Дорогая моя, любимая Лизабет

По мотивам Джио Россо.

Дорогая моя, любимая Лизабет,
Я люблю чернила и очень люблю февраль.
Но когда-то мудрец наложил на меня обет
жить без слёз. Мне и правда немного жаль.
Я хотел бы выплакать всю печаль
И собрать перезрелый бутон "прости".
До тебя мне две жизни еще расти.
Мне и правда немного, немного жаль.
___

Тебе было шестнадцать, помнишь?
Волосы карие, очи — пшеничный цвет.
Я — рабочий, мне двадцать два, а то бишь —
Ничего важнее работы нет.
За тобой по пятам шагало смешное лето.
Ты смотрела теплом, а пахла большим костром.
Без тебя взлетела моя монета,
Кувыркнулась и пала в руки твои орлом.
«Ты поэт», — говорила ты, не смея хоть раз смеяться.
Обнимала всё, сжимая костяшки рук.
«Я слепец», — отвечал, — «начинает мне всё казаться
Неразличным, лишь скажешь простое "друг".
Я не слышу машин, и птиц, и лая чужих собак,
Когда ты произносишь сопрано своим слова».
«Я мала для тебя». Понимаю, и это так.
Но спасибо за то, что времени мне дала.
Я учусь быть сложнее и не любить февраль,
Я учусь сквозь заботы видеть чужие сны
И души слоёв выравнивать синклиналь,
Чтоб дожить до еще-одной-без-тебя-­весны.

Скоро двадцать маленькой Лизабет,
И мысли ее как сталь.
Очи ее — рассвет.
Волосы как хрусталь.
Пахнет она вином,
Слушает инди-рок.
Смотрит беспечным льдом.
Думает: кто б помог.
Выжить ей нелегко
В мире циничных рук.
Также, как молоко
Портится новый друг.
Смысл: не доверять,
как и хранить тепло,
Лишь бы не потерять.
Только для одного.

Мне двадцать шесть, я стал поэтом и мудаком.
Научился бросать, не плакать и не любить зиму.
Для меня Лизабет обернулась дурацким сном.
Что любил в ней  —совсем уже не пойму.
Я умею работать, писать и жизнью владеть чужих.
Обеспечен, суров и даже вроде нашёл себя.
Через месяц я буду взрослый уже жених.
Не устать от неё хотя бы до января.
Хороша, не скучна, готовит, танцует вальс.
С ней мне легче будет переживать февраль.
Но меня всё тошнит от терпкого слова "нас",
И я выбросил проклятый календарь.
Второй месяц в году будит во снах костёр,
И орла, и тепло, и каре-пшеничный цвет.
Но теперь я женат, и надеюсь, что стёр
Я из памяти прошлой привычки след.

Двадцать четыре года — срок хранения волшебства.
Девушка работает медсестрой.
Город погряз в предвкушении Рождества.
Лизабет не нравится жить одной.
Она любит людей и учится доверять,
Она выросла и уже готова создать семью.
Но никак не может она понять,
Что стоит практически на краю.

В тридцать уже привыкаешь к терпкому слову "нас".
Хочется жить и делать всё для своей семьи.
Учишься быть любимым — и наступает час
Сладкого откровения между двумя людьми.
Я повзрослел, ведь скоро стану уже отцом.
Надо бежать в больницу. Сердце теряет ритм.
... Лестница вдруг пропахла винным таким костром.
Милая медсестричка что-то мне говорит.
И, улыбаясь, плачет.
«Я для тебя росла.
Здесь ты, и это значит,
Что я не зря ждала.
Свет, что внутри, хранила.
Очень старалась жить.
Я тебя не забыла.
Ты обещал любить».
Дальше точь-в-точь мой сон шёл:
Я объяснял слова.
И ничего не слышал.
Кругом шла голова.
Я побежал на крышу,
(Кто-то не запер дверь).
Там Лизабет стояла.
И говорила: «Теперь
Прошлое невозможно
С будущем нам связать.
Было бы мне тревожно
Дальше судьбу гадать.
Не подходи — я знаю,
Просто хочу помолчать.
Счастья тебе желаю.
Не надо меня спасать.
Я на краю, и что же?
Прыгнул бы лишь слабак.
Ну, уходи. Скорее.
Отец уже, как-никак...».
___

Улыбкой тепла и просто молчанием февраля
Меня провожала милая Лизабет.
Она превратилась в белого журавля.
И полетела сеять по миру свет.