Странник

I.

Увидел я понурую фигуру вдалеке,
и невозможно было мне понять, кто это.
Но быстро подбежал к ней я, благо налегке,
надеждой скромной преисполненный, хотел узнать ответы.

Я понял тут же, что этот человек до жути удручен,
он шел уверенно весьма, не глядя даже пред собой.
Шаги его тверды настолько были, что он покорил бы бастион,
но было все же опасение, что он идет дорогою чужой.

Одет он был бесхитростно, без лоска,
он был чрезмерно худощав и осовел немного.
Возможно, он был нищ, иль он аскетом был( все было в нем возможно),
но точно он отребьем не был, и в этом суть всей катастрофы.

Зачем ему идти куда-то в неизвестность?
Что он надеется найти в краю пустынном и напрочь омертвевшем?
Как будто смысл людям есть шагать в безбрежность.
Как будто смысл есть кому-то проявлять надежду.

Неужто думаете вы, что там, вдали, от вас отстанут пуритане?
Неужто вы надеетесь спасение найти в побеге от привычного вам мира?
Увы, но убежать нельзя даже от собственных желаний,
и здесь неважно вовсе, каково число всех ваших конвоиров.

Затем спросил я странника чрез легкий флер смущения,
куда же, мол, ты держишь курс, в какие же края?
И он проговорил мне еле слышно и не без доли удивления:
"Туда, где жизнь мою сочли бы не пустой, в места такие, где был бы счастлив я..."


II.

Но что за звук столь глухой, сколь и беззвучный?
И как понять, как уловить, заточить его в клетку,
в пространстве, во времени, в пружине скрипучей?
Ведь так сильно засоряет нас глас сантиментов.

И стал размышлять я о суггестивности всех тех
символов, знаков, имен, что конструктивно
не действуют, а порождают желание утех,
кои так очевидны в пагубном эффекте своем, но инстинктивно

все в туман погружают себя без остатка, затем
утешают себя беспросветной иллюзией социальных поверий,
в которых не плюрализм, но лупанарий дилемм,
где Янус доказал превосходство этих самых борделей.

И пусть Янус клеймом пристыжен нарицательным ,
но в сути вещей видно четко, без бликов,
что скромен он был, изучая весь мир поступательно,
ведь для лицемерия две маски - все равно, что безликость.

Ведь нынче времена такие, что крайне сложно сходу разобрать,
насколько лживый пред тобою человек. Еще
сложнее без бутирата будет после осознать,
что сомневался ты не в степени обмана, а в отсутствии его. Как горячо

свеча зловонная в стенах церковных обжигает кожу,
как и любой другой покров, вплоть и до веры в Бога.
Ведь, если даже шайки верунов вопят, что крестным ходом
возможно лишь врагов ряды помножить, а силой слога

можно их развлечь. Чем не возмещение за дискомфортность?
То забава пуще церковных кривляний, правда
переодеты теперь клоуны в рясы, смыт их грим, оголен некроз мозга,
и лопаты им свыше, видимо, выданы раскопать пределы упадка. Как сладок

момент неловкости стыдливой врага мыслей правых,
что менял лица так лихо и часто, и
вольготно, теперь маски путает, забывая
слова, убеждавшие нас, что мы не достойны и тли.

Оказалось, что склад бутафорских изделий в погребе церковном опустел, схоронясь в слое пыли.
Оказалось, что способность церкви к лицемерию крайне преувеличена,
ведь философии люди лицемерят гораздо искуснее. Релятивен
склад их мыслей, что возвышает их же над самодурами-причастивцами, покорных статичности.


III.

Но все это не более, чем треп путеводный, надо
учиться ходить без него. Следовать правилам
можно, конечно, если вы жалкий скряга, тогда это складно
- существовать в рамках шаблонного, безвыходного и неоправданного

мирка, что зовется обществом, якобы цельным,
хоть он и разбит по мелким полочкам ярлыков смертных.
Думаете, так жить, так дышать - это смело?
Хотите просуществовать в форме мутной картинки, срисованной с мертвого тела?

Тела странника, за которым начинал я идти, давно
его тело покоится иль не очень? Я не знаю ответа
на этот и многие, многие...их так много, что уже тяжело
носить их в себе. Тогда, отступив, я взял право вето,

чтобы сбросить балласт, чтобы спрятаться в темах, чтобы
забыться, закрыться, заволочиться в месте, где мне были бы рады, но,
поискав его, обнаружил отсутствие такового. Потерялся в свалках мишурных и томных,
что приходились семьей мне, друзьями, знающими истинный толк в пошивке руно

и овец, и баранов, людей. Словом, скота дикого, животных.
Но что это я? Разговор не о том. Где же странник наш с вами?
Неужто пропал, растворился в тени ветвистой, чей шепот
с ума свести может и, видимо, свел. Отпало желание

мне кричать, окликать его, потешая глаза наблюдателя
стороннего, что и так уж в истоме, еще
экстатировать его не стану. Все силы истрачены
мною. Лебезить перестану, ибо чрезмерен сей гнет.

И давайте, объективности ради, сознаемся. Мне
не нужен тот странник, как и вам - это груз
на плечах, на аспектах сознания, пусть в молве
распадется странник на составляющие, и сладок звук

его смерти, во мгле расцветающей. Его жизнь
не была обязательна, ведь и сам за себя скажу
многое, пускай и не все, зато честно, без лжи покрывательской.
Главное - идентифицировать, где грядущее, а где то, что уже настоящее.


IV.

Я не добрался до эссенций бытия и времени,
пространства, не достигал истин метафизики и, более,
не все я знаю о дисциплинах приземленных и посредственных.
Не стану прибегать ко вторичности нынешней апологии,

однако достаточно я смел, чтобы сознаться в несколько ином,
как пример, готов признаться я, что горделив, тщеславен, и язвит
язык мой беспрестанно - мне любого оскорбить меньше пары пустяков. Эпатирован во всем
весь мой вид, манера речи, взгляд, выдающие, что я иезуит.

Однажды мне сказали, что скверен и мрачен мой ум, нет проблесков и света
в движениях, поступках, делах, и педант я, каких
не найдешь в нашем мире, а так же безбожен в мышлении своем, и все это
лишь повод моей злорадной гордости, и лейтмотивом

расплывается повсюду, декламируя сарказм и дивертисмент.
Я желчен? - Да. Бываю мерзок? - Безусловно, но
все это часть поставленных мной сценок артистичных,
ведь не могу же я признаться в трусости своей( слова о трусости стремятся к координатам ноль и ноль).

Я бонвиван, жуир и гедонист, плевать мне на всех прочих,
плевать на наводнение, на голод, на все то,
что за пределы мои произрастает. Преамбула мелодий
криков, стонов, плача мне не интересна. Приговор

готов я вынести себе. Итак, я лицемер, я сноб.
За маской дионисовского культа скрываю я свой ропот, одиночество и боль,
пронзающую тело, клетки, всю фактурность строф,
написанных не с искрой вдохновения. Совсем наоборот -

вымучиваю строчки с целью тривиальной и монохромной,
чтобы затем все эти шрамы с корки затхлой снять,
используя сноровку и рогожу( или шевиот дешевый),
сложить их вместе, плюнуть, вскоре закопать.

Вменяли мне под видом гомерически смешного
путем вербальным суть моих всех дум, размолвок и потуг,
и, отрицая их, фривольно соглашался с амальгамовым словесным слоем, словно
свою эпитафию перед заходом на эшафот я сам скроил, тлетворен эффект досуга.

Многое мне чуждо и многим чужд я сам.
Возможно, на толику ошибся великий Гераклит, и жердь
не треснет, как бы тонок не был, как бы громко не трещал.
А я на нем засел давно и не сойду, ведь сил сражаться нет.
"Сдался?" - спросишь ты. В ответ
последует податливый кивок. "Да, сдался. Сдался я уже."