Озёра и смоквы Заветных земель...

* * *



Итак, добираться мне до Феодосии -
лишь ночь, лишь чуток золотистого дня.
Там кровная мысль о двоюродном Осипе
так бодро под рёбра бодает меня!
Там облик египетский брезжит и слышится
непойманный цокот худых башмаков.
Развеяна гневная Максова ижица,
и свеж голубеющий плюш ишаков.


Привольно вдыхается нищее диво
земли загорелой, зелёной воды.
Овечьих холмов травяные наплывы
вдоль моря текут, вдоль солёной слюды.
Лоскутная известняковая Каффа!
Как щедро – всего-то полсуток пути,
чтоб в складках пиратского красного шарфа
листок со взъерошенной рифмой найти!


С щепоткою тмина, с корицею в мокко,
с угаданным клювом средь гущи на дне,
с такой молодою – не знающей срока -
пузырчатой радостью в жёлтом вине,
с рыбацкою лодкой, что, еле белея,
спешит, обгоняя кефаль и макрель, -
в край ладана, смирны, тоски и елея,
туда, где Эллада, Ливан, Галилея -
озёра и смоквы Заветных земель...





Амфора


Округла амфора с зерном,
речной песок белеет в трюме.
Как помогают волны думе,
как слажен парус с кораблём!
Гудит кедровая доска,
прогрета, солнечна, шершава.
Плыви! У мужества есть право -
солёный ветер у виска.


Наполни амфоры уста
оливковой, мускатной влагой.
Да осенит тебя отвагой
твоя моряцкая звезда.
Да станет амфоры сосуд
твоим надёжным талисманом -
в его обводе богоданном
слились гармония и труд.


Магнитна, женственна, светла
огнём обласканная глина,
а гулкой ноты сердцевина
сродняет с ней колокола.
И Одиссеево вино
под глиняной созреет кожей.
Платон – бесценен! Но дороже -
дорога, амфора, зерно!




 * * *



 Айвазовский проспект Галерейная пересекает.
 Протянувшись вдоль моря, нагрелся под Цельсием рельс.
 Привокзальное радио снова "Славянку" играет,
 чтоб в слезе расставанья чистейший блеснул эдельвейс.
 Снова сутки свиданья с портовой фартовою Кафой
 отлетают, подобно отрывку из ретро-кино.
 Каплет в рюмку мою "Пино-гри" виноградников графа -
 становясь, словно прошлое, правдой, густеет вино.

 Словно плюсквамперфект, навсегда загустевшее время, -
 эти минус три четверти века... Со снимка глядят
 дед Иван и отец. В Феодосии, в здешнем эдеме, -
 так же свеж их зубов рафинад, как загар-шоколад.
 Не осталось уже никого с августовского фото,
 где на лицах цыганских лучились весельем зрачки...
 Веет вечер над Кафой две тыщи десятого года -
 карусели приморской дрожат золотые жучки.

 Окликаю и По, и печальника-странника Грина,
 Александра - вослед Македонцу, Арапу вослед.
 Я ведь сам - иноходец Ивана и сын Константина,
 коих в Малом Стамбуле со мною как будто и нет,
 но которые живы и набраны чётким петитом
 в каждой строчке моей, в каждой рифме - один на один...
 Полнолуние - над Феодосией. Свет - над реликтом
 звероватого, в сетке столетий, холма Карантин.