Птицы на лету не поют?..

Все дети – как дети. А Маняша – особенная, у неё Божья искра! Она про такую и знать не знала, жила себе спокойно, в песочнице играла и на качелях качалась. Над ней даже посмеивались: такая большая, пятилетняя, а в песочнице с мелюзгой сидишь. А Маняша – не обижалась. Потому что в песочнице она не играла, а строила. Дома, дворцы, заборы…
А дома Маняша – рисовала. На всём, на чём придётся: на листках бумаги, которые бабуля называла «оборотками», а её тетя, работавшая машинисткой в министерстве, кипами приносила со службы, на краешках газет, на спичечных коробках, в альбомах, и альбомов этих, по словам той же бабушки, было «не напастись»…
Маняша рисовала по-многу, со страстью, быстро осваивая рвущимися в даль конями и огненногривыми принцессами волшебное пространство чистого листа.
«Занят ребёнок – и слава Богу!» - тихо говаривала бабуля и шла мыть посуду своими красными, раздутыми пальцами, или чистить картошку, или месить тесто, тугое, странно-живое, вкусно пахнущее на весь дом будущим пирогом с яблоками.
И вот однажды случилось это.
Зашла по случаю соседка тетя Ларочка, вдова Большого Художника, и сказала во всеуслышание, покрутив и так, и эдак попавшийся ей на глаза лист с нарисованным конём, поднявшимся на дыбы:
- А у вашей Маняши – Божья искра!..
Мама улыбнулась да и забыла (сегодня подработка, завтра – работа, послезавтра… какая ещё искра, дай Бог в сад оформить, а то всё болеет и болеет….), а бабушка взяла на заметку. Сходила в комнату, шустро вытащила из-под своей тахты большую коробку и выудила из неё целый ворох разномастных листов. Она молча вернулась в комнату к гостье и выложила их на стол по одному, как карты в покере.
Ларочка округлила глаза («М-м-м…»), поправила свои раскосые очочки и, поджав губы, начала изучение. Рисунки она возвращала на стол, раскладывая их в две кучки. Когда листки кончились, она внимательно взглянула на бабушку:
- Это мне надо показать друзьям мужа. Хотите?..
Мама пожала плечами и устало улыбнулась. Она считала Ларочку знаменитостью, не чета себе и стеснялась её чем-то нагружать.
- Да! - твёрдо сказала бабушка, - хотим, конечно. Спасибо вам, Ларочка!

Прошла неделя. Все забыли об этом разговоре, включая бабушку. Прореху в её собрании Маняша с лихвой восполнила новыми рисунками. С той разницей, что теперь её любимые кони оторвались от земли и пустились в полёт. К небу, к солнцу, к облакам… А принцессы, напротив, подобрали развивающиеся космы в высокие причёски. Надели бальные платья с сумочками и вдели в уши длиннющие серьги… Глядя на одну такую принцессу мама спросила Маняшу:
- А ты где такие серёжки видела?
Маняша сморщилась, подняла глаза к потолку (она так думала):
- В голове!
И вот в задремавшей после обеда квартире раздался звонок. Ларочка звала Маняшу к себе в гости. Путь был не длинным – из одного конца коридора мимо лестничного пролёта в другой, там кожаная дверь с узорным адыгейским ковриком у порога… Приодетая по такому случаю Маняша постучала (до звонка ей было ещё высоко).
Она не в первый раз пришла в гости к тёте Ларочке. Квартирка у неё состояла из двух комнат, все стены которых были увешаны работами именитого мужа. В первой комнате Маняшу интересовал большой круглый аквариум с золотыми рыбами. Рыбы таращили глаза, подплывали к стеклу и широко разевали рты. Будто хотели Маняше что-то рассказать… Во второй комнате на окне стоял огромный кактус, похожий на сидящего кота, а на большой красной конусообразной подставке красовалась великолепная итальянская клетка с канарейкой, точнее, как поправляла, тетя Ларочка – с кенаром Афанасием Карузо. Небольшой зеленоватый Карузо пел именно, как Карузо, Маняша уже знала, что так назывался один певец. Пернатый Карузо пел так, как Маняша рисовала – т.е. непрерывно, поэтому рядом с клеткой на кресло была наброшена несколько исклёванная с боков шаль. Желая тишины, Ларочка иногда набрасывала её на птичий чертог.

В той комнате, где обитал кенар, всё было сдвинуто с мест. Большое арочное окно расшторено, клетка лишилась своего главенствующего положения и скромно стояла в углу. На жердочке сидел заносчивый Карузо, разом потерявший своё былое величие, молчаливый, невзрачный и похожий на простого серого воробья… В центр, напротив, был выдвинут из противоположного угла большой обеденный стол, и красиво сервирован белой скатертью с вышивками и такой затейливой посудой, что Маняша засмотрелась на неё, на все эти графинчики-подставочки-салфетницы и забыла поздороваться…
Но ей пришли на помощь.
- Ну, здравствуй, юное дарование! – услышала она над самым ухом и вздрогнула. Перед ней стоял Друг Художника, тоже художник, седой и полный дядька, в белом мохеровом свитере и с черной трубочкой в руке. Трубочку он посасывал, та попыхивала, и Маняше ужасно захотелось чихнуть.
- Маша, ну что же ты? – посмотрела на неё тетя Ларочка. По случаю прихода гостей тётя Ларочка нарядилась красавицей… Что-то длинное, в узких китайских павлинах и бледных розовых лотосах, переливалось тусклым светом, волосы её были распущены и на руках позвякивали серебряные браслеты. В комнате были и ещё гости.
Маняша долго смотрела на Ларочку и выдала:
- Тётя Лара, у вас сегодня глаза красивые!
Все переглянулись и захихикали. Маняша была посажена к столу, перед ней появилось блюдце с мандаринами и зефиром. А перед большим бородатым дядькой с трубочкой откуда-то возникла кипа знакомых листков. Он их стал с улыбкой перебирать, так же, как и Ларочка, раскладывая на две стороны. Только одна кучка у него была совсем маленькой.
- Гриша, взгляни, любопытно! Пять лет… – обратился он к другому, чёрному и худому дядьке. Второй протянул руку, взял листки из маленькой кучки и стал отчего-то смеяться…
Маняша перестала есть мандарин и прислушалась. У неё была старшая сестра Вика, с прошлого года уже школьница, очень худая и вредная. И Маняша знала, что когда над тобой смеются, то это очень обидно и надо дать сдачи.
Но вот чёрный дядька перестал смеяться, и сказал непонятно:
- А знаешь, в этом что-то есть… Экспрессия?.. Полёт… Дети - они такие!
И повернувшись к Маняше, спросил:
- Ну что, хочешь в художественной школе учиться?
У Маняши пересохло в горле. В школе… Да она и в обычную пойдёт только через два года!
- Только имей в виду, там надо учиться старательно, ходить на все занятия и слушать педагогов. Ты совсем не такая уж необыкновенная, там все ребята такие и даже лучше есть. Много лучше…- дядька нахмурился, а Маняше показалось, что он улыбается. Или – наоборот… Сейчас ей было не разобраться, потому что сама она покраснела до корней волос, так, что глаза защипало.
- Ну, что же ты молчишь?.. Из уважения к Ларисе Георгиевне я мог бы тебя взять в подготовишки. Я – директор…
Маняша подняла на него два голубых блюдца, до краёв наполненных слезами.
- Да…
- Ну, вот и славно. А теперь иди сюда… Ларочка, дай-ка нам блокнот... Вот тебе первое задание. Видишь клетку и в ней птичку? Нарисуй вот здесь, вот тебе карандаш, не торопись… Рисуй, как сможешь, но старайся похоже!
И вот уже взрослые заговорили о чём-то своём, моментально забыв о маленькой гостье.

Вылетали чёрные колечки из трубки. Колыхалась тонкая длинная занавесь на приоткрытом окне, звенели хрусталём старинные рюмочки, звякали тяжёлые вилки и ножи… Маняша не слышала ничего. Перед ней на секретере лежали лист толстой белой бумаги (раньше девочка и не видела такой никогда!), остро наточенный, совсем не обгрызенный простой карандаш, пачка цветных… и у неё было… задание! Настоящее первое задание нарисовать итальянскую клетку и в ней - Афанасия! О! Это было так волнительно, ведь от этого зависит, пойдёт ли она теперь в художественную школу, станет ли она ученицей, как сестра Вика, и даже лучше, или – нет!..
Но дело в том, что Маняша никогда не рисовала ни столов, ни стульев, ни клеток… Она прежде никогда не рисовала того, что видит кто-то ещё, кроме неё самой! Только для неё мчались без устали чёрные косматые кони, лили фиолетовые косые дожди, вихрем сыпали снега, только для неё гнал ветер по небу похожие на драконов облака… Только для неё открывали принцессы тяжёлые кованые сундуки с нарядами, и вылетала из них белёсая моль, как из бабулиного гардероба, и гремели тяжёлые цепи на воротах замка, совсем как мамины ключи в двери… Она никогда ничего не срисовывала!
Маняша крепко закусила губу и вдруг глубоко-глубоко услышала бабулин голос.
- Не реви! – строго сказал он, – Не реви, а представляй!..
Маняша очень любила бабушку. А бабушка – её. Она иногда говорила странно и чуть-чуть обидно:
- Вот умру, будешь сиротой при отце, при матери…
Маняша не понимала, что такое «умру» и «сирота», но чувствовала, что в чём-то виновата, и не только она, но и мама… Папу она не принимала в расчёт, так как редко видела. Но знала, что он где-то у неё есть. И есть ещё одна бабушка.
Но зато когда Маняша заболевала, бабушка вставала в любой час ночи, шла на кухню, включала газ, ставила чайник на конфорку, затем наливала подогретую воду в стакан, и несла его, боясь пролить, бесшумно, тёмным коридором, и растворяющиеся сахаринки танцевали бурный танец на его дне. Красноватые, но такие красивые старые руки её гладили детскую головку, отирали пот со лба, ловко переодевали взмокшую рубашку. Чистое полотно слегка жгло разгорячённое тело, приглаженные мокрые виски холодили, Маняша вытягивалась, закрывала глаза, а бабуля, низко склонившись над ней, подтыкала со всех сторон одеяло…
Несмотря ни на что, они были друзьями.
Маняша прислушалась к себе…
Представляй! Это было для неё.
Она взяла карандаш, куснула его серую спинку, задумалась, а вернее загляделась куда-то внутрь себя…
Когда оживлённый разговор за столом иссяк, Друг художника вспомнил о ребёнке.
- Как там наше юное дарование? Что-то притихла… Покажешь нам свою работу?..
Маняша с трудом вернулась из своего дивного цветного мира… Отёрла о платьице руки, с сожалением протянула рисунок.
- Т-ак… Ты должна была нарисовать клетку с Афана...
Друг Художника умолк на полуслове. Встал со своего места и приблизился к ним Директор. Через плечо заглядывала взволнованная тётя Ларочка.
Во весь лист раскинул извилистые ветви диковинный, розово-золотой куст… Лепестки его цветов причудливо изгибались, повинуясь невидимому дыханию ветра, огромные тонкие тычинки топорщили свои усики, гигантская бабочка почти сложила крылья, усаживаясь на его зелёное плечо, странный синий павлин пытался что-то склюнуть у его подножия, а в верхнем правом углу, словно торопясь покинуть живой куст, бабочку и синего павлина, в стремительном полёте развернул напряженные крылья маленький зелёный Афанасий, клюв его был широко раскрыт, глаза полузакрыты и песня, вольная песня его лилась навстречу солнцу…
- Н-да… - сказал Директор, - ну, канарейки вообще-то на лету не поют...  Но…
- Не поют? – тихо переспросила Маняша. И вдруг почувствовала, как чья-то лёгкая рука обняла её за плечики и сильно прижала к себе.
Это была рука тёти Ларочки.
- Искорка ты моя…