спускайся долу, хватит мне давить на нервы. О трус! Ты дожил до того, что друг твой гибнет пред тобою... (Пиндар возвращается.) Иди ко мне, мой добрый Пиндар! Я в плен тебя взял у парфян и жизнь твою я пощадил не зря.  Но ты поклялся всё исполнить, теперь держи обет - и вновь свободу обретешь. Вот меч, что Цезаря сразил, вонзи же в грудь его мою. Не возражай. Мне это не по вкусу.  Пронзи, когда лицо закрою. Рази смелей. Ты отомщён, проклятый Цезарь! Тем же мечом, что поразил тебя. (Падает замертво.)
Пиндар:
- А мне в удел оставлена свобода, но слишком велика цена. Прости навек, о грозный Рим! Тебя уж Пиндар больше не увидит. (Быстро уходит.)
Входят Цициний и Метелла.
Метелла:
- Один успех равняется другому... Октавия разбил храбрейший Брут, а легионы Кассия - Антоний.
Цициний:
- Как рад услышать будет это Кассий! Он с этого холма следил за битвой, и ним Пиндар был, надёжный раб его.
Метелла:
- Не он ли на земле лежит, вес кровью истекая?
Цициний:
- О боги, так живые не лежат... Метелла, это мёртвый Кассий... Закат багряный пятна крови осветил, и мрак сейчас опустится на землю.  Исчезло солнце Рима! Наш день окончен, и вновь готовится гроза... И снова к нас опасности идут, а мы не в силах с ними совладать. Он мне не верил, и за это поплатился.
Метелла:
- Всё это заблужденье, рожденное унынием в минуту злую. Зачем воображенью человека ты представляешь то, чего на свете нет? Зачать тебя легко, но счастливо не можешь ты родиться. И в результате губишь мать.
Цициний:
- А всё-таки, куда девался Пиндар?
Метелла:
- Ищи его, Цициний, а эту весть вонжу поглубже в уши Брута. И это будет эффективнее, чем меч, или стрела, напитанная ядом. (Уходит.)
Цициний:
- Ну ладно, так я Пиндара пошёл искать. Храбрейший Кассий! Зачем меня послал ты? Твоих друзей я встретил, и мне они венец вручили, чтоб передать тебе. Ужели ты их радостных приветствий не расслышал? О, ты неверно всё это истолковал? Твой лоб украшу я венцом, что верный Брут тебе вручить велел. Простите, боги! Но римские обычаи я строго соблюдаю - его мечом себя убью. (Вонзает меч Кассия себе в грудь.)
Трубы. Входят Метелла и Брут, молодой Катон, Стратон, Волюмний и Луцилий.
Брут:
- Скажи, Метелла, где он, поскорее!
Метелла:
- Вон же он, над ним склоняется Цициний!
Брут:
- Лицом лежит он к небу. И он сражён! О Юлий Цезарь! Как ты отомстил! Ты так могуч! Ты носишься над нами злобным духом, и против нас жестоко обращаешь наше же оружье... (Нарастает шум битвы.)
Катон:
- Таких героев больше нет на свете. Прости, последний римлянин, прости!  Таких, как ты, уже не будет. Увы, я не могу его теперь оплакать, как положено по чину. Потом для слёз найдётся время. Пока же в Фассос отвезите тело. Мы в лагере его не похороним, чтоб духом не упасть.  Идём, Луцилий, а ты, Катон, назад, на поле битвы. Войска пусть поведут Лабеон, Флавий... Сейчас всего лишь три часа. С врагом мы расквитаемся сегодня, до наступленья мрака мы отпразднуем победу. (Все уходят.)

5.4

Бругая часть поля битвы.
Шум сражения. Входят солдаты двух армий, все бьются со всеми.
Появляются Брут, молодой Катон, Луцилий и другие.
Брут:
- Сограждане, отваги не теряйте!
Катон:
- Меж нами трусов нет. За мной, храбрейшие, за мной! Пусть все увидят - это сын Катона, тиранов злейший враг и друг своей отчизны. Все слышали, кто я? (Устремляется к неприятелю.)
Брут:
- Я Брут, отчизны верный сын. Узнайте Брута!  (Ввязывается в бой.)
Молодой Катон падает.
Луцилий:
- И ты пал, доблестный Катон! Ты кончил так же, как Цициний, и смертью доказал, что сын пошёл в отца.
1-й солдат:
- Умри ил сдайся!
Луцилий:
- Сдаюсь, чтоб умереть. (Даёт солдату деньги.) Прими, как дар, всё до последней драхмы. Убей меня, прославься смертью Брута!
1-й солдат:
- мы пленников таких не убиваем.
2-й солдат:
- К Антонию слетай, и сообщи, что Брута взял живым. А вот и сам Антоний! А у нас тут Брут.
Антоний:
- Брут? Не вижу. Иль глаза мои ослепли?
Луцилий:
- Он невредим, Антоний! И враг его не сможет взять живым, ведь боги не допустят безобразия такого. Наш Брут всегда и всюду себе верен.
Антоний:
- Друзья, не Брут это, оставьте. Слуга его в ваших руках, что тоже очень ценно. И с уважением к нему вы относитесь. Хотел бы я иметь таких друзей.  Ну и разведайте скорее, где Брут, на самом деле. Мне срочно доложите. А я иду в Октавия палатку. (Уходит.)

5.5

Другая част поля сражения.
Входят Брут, Дарданий, Клит, Стратон, Волюмний.
Брут:
- Сюда, остатки жалкие друзей! Все те, кто всё ещё не числится в останках. Вот здесь, у скал, для отдыха присядем.
Клит:
- Стратилий факел взял, но н вернулся. Он иль в плену, или убит.
Брут:
- Присядем, Клит. Убийство здесь совсем уж рядовое дело. Здесь смерть царит кругом. Послушай... (Что-то шепчет ему на ухо.)
Клит:
- О нет, на это не пойду я ни за что!
Брут:
- Тогда молчи, и чтобы никому ни слова.
Клит:
- Скорее я убью себя.
Брут:
- К тебе, дарданий, с просьбой обращаюсь. (шепчется с ним.)
Дарданий:
- Мне ли это сделать?
Клит:
- дарданий!
Дарданий:
- Клит?
Клит:
- Скажи, о чём тебя он попросил.
Дарданий:
- Чтоб я убил его. А что?
Клит:
- Он полон горя, слёзы льются градом.
Брут:
- Волюмний, дело есть к тебе.
Волюмний:
- Слушаю, мой Брут.
Брут:
- Дух Цезаря совсем меня замучил, ко мне явился дважды, первый раз под Сарды, потом забрёл сюда он прошлой ночью. Я знаю, смертный час уж близок.
Волюмний:
- Брут, ты не прав.
Брут:
- Да нет же, не ошибаюсь я, Волюмний. Ты видишь, как превратно всё идёт. Мы на край бездны загнаны врагами, не лучше ли не длить агонию без толку и в пропасть броситься, не дожидаясь, пока враг нам даст пинка? ты помнишь, как мы вместе были в школе? Во имя нашей дружбы, подержи мой меч, но только крепко сжимай пальцы. И не смотри, если не хочешь. Зажмурь глаза, тогда не будет страшно.
Волюмний:
- Не может друг такой исполнить просьбы. (Шум битвы нарастает.)
Клит:
- Спасайтесь, полководцы, дальше нельзя медлить - враг близко!
Брут:
- Простите все, я больше всех виновен. Те завистью, похоже, одержимы, а меня совесть повела на смерть... Погибнет Рим, и я тому виною. Ах, Цезарь, как ты отомстил! И всё же был я счастлив, что на жизненном пути не встретил я плохого друга, чтоб мне неверен был. И вот я побеждён, меня никто не предал, никто в мою грудь меч свой не вонзил. И этот день злосчастный принесёт мне славы больше, чем врагам моим - победа. Прощаюсь с вами всеми сразу, язык мой скоро прекратит болтать.  Уж ночь нависла, вокруг я темень вижу, что мрачно наползает на меня... И кости мои отдыха так жаждут... (Шум битвы совсем близко. Крики: "Бегите! Бегите!")
Клит:
- Скорей бежим!
Брут:
- Бегите, я за вами. (Все убегают, кроме Стратона.)  Стратон, а ты останься. Ты человек хороший, в тебе я искры благородства замечал. Давай же, отверни лицо и меч сожми в руках. Согласен ли исполнить просьбу, чтоб от позора уберечь меня?
Стратон:
- Дай прежде руку, а затем - прощай.
Брут:
- Прощай, Стратон! О Цезарь, успокойся! Как мне непросто было мне твой век пресечь, чем тот же меч в себя всадить. (Бросается на меч, умирает.)
Шум битвы нарастает. Трубят отступление. Входят Октавий, Антоний, Метелла, Луцилий, за ними следует войско.
Октавий:
- Кто этот человек?
метелла:
- Служитель Брута. Стратон. А где твой господин?
Стратон:
- Свободен он отныне. Как ты, Метелла, он рабом не будет, и победитель может только сжечь холодный труп вождя. Один лишь Брут мог Брута превозмочь. И Брут один своей прославлен смертью.
Луцилий:
- Его найти могли вы только мёртвым. Спасибо. Брут, что ты слова Луцилья оправдал.
Октавий:
- К себя я всех беру, служивши Бруту. Согласны вы ко мне пойти?
Стратон:
- Спроси на то согласие Метеллы.
Октавий:
- Метелла! Отпусти его.
Метелла:
- Стратон, нам расскажи, как Брут покончил с жизнью.
Стратон:
- Он бросился на остриё меча, который я держал.
Метелла:
- Что ж, возьми его, Октавий. Он достоин служить тебе - он Бруту оказал последнюю услугу. Мы это ценим.
Антоний:
- Брут совестлив, мы это признаем. Он отличается от всех, кто руку поднял на вождя. Он из честнейших побуждений зачал гражданскую войну, не ведая её последствий. Из ревности к общественному благу он вверг наш Рим в геенну зла. А, в целом, жизнь его промчалась безупречно, и миру возвестить могла б природа - "Се был человек!" И не ошиблась бы. Но человек - не бог, он может ошибаться. Особенно когда судить берётся он других.
Октавий:
- Мы тело Брута предадим земле с почётом. Достойно добродетелей его внесите труп в мою палатку, пусть он останется в убранстве полководца. Трофеи же по чести все разделим. Войскам усталым надо отдых дать, идите и все вместе отдыхайте, а мы с Антонием пока обсудим дело. (Уходят.)



                Конец

Кто герой?

Привычно героем в западной традиции считают Брута (как и Геракла)- а как же, ведь он несгибаемый тираноборец. Но так ли это? Каковы результаты этого тираноборства? Слово "тиран" означало в античные времена совсем не то, что сейчас - "тиран" это единоличный правитель, только и только в этом его вина, и совершенно неважно, как именно он правит, хорошо или плохо, эффективно или провально, главное, что он не делит административный ресурс ни с кем. Это принцип, на который опиралась в своём становлении вся последующая западная демократия. Что за этим стоит? Можно долго рассуждать на эту тему, но выделим лишь один аспект, ибо он главный: единоличного правителя, если это действительно честный и волевой человек,  невозможно коррумпировать или шантажировать. И его гораздо труднее подставить, скомпрометировать - ведь он саам контролирует ситуацию целиком. Демократические институты это, в первую очередь, институты неправого воздействия, как это ни покажется странным, не зря же демократию в Античной Греции  считали худшей формой правления: именно демократической процедурой Сократ был приговорен к смертной казни, именно прямым голосованием на площади было приято решение казнить Христа и спасти жизнь разбойнику Варраве. И таких примеров можно привести множество: демократия успешнее разрушает, чем создаёт, не говоря уже о том, что она поэтапно выдвигает в центр общественного представительства амбициозных средних людей всё более низкого уровня.
Цезарь, герой Римской империи, это хорошо понимает, именно поэтому он концентрирует власть в своих руках, более всего доверяя только двум - Антонию и Бруту. Он понимает, что рано или поздно зависть возьмёт верх над здравомыслием, и патриции организуют заговор. Он надеется только на этих двоих, но всё же на Антония больше, чем на Брута. Именно Антонию он доверяет своё завещание, о его содержании мы знаем со слов Антони, но было ли там и ещё что-то, касательно организации власти после его смерти, знал только Антоний. Цезарь ли придумал эту стратегию, или Антоний своим умом управлял ходом событий, но, в конце концов, работал лучший из возможных вариантов: Антоний пришёл к власти. Конечно, спасти Римскую республику он уже не мог, он лишь продлил её агонию. Возможно, в этом и заключалась его историческая миссия. Все иные варианты были бы катастрофичны: предпосылок для иной иституции (торжества христианства) ещё не было, а старые институты уже не работали. Оставалось последнее - личная власть хорошего правителя. И это сверлилось.

Несколько слов о самой пьесе.
Нельзя не видеть, что "Ричард Третий" и "Юлий Цезарь" имеют много сходства в композиционном и других планах, иными словами, обе эти вещи написаны одной рукой. И там и там является призрак убитых, но здесь он является Бруту, изначально положительному герою, а в "Ричарде Третьем" он является самому Ричарду, которого убивают в финале пьесы. Ричард никого не убивал, в отличие от Брута, во всяком случае, он был злодеем нисколько не более, чем предписывала эпоха и традиция. И здесь видится неувязка - образ Ричарда слишком очернён, а образ Брута, наоборот, приукрашен. Такие же рассуждения можно провести и в отношении Антония - он в пьесе Шекспира ничуть не лучше шекспировского Цезаря, то есть оба плохи. Но это уже влияние трудов Макиавелли на творчество Шекспира, находившегося под влиянием моды конца 17  - начала 18 вв. И логика текстов страдает: в Риме есть множество благородных патрициев, но почему-то все правители на поверку оказываются наигнуснейшими интриганами.
В "Ричарде Третьем" есть текст, где говорится о Юлии Цезаре - диалог между Ричардом и молодым наследником, воспитанием которого Ричард занимается. Мальчик говорит Ричарду, что он читал, будто Тауэр (Лондонскую тюрьму для аристократии) построил Цезарь. Ричард отвечает, что Цезарь всего лишь заложил фундамент Тауэра. Показательный диалог.
Наша реконструкция текста предполагает исправление этих недостатков.

***

РЕЧЬ КАК ИТУИЦИЯ

Основные тезисы:
Интуиция это прирученный инстинкт, который помогает заглядывать как в прошлое, так и в будущее.
Речь интуитивна, или инстинктивна.
Таким образом, речь это продукт
хорошо организованного природного инстинкта.

Природа языка интересна всем, нет в мире человека, которому не хотелось бы знать - как и почему он умеет говорить - связно, разумно, а главное, быстро. Иностранец никогда не сможет так говорить на чужом языке, потому что он говорит на иностранном языке в результате обучения, а на родном языке, овладение которым происходит в детстве, человек говорит легко и свободно (в меру собственного интеллекта - изящно и красочно, потому что язык похож на огородное пугало лишь в исполнении "особо одаренных" блогеров или газетных щелкопёров). Язык вплотную вплетен в человеческое существование, жизнь без него немыслима. В поединке характеров побеждает тот, кто лучше овладел искусством речи именно потому, что речь это не простое приспособление для передачи информации, а священное подтверждение человеческой исключительности. Инстинктивной способности пить пиво или играть в футбол ещё не продемонстрировал ни один младенец, а вот агукают они все без исключения, даже дети, рожденные от глухонемых родителей.
Инстинкт это вовсе не животный импульс, побуждающий бобров строить на реках плотины, пчел собирать мёд и носить его в улей, а птиц - вить гнезда. Однако современный рациональный ум настолько развращен, что естественное ему начинает казаться странным. Образование великолепная вещь, возможно, самое ценное, что придумано человечеством, но, по выражению Оскара  Уайльда, всему тому, что действительно стоит знать, невозможно научить. Дарвин также считал, что сложное строение родного языка принадлежит нам по праву рождения, как продукт хорошо организованного природного инстинкта, и это не то, чему можно научиться. Впервые об этом Дарвин написал в 1871 году. в "Происхождении человека" - и это было для него важно, ведь распространение языка бросало вызов его теории. Дорвин считал, что языковая способность это инстинктивная потребность овладения мастерством, и она присуща не только людям, но и певчим птицам; такое утверждение может вызвать негодование у тех, кто привык считать язык зенитом человеческого интеллекта, а инстинкты воспринимать как животные импульсы. Человеческий гибкий разум это следствие взаимодействия множества конкурирующих инстинктов, и понять инстинктивность нашей природы нам мешает конкретно инстинктивная природа человеческой мысли - человек настолько же не осознает процесс функционирования языка, насколько бобер - причину, по которой он начинает строить плотину на реке, или почему паучиха откусывает голову самцу в момент экстаза, а потом ещё и впускает в рану консервирующий яд да, это будет пища для младенцев, когда они родятся и захотят есть. Но думает ли об этом паучиха, которая уже уползёт к этому времени совсем в другой угол? Для наседки кажется невероятной мысль о том, что где-то на свете есть такая клуша, которая не считает вид наполненного яйцами лукошка самым чудесным зрелищем и самым подходящим местом на свете, побуждающим сидеть в нём до вылупления последнего цыплёнка.  Ровно настолько мы не осознаём процесс функционирования языка, мы просто говорим, и всё. В процесс разговора поток слов для нас прозрачен.

   Родители уверены, что дети учатся говорить у них, это так и не так.