Становится обидно

После первого поллитра
мне становится обидно,
что женат на сущей выдре – всё хочу о бабе знать,
где и с кем когда гуляла
и чего с себя сымала,
как вела в моё отсутствие, что пережила кровать?

Сразу после Джеймса Ласта
я прислушиваюсь (баста)
к шелесту висящих платьев в ею запертом шкафу.
Потакая любопытству,
к ним подкрадываюсь близко,
и прикладывая ухо, затаившийся, замру.

Между стенок из фанеры,
меж  замочков из металла
перешёптываться стало сборище вещей-злослов –
это вешалки-болтушки,
нацепив на палку ушки,
движутся, как на шарнирах, в танго платяных шкафов.

Кто – старьё, а кто помодней,
делятся поочерёдно
впечатлениями «света», принесёнными извне,
кто гулял на званом... в баре,
а кого не надевали
и кого в углу бросали в страстном танго при луне.

Разношёрстные хабалки
доверяют тайны палке,
крепжоржетовую кофточку осуждают как хотят
за прозрачность и раскрытость,
не прикрытое ей в бытность
и я узнаю потрясённый, что не слышу в новостях.

В стопке шерстяной пуловер
просит нафталин от моли,
он рассыпаться боится на реглановом плече.
Слышь, смеются оторочки
на паплиновой сорочке,
я ж гулял в командировке, а она тоже увлече...

Её песня скороспета,
если череп без скелета
я найду. Сермяжна правда лучше будет мне видна.
А информации не хватит,
так плотней прижмусь к кровати,
может что-нибудь пикантное мне поведает она.