608 км

Здравствуй. Ну как там тебе живется
в шестистах восьми километрах от меня
и в трех световых от нас? Тебя любят? Тебя хранят?
Как там твои золотые кольца?
Ты счастлива? Да, у тебя есть он, а у меня - она,
и мы их до одури любим - таких родных, таких своих.
Но почему-то голос трансформируется в крик
и срывается в пропасть, почти доставая до дна,
при любом касании воспоминаний
о тех трех днях: о вечных побегах на улицу оттуда, где некуда сесть,
о сросшихся ладонях, о числах восемнадцать и двадцать шесть,
о практически полном отсутствии сна и
границ; как жались друг к другу, шептали что-то нелепо,
как замерзали вместе на скользком мосту.
Я безуспешно выискиваю хотя бы одну звезду,
задрав голову к заляпанному тучами небу,
и кажется, что если снег и выпал зачем-то,
то только для того, чтоб не нашли по следам
друг друга, плюнув в лицо годам, городам
и тем, кто будет нудить про абонента
и его недоступность. Колени предательски сводит
от нестерпимого желания прыгнуть в поезд за тобой,
забыть про все и увезти тебя туда, где прибой,
где чайки и где солнце под вечер ныряет в мелководье.
Но заставляет стоять своим присутствием третий -
и я не решаюсь сделать шаг.
Стрелки на левом запястье спешат,
сохраняя абсолютную беспристрастность, и ветер
дует сильней, чем обычно, гораздо более резко,
но не продувает насквозь. Может, ты и не ждала,
но я здесь. Сейчас я - твоя оболочка, бинт для сломанного крыла.
Полуснег-полудождь хлещет упрямо и веско
для того, чтоб больнее, и косо -
для того, чтобы врозь. В горле встает многотонный ком.
Ты обвиваешься вокруг моей шеи вьюнком
и на прощание в шарф кутаешься носом,
оставляя на щеке запах чабрецового чая
и молчание, о которое разбивается звук.
Я ухожу с вокзала в ночную Москву,
так безвыходно и пронзительно
не скучая.