Но никто не знал

Но когда я был бездыханный
 и лежал безмолвно в тиши
 перекрестья страха и странной
 полуверы в смертность души,

 вечевой и ранней порою
 приходила мама моя,
 говорила: что же с тобою,
 отчего на сердце змея

 улеглась порочным затменьем,
 изливая яда сильё...
 и тихонько крестным знаменьем
 осенила тело моё;

 подымалась с утренней зорькой
 из могилы стылой сестра,
 надо мной не думала горько,
 а шептала: молвить пора

 не повешенных заклинанье,
 а загадку первого дня...
 и пропала словно блистанье
 неподдержанного огня;

 на восходе солнца являлись
 и враги, и други мои,
 рассуждали, вдруг извинялись,
 предлагали выпить аи,

 а потом выпивали сами,
 разбивая рюмок стекло
 хладнокровно-злыми руками
 о квартирное барахло;

 невидна была у порога
 та, которую без похвал
 все любовницей кличут строго,
 я её Ленор называл,

 по-эдгаровски и влюблённо
 я чуть свет смотрел на неё,
 и она всегда благосклонно
 принимала слово моё;

 в полдень, зноя налитый мутью,
 приходили дамы в тоске,
 с опалённой левою грудью,
 со стрелою в правой руке,

 призывали меня умильно
 отказаться напрочь от слов
 с оболочкой мысли двужильной
 и хранящих тайну веков,

 угрожали, что если всё же
 я посмею не замолчать,
 на моей белоснежной коже
 отчеканить сталью печать;

 в изголовье вечером сонно,
 сединою убелена,
 но красивая, как мадонна,
 одиноко стыла жена,

 не слезу она проливала,
 на щеке вытирая тушь,
 а мучительно вспоминала,
 почему безмолвствует муж;

 но была ещё героиня
 и звалась обычно она
 не царица и не богиня,
 а хозяйка судеб – Луна,

 как волчица, бешеным воем
 овладевшая плотью степей,
 проросла она над покоем,
 осветив меня и гостей,

 что сидели и уходили,
 и смеялись и плакали, и
 обо мне говорили или
 осуждали строки мои...

 но никто не знал, что я мёртв.