Ты так долго не знал в себе глаз

                *     *     *
Ты так долго не знал в себе глаз, мутным взглядом
                предметы обмеривая.
На короткой дистанции удочкой
не забрасывал леску с крючком.
За припухшие железы дней твой Спиноза селился
                в Антверпене,
и за шумной решёткою с улицы
заторчал он над линзой торчком.

Свет Баруха не знал в себе мер: мимо цели не раз он
                выстреливал.
За предвзятой калиткой источников
разделил протяжённость и «я».
Над предметом пронзённых стихий — как Григорий
                пронзал бы  вас стрелами —
словно коршун, когтил себя думами
и с линейкой ход мысли разъял.

Ты в тревожное время взведён, где курок бьёт осечкой
                без промаха;
где зависнув над полем изъятия,
не понятно, рукой чей продлён.
Демиурга ль творящая длань держит сердце в ладонях
                беспроводно,
надзирая над точкой стремления —
как вбирает мембрана меон.

Хоть висит на одном волоске — жизнь полна
                приключений вне очереди;
где заводят пружину столетия,
чтоб сорваться в мгновнье с ножа.
Децибеловым сбросом любви ваххабитка свой взрыв
                приурочивает
к беспредметному звуку отчаянья —
как бы с видом на Кремль не дожал.

Я б назвал её так же своей, как когда-то
                Септимия Севера
звал залётным метисом с провинции,
подтверждая решимость им быть.
Но чего ж ты хотела б сказать, с телефона
                затылок просверливая,
чтоб со вспышкой, объятого пламенем,
в путь последний меня не обмыть...

Может статься, ты верно звала, но в неверности стоп
                не разверилась:
третий лишний вмешался с обычаем —
открывать на неверных джихад.
Кто ж включил этот жуткий станок — принимать
                наши души конвейером,
чтоб валютное солнце за сценою
от ущерба могло не вздыхать?

Не хватает сцепления слов, с прогрессивной болезнью
                чтоб справиться.
Над собою стального усилия —
не поддаться на чёрный чей ход.
Лучше б взрыва себя у метро, завалилась в постель
                как напарница,
как внезапная травма приятия —
медсестры в чёрном лифе приход.

Я давно не бужу алтари, хотя связь горячей лишь
                от времени.
И с подножки взбоднувшего поезда
не взлетаю с Ильёй в эмпирей.
Но люблю вспоминать под рукой твой живот,
                как ты стала беременеть.
Это странное чувство причастности
мне бы в порах своих запереть.

С этим чувством идут на войну, отстоять чтоб свою
                независимость;
строят дамбы, возводят империи, —
небоскрёбы пленяют мой глаз. —
Это чувство, скорее, как шар, — полноценной свободой
                замысливалось,
чтоб однажды, обычнейшим вторником,
чья планета под сердцем зажглась.

Так и ходят глаза за Босфор, так и шарят подводными
                лодками,
чтоб благие намеренья с улицы
подкрепила добротная сталь.
Твердолобые пусть не твердят, что иные кампании
                схлопнулись:
счастлив тем, что российских я лётчиков,
хоть с экрана — но в деле застал.

Как веснушки б твои по весне — пусть бы душу
                творенья форсировали;
находился б под кратным вниманием
нежных рук твоих, держащих высь.
Пусть бы била наотмашь весна, словно точечным
                залпом по Сирии, —
я, похоже, на тридевять месяцев
на локте твоём птицей завис.