Бронебойщику

А потом на нас попёрли танки. Немного. Шесть штук всего – по одному танку на ружьё... И не «тигры» какие-то, а обыкновенные Т-3 и «Праги». Твои «знатоки» обсмеются, поди! По их мнению, Т-3 насквозь пробить должны мы были бы с любой дистанции с первого выстрела. Да и мы тоже сперва так думали. Стреляли с трёхсот, как учили нас, и после каждого выстрела уверены были, что танку капут. А он как шёл, так и пёр себе и не догадывался, что капут ему, только местность пулемётами подметал.
Выстрела так после десятого я даже молиться про себя начал, чтобы хоть один загорелся, a oни – словно заговорённые…
Сколько мы танков пожгли, спрашиваешь? Одного и пожгли. Мало? Да мне тогда он за счастье показался. Первую свою «Отвагу» за него и получил. Только я ли его подбил-то? Кто теперь знает, может, и я. Я по нему тоже стрелял. Только получать медаль всё одно, кроме меня, некому было. Все остальные бронебойщики или убиты, или же тяжело ранены.

Из воспоминаний И.С. Горбунова, бронебойщика


Во время Великой Отечественной войны бронебойщики так отзывались о своём противотанковом ружье: "Ствол длинный – жизнь короткая".


В ушах не утихли ещё завывания «штук»,
Встряхнувших траншеи, как душу, до самой изнанки,
Сквозь пыльные тучи, от взора укрывшие луг,
Возник, нарастая, знакомый рокочущий звук,
И сердце в груди потревожено ёкнуло: «Танки!»

Идут стальным клином, до ближних – всего полверсты,
Ведут непрерывный огонь по переднему краю.
Раскатами грома над полем стегают хлысты,
На серых бортах пауками чернеют кресты,
Моторы с рычанием лентами дым извергают.

Секут пулемёты, визжит, пролетая, шрапнель –
Но ты, бронебойщик, не вправе пред ними сгибаться:
Отбросив желанье забиться в глубокую щель,
Стволом неотрывно ведёшь крутобокую цель
И ловишь мгновенье, чтоб разом за всё поквитаться.

Четыреста метров – а нужно не больше трёхсот, 
Тебя так учили стрелять на армейских занятьях.
Под тяжестью гусениц грунт ощутимо трясёт,
Машина за срезом ствола неуклонно растёт –
Но ждёшь терпеливо, цедя через зубы проклятья.

И вот уже в сектор обстрела вошёл головной,
А следом за ним, не спеша, подползают другие.
Ты метишь в стык башни и корпуса, в люк смотровой,
Туда, где механик-водитель сидит за бронёй,
И коротко давишь на спуск: «За Одессу и Киев!»

Немеет плечо, кислой гарью плюётся затвор,
Латунная гильза летит и теряется в глине.
Но вражеский танк будто вовсе не чует отпор:
Идёт, хоть бы что, лязгом стали тревожа простор –
С такими же шансами можно перечить лавине.

Ты бьёшь ещё трижды, последний раз – метров с двухсот,
Но танк, как и прежде, стремится вперёд невредимо.
С железного борта колотит взахлёб пулемёт,
Срезая кустарник на склонах соседних высот, –
Похоже, заметили вспышки и облако дыма.

Садишься в окоп переждать этот огненный ад,
Подспудно считаешь в подсумке наощупь патроны.
Четырнадцать штук, и в запасе две связки гранат
Как крайнее средство сдержать натиск чёрных громад,
Ревущих, сминающих, давящих, весящих тонны.

До танка сто метров, блестит широченная грудь,
С отчаянной яростью в землю вгрызаются траки.
Кто видел когда-нибудь близко подобную жуть,
Но смог устоять и с дороги её не свернуть,
Тот может представить весь ужас железной атаки!          

Стреляешь в катки – но машина всё так же цела,
Как будто и не было этих твоих попаданий.
Идёт, надвигаясь, как злая стальная скала,
Грозя темнотой устремлённого жерла ствола,
Пророча тебе через миг апогей испытаний.

Полсотни шагов – и узнаешь, каков твой предел,
Сумеешь ли ты до броска хладнокровным остаться.
Сейчас в твоём мире есть только ружейный прицел,
Тяжёлые связки гранат в ожидании дел,
А жизнь измеряют шаги…

И осталось их двадцать…