Поющий весенний лес

В тот год весна была ранняя, ровная, апрель был очень теплым и солнечным. Листва пошла резво, как на дрожжах, и скоро ветвистая даль занавесилась легким зеленоватым пАдымком.
Я пошел в лес послушать голосистые разливы – певчее половодье. Так случается каждой весной, как только начинает спадать речное половодье – разлив птичьих песен набирает самую силу.
Верховой сосняк уже просох, в бору было прогрето, словно  в горнице у остывающей печи. Солнышко уже завечеряло. Но стоило мне спуститься в низовой лог, как повеяло сыростью только что стаявшего снега. Калужины и болотницы были до краев наполнены талой водой.
Накинув куртку, я стал пробираться по черничным кочкам, избегая обволглые моховины и проточные пролужины.
Весь лес гремел птичьими перезвонами: то дрозд даст длинный высвист: Фи-липп-фи-липп иди-чай-пить иди-чай-пить…, то зяблик затянет свою голосянку: рю-рю-рю, то вдруг с верхотуры дятел спугнет эхо рикошетной дробью.
Заливались и ближние, и дальние птахи, то врозь – поочередно, то  вместе. Но как бы они не пели, все было так слаженно и ладно, будто у этого хора был свой дирижер и свой невидимый композитор – постановщик. Казалось, лес был единым четко настроенным, многострунным музыкальным инструментом. Каждая птица откликалась на свою струну и имела свой неповторимый звук и тембр,  но в общем аккорде все это сливалось так гармонично и благозвучно, что самый великий знаток вокала не смог бы выделить из этого соборного звучания самого лучшего певца, потому что самый выдающийся солист не сможет исполнить такой арии без хора-подпевки, без подголосников. Каждый был удивительно точно на своем месте.
Тем временем солнечные лучи глохли-гасли в вознесенных кронах, багрели – зорились. Вскоре освещенными остались лишь древесные вершины, да мачтовые маковки высоких сосен в верховом бору. Небо было помуравлено ровной нежно-прозрачной лазурью, которая к закату еле уловимо розовела, что был верный признак завтрашней ясной погоды. Этого света хватало, чтобы в подлеске не было темно.
Наконец, я нашел тропинку и дошел по ней до теневого еловника, запахло мокрой хвоей и овражным снегом. Впереди показалась полянка, а затем я вышел на небольшое проточное болотце. Мне было знакомо и приметно это место, где в мае всегда бывает дружное цветение калужниц. Само болотце питается  талыми водами  ближнего леса и  шигаковского поля. Летом, если нет обильных дождей, оно почти полностью пересыхает, но зато зарастает сочной травой по пояс и становится пристанищем гнуслявой комариной рати. Эта нечисть никого вокруг не щадит, поэтому лежащий рядом черничник деревенские бабы обирают в последнюю очередь.
Черная торфяная вода настаивалась в провалах и медленно текла среди кочек и первой травы. Вот-вот зацветет калужница красивыми желтыми купами.  Дальний бережок болота лесной верхотурой еще цеплялся за уходящую зорьку, ловил ее прощальные лучи. К счастью вода-снежура почти сошла – гать через болотце открылась. Хотя гать – это только одно слово, сохранились единичные жердочки, уложенные от кочки к кочке, по которым можно было перебираться только с длинной балясиной – посохом, чтобы не упасть в грязь. Видно кто-то уже переходил гать с другого берега и оставил палку у старой ольхи, чем я не преминул воспользоваться.
Это болотце и очутилось в центре нашего повествования. Лишь я дошел до его середины, то тут же услышал, что птичье пение изменилось. Вроде пели те же птицы и ту же песню, но неуловимо поменялись фактура и пространственная растянутость хорового звучания.
«Чудеса какие-то!!!» - подумал я и стал разбираться в этом феномене. Я оперся на палку, огляделся, потом снова прислушался. Так и есть, болотная прогалина словно акустический зал, распределяющий и направляющий весенние звуки по особым законам. Если в густом лесу птицы пели сверху, с боков – со всех возможных мест, то тут певцы сидели строго на береговых опушках болотца и запевали-перекликались в особом порядке.  Самое главное, что звучание на прогалинке  текло без помех, а эхо вольно перекатывалось через болото от края и до края.
В густолесье всюду стояли кусты и деревья – пение не играло эхом так свободно, не отдавалось в воздухе так гулко и зычно, а как-то по другому, по дремучему, с глухотцой и однобоко. Тут же я был словно слушатель в центре зала, а солисты располагались вокруг меня на почтительном удалении, и одному мне оказывали особые знаки внимания. Как будто ради  одной моей персоны они затеяли все это выступление, до этого же были просто спевки, проба голоса, и вот, наконец, ответственное выступление – птицы старались так, словно я был не рядовой человек, а сам хозяин тайги – Берендей, пришедший послушать пернатых щебетуний.
Звук шел и шел со всех сторон, я уже не различал, где и какая птица поет – я слушал соборное пение торжествующей весны. В нем было такое благозвучие, такая гармония, что уже не важны были ее составляющие элементы. Все было как в оркестре, где играла не одна скрипка, а цельная музыка. Благозвучие этой лесной прогалины-болотца ликовало и откликалось в каждом уголке окружавшей нас чащи. Оно поднимало весенний порыв на небывалую высоту, захватывало все мыслимые и немыслимые слуховые октавы. Я был единственной целью – слушателем этой нескончаемой мелодии. Моя душа нежилась и купалась в роскошных струях весеннего разноголосья.
Полянка несомненно обладала уникальным звукопреломлением,  концерт удался на славу, а ведь еще не прилетели такие певчие мастера, как соловей, иволга и малиновка. Зато были свои солисты: вот дрозд даст флейтовую журчалку и на едином высвисте окончит коленце. А светило уже западало, и вершины высокого сосняка опустили рдяную бахрому, но равно-светлое небо не давало выйти сумеркам из овражин и волчьих ям.
Я добрался до  противоположенного берега, и через еловую приболотницу вышел в сухой сосняк с легкой березью в подлеске. Присел на отворот тропинки, прижался спиной к кондовому стволу боровины. Земля уже прогрелась, всюду цветет брусничник. Мураши расчищали свои прошлогодние тропинки и разведывали новые ходы-выходы – видно солнышко за лесом еще не полностью закатилось, муравейник-теремок еще не затворился. Закрыв глаза, я все слушал певчее болотце, и в моем сердце была такая же весна такое же половодье чувств и сил, мое невеликое лесное счастье!
Незаметно я уснул. Проснулся – чувствительно повечерело. Боровина загустела сумеречными тенями. Небо же приобрело темно-голубоватый оттенок, лишь западная часть играла золотистыми сполохами ушедшей зари. В хвойную завесу проглядывала перекройная (убывающая) луна. Я встал и пошел обратно к болоту. Вдруг дала голос кукушка как будто вдалеке, но эхом отдалось почти рядом. Замолчала. Снова кукукнула. Опять перемолчка – будто прислушивает воротившееся эхо. Прилетела недавно – видать, голос пробует. Пьет снежицу, да горлышко прочищает. Скоро и ее струна полновластно зазвучит в пернатом лесном органе.
Болотная вода текла через кочки, жердочки, валежник – луна переливчато блестела в черно-угольной воде, откатывалась в тень и возвращалась на свою протоку. Лучила желтоватые чешуйки, беззвучно плескала своими плавниками, потом вдруг оказывалась в стоячей бочажине и снова собиралась в свой неполный круг.  Казалось, что болотная шишига расплетала свои желтые волосы, пытаясь заплутать тропинку и завлечь в гиблое окно ночного путника.
Снова кукукнулось в глубине бора – аукнулось – перекликнулось. В чарусах заурчал лягушачий кот. Еловые дремища прятали выход из нижнего лога. Луна все светлее и светлее занималась на небе – волосы водянихи роскошно переливались с текучей водой, гасли, осыпались частыми звездами, плутали в черном коряжье…
Вот и лог остался позади, позади певчее болотце, которое завтра на рассвете снова вознесет гимн дивному Божьему миру. Храни, мое сердце, это вечное весеннее чувство!
рисунок из интернета.
Чарусы - топи, болота,
Гать - настил в болоте для перехода,
Шишига - болотная нечисть,
Бочажина - болотный или ручейный омут,
Дрём - глухое место,
Лог - низменность в лесу, распадок между холмами.