Поезд ушёл
Бытует в миру
ВЫРАЖЕНИЕ:
"поздно, брат, ты пришёл,- поезд твой
УШЁЛ!"
Но изменяют это
МНЕНИЕ,
те, кто к цели своей бежал, а
НЕ ШЁЛ.[*]
Я как-то в детстве с отцом в подобной ситуации была. Возвращались с отцом от родственников домой, поезд Калининград-Москва, станция проходящая – стоит мало. Взрослые всё никак не распрощаются… Опаздываем, еле успели заскочить в конец поезда, а к своему вагону шагать через весь состав. Один мужчина предложил помочь донести вещи. Быстрым шагом зашагал вперёд. Я за ним побежала. Отец с тяжёлой сумкой остался далеко позади. Сижу уже в своём купе. Жду отца. Нет. Следующая ближайшая остановка уже в Литве. Стоянка подольше. Поезд тронулся. Вдруг с соседнего вагона бежит проводница, кричит нашей, что за бортом, за дверью, человек. Открыли дверь. Отец висит. Впустили. Он на остановке решил пойти по перрону к нашему вагону. Пришёл – дверь закрыта. Поезд тронулся. Бросил чемоданчик на чужом вокзале, там были, в основном, продукты от родни, и повис снаружи на двери движущего поезда…
[*] Игорь Хлебников «К цели бежал» http://stihi.ru/2019/01/08/4575
Поезд в пустыне
Владимир Высоцкий
Я помню, я помню тот вечер.
Не встречусь с любимой, не праздничный стол.
Сегодня я там самый главный диспетчер,
И стрелки сегодня я сам перевел.
И пусть отправляю я поезд в пустыню,
Где только барханы в горячих лучах.
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис совсем не зачах.
И вновь отправляю я поезд по миру,
Я рук не ломаю, навзрыд не кричу.
Их мне не навяжут, чужих пассажиров,
Сажаю я в поезд кого захочу.
И пусть отправляю я поезд в пустыню,
Где только барханы в горячих лучах.
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис совсем не зачах.
Поезд
Виорэль Ломов
https://www.proza.ru/avtor/viorel
ИНТЕРМЕДИЯ (1982 г.)
Поезд
(Выбранные главы из романа "Сердце бройлера")
Врач внимательно осмотрела Анну Ивановну, послушала. Возвела очи горе, подумала. Закрыв глаза, ощупала всю. Встряхнула руками, расслабляясь. Смерила давление, вздохнула. Вымыла руки и молча выписала рецепт. По одну сторону стола сидела величественная и красивая Анна Ивановна (не вняла рассказам Анны Петровны, пошла к бездельникам да бестолочам). По другую — съедаемая хроническими заботами и острым безденежьем участковый врач. Кто кого должен выслушать и успокоить? Казалось, врач проделала свои пассы исключительно ради клятвы Гиппократа или для самоуспокоения. Настю встревожило это мытье рук. С мылом, на два раза. Почему она не помыла их до осмотра? Настя проводила терапевта на лестничную площадку. Вопросительно посмотрела в глаза. Глаза выскользнули, как мыло, и послышался вздох:
— Дело дохлое.
— Что? — решила, что ослышалась, Настя.
— Надо делать полную съемку и прокалывать. В железнодорожной больнице. Там японский телевизор, — и врач стала спускаться по лестнице, на повороте добавила: — Не тревожьтесь, сумма прожитых лет все равно меньше прожитой жизни.
Настя растерянно смотрела ей вслед. Хотела спросить о чем-то, но внизу хлопнула дверь. Настя вернулась домой и увидела себя в зеркале с открытым ртом. Не закрывая его, спросила мать:
— Что сказала врач?
— Что слышала, то и сказала, — ответила Анна Ивановна. — Ну их, врачей твоих! Придут, изомнут, как яблоневый цвет. А проку никакого! Чего там в рецепте пишут нового?
— Врач настаивает, чтобы сходить с тобой в железнодорожную больницу.
— Она же где-то на задворках жизни, — буркнула Анна Ивановна. Нацепив очки, она долго изучала рецепт. — Ничего не понять, — протянула Насте бумажку, на которой Настя тоже ничего не разобрала.
— Что написано-то? — раздражаясь, спросила Настя (ей надо было еще сегодня успеть сходить в библиотеку, теперь, понятно, не до библиотеки). — Нацарапают вечно! Как курица лапой! Их, видно, специально обучают этой каракулеграфии.
— Да, это каракулеводство, — сказала мама. — Есть такие овцы.
Настя обеспокоено посмотрела на мать.
— Мама, не беспокойся. Все будет хорошо!
— Это ты не беспокойся. Куда тебе, в библиотеку? Ступай себе в библиотеку. Я одна в больницу схожу. Или вон с Сережей.
— Ну, мама, это, право, смешно!
— Справа смешно, а слева горько. Одевай Сережку! А сама иди занимайся.
«Да, уж кого-кого, а бабушку нашу на козе не объедешь, — подумала Настя. — Черт с ней, с библиотекой!»
— Я тоже пойду! — решительно заявила она.
Больница и впрямь была на каких-то задворках жизни. Возле железной дороги пришлось подняться на насыпь из шлака, идти по ней, то и дело проваливаясь, потом переходить пути, прыгать по шпалам, зачем-то возвращаться по переходному мостику, из бурьяна взлетавшего и в бурьян падающего. Сама больница являла собой деревянное двухэтажное строение, на второй этаж которого можно было попасть по наружной шаткой лесенке — и то не всем вместе, а цепочкой друг за другом, как при подъеме на гору.
— Ну и больница! — вырвалось у Насти.
В это время с платформы, которая начиналась сразу же за корпусом больницы, отошел поезд. Со скрежетом, лязгом и пронзительным свистком. Настя вздрогнула:
— Как тут больные лежат? Это же кошмар!
— Нет, тут хорошо, тут же приемный покой! — успокоила ее мать.
Тепловизор располагался в люльке строителей. Кабинет ремонтируют, объяснили в регистратуре. Анна Ивановна залезла в люльку. Люлька закачалась на высоте пяти метров. Настя обеспокоено спросила врача:
— Выдержит?
— Не такое выдерживала.
Оператор накатил на Анну Ивановну аппарат. Что-то включал и выключал, щелкал то тумблерами, то пальцами, не обращая на пациентку никакого внимания.
— Как она там? — спросил он врача, притулившегося с дисплеем у стены.
— На месте, — сказал врач. Он встал, прогнулся, подошел к люльке и похлопал Анну Ивановну по плечу, а оператору ткнул пальцем на дисплей. — Все ясно.
Оператор бегло глянул на экран, показал в левый нижний угол. Врач кивнул. Потом они помогли Анне Ивановне выбраться из люльки.
— Снимок будет готов после укола. Сейчас проколитесь в процедурном кабинете. Направо.
— Онкология, — услышала Настя за спиной. И ей страшно захотелось поскорее увидеть снимки. Будто от них что-то зависело.
Процедурная была без дверей. Помещение от коридора отделяла грязная, с красными и желтыми пятнами, рваная простыня на веревке, связанной из нескольких бечевок. Виднелся угол помойного ведра, в котором плавали бинты, шприцы, вата. Из этого медицинского месива карабкалась по стене ведра лягушка с удивительно длинными лапками. Сережа помог ей и радостно посмотрел на бабушку.
— Молодец! — похвалила та.
— Вымой руки! — в ужасе закричала Настя. — Сейчас же вымой руки! Я кому сказала!
— Успокойтесь! — сказал из-за ширмочки грубый женский голос, и чья-то рука дернула Анну Ивановну к себе. За ней проскочил и Сережка.
— А вам нельзя! — рука не пустила Настю. — Вам ожидать здесь! Взрослым не положено!
За ширмой послышался детский вскрик и успокаивающий голос бабушки:
— Вот и все, Сереженька! Видишь, мне это совсем не больно!
Настя заглянула за ширму. Сережа сидел на топчане, испуганно глядя в открытую дверь на противоположной стороне процедурной. В помещении никого больше не было.
— А бабушка где?
— Там, — указал глазами Сережа на дверь.
— О, господи, что она там делает?
Сын пожал плечами, соскочил с топчана и выбежал в дверь.
— Постой! Ты куда?
Сережа бежал по ступенькам вниз. У платформы стоял пассажирский поезд. Платформу собственно не было видно — столько было народа. И все не просто ждали, а от нетерпения еще и передвигались: то слева направо, то справа налево. Головы катались и бились, как картошка на ленте транспортера. Все толпились и шумели.
— Сережа! Сережа! Постой! Где бабушка! — она догнала Сережу, схватила за руку. — Не скажете, куда поезд?
— Туда, — указал мужчина в длинной до пят шинели. «Генерал Хлудов» — был пришит квадратик на его спине. Один уголок отпоролся. Надо бы пришить, да вот некогда, подумала Настя.
— Так куда ты дел бабушку? — спросила она у Сережи.
— Съел.
Настя, крепко держа сына за руку, вернулась в больницу. Всю ее пронизала тревога. Тревога была и в трясущихся руках, и в блуждающем взоре (она как бы видела себя со стороны), и в мятущихся мыслях. Больница изнутри имела жуткий вид. Можно было сдохнуть от одних только стен. Настя шла по грязному коридору, заглядывала во все кабинеты и спрашивала у всех, не видел ли кто тут высокую красивую женщину, седую и в клетчатом платье. Никто не видел. Больных было много, все они были в затрапезных халатах или пижамах, застиранных спортивных костюмах или растянутых женских рейтузах, тощие и распухшие, нечесаные и небритые. Воняло потом, мочой и жуткой смесью дешевых лекарственных препаратов. Слава богу, среди этого ужаса мамы не оказалось. Но где же она? Снова спустились на узкую платформу. Людей на ней стало еще больше, но в вагоны не запускали. Все, вцепившись в сумки, чемоданы, детей, с заметной дрожью ожидали момента открытия.
— Здравствуй, Настя, — тронул ее за плечо седой мужчина в полосатой пижаме. С бородой, усами, приятным молодым голосом. — Я твой отец.
— Что? — в ужасе воскликнула Настя. — Что вы несете? Какой отец? Вы сумасшедший!
Она отшатнулась от него. Сережа летел за нею, как набивная кукла.
— Вы маму мою не видели? Красивую седую женщину? — спрашивала Настя у всех. Все молчали, качали головой, пожимали плечами. Наконец кто-то сказал:
— Она пошла в третий вагон. Для пенсионеров.
В это время разъехались в вагонах двери, и восходящий поток пассажиров занес Настю с сыном в вагон. Все места были уже заняты. Настя чувствовала себя, как в тисках. Повернуться нельзя. Трудно даже дышать. Она старалась защитить Сережу от толпы.
— Это какой вагон? Какой номер? — крутила Настя головой. Все только пучили глаза. — Кто скажет, где третий?
— Между вторым и четвертым.
— Поезд отправляется! Осторожно, двери закрываются! — предупредил голос. — Следующая остановка «Прошлое».
— Что? Что? Какое «Прошлое»? Это по какой линии? На Кузбасс?
— Сперва на Донбасс.
— Этот поезд куда? — заволновалась Настя. — Маму, маму мою не видели?
— Этот поезд — туда, — многозначительно сказал ей мужчина в длинной до пят шинели.
— Опять вы? — почему-то удивилась Настя. — Вы маму мою не видели?
— А зачем?
— Генерал, если вы не поможете мне, то кто?
— Бог в помощь, сударыня!
— Мама! — стала кричать Настя. — Ты где? Мама! — Сережа дернул ее за руку. — Что? Что тебе? Отстань!.. Мама! Ты слышишь меня? Где ты?
— Остановка «Прошлое»! Прошу соблюдать порядок при выходе. Мусор не бросать!
Зеленые поля с синим небом резко оборвались, как нарисованные на бумаге. Бумагу словно кто-то рванул сверху донизу, с треском рванул. Разом накатила черно-серая выжженная пустыня. За окнами, сколько хватало глаз, расстилалось пепелище. Торчали обгоревшие стволы деревьев. Торчали остовы деревянных домов. Черно-серый цвет был до горизонта. У Насти волосы поднялись от ужаса: пепелище шевелилось, как живое! Это ветер, успокоила она себя. Это всего лишь ветер... Перед тем, как остановиться, локомотив дал резкий пронзительный свисток. Черный цвет вдруг поднялся в воздух, а за ним вслед поднялись серые клубы пепла. Черно-серым стало все пространство, ледяным холодом отдалось оно в перехваченной ужасом груди. Вспугнутое свистком воронье поднялось на минуту, покружило и снова село на безлюдную пустыню. Двери открылись, и наружу хлынула толпа, с гудением и обреченностью, но сколько ни вываливалось наружу людей, число их не уменьшалось. Стало еще труднее дышать. Господи! Где же мама? Мама где? Нигде ее нет! Настя жадно вглядывалась в лица — мамы не было нигде! Мама, где мама? Нет, здесь мамы просто не может быть. Что она будет делать тут, в этой грязи, в этом кошмаре, со своей красотой? Здесь все сожжено. Здесь ничего уже нет. Нет, здесь не место красивой цветущей женщине. Куда они все? Настя вцепилась в спинку сиденья одной рукой, а другой судорожно прижала к себе Сережу. Мимо рвались, проталкивались наружу люди. Все зло глядели на нее, толкали руками, ругались и били багажом по ногам. Настя прикрывала собою сына. У нее едва не порвались жилы на руке. Да куда же они, с ужасом думала Настя, тут же пустыня! Тут все сгорело. Здесь ничего больше нет! Может, и мне надо остаться здесь? Двери закрылись, разделив людей и время, отделив пепел от огня. Одни заметались в вагонах, другие — по платформе. И кто где хотел остаться — кто бы знал? Ни один из них не был доволен своим положением. Каждый хотел чего-то другого. Чего — никто из них не знал. Они орали, бегали вдоль вагонов, лезли под колеса. Поезд тронулся. На подножках висели гроздья пассажиров, не пожелавших остаться на станции «Прошлое». Поезд набирал скорость. Старые вагоны скрипели и раскачивались. Один за другим люди срывались с подножек на поворотах. Крик их угасал во вновь позеленевшем пространстве. И уносился по страшному желобу времени.
Сердце Настино страшно колотилось.
— Господи! Спаси и сохрани меня и Сережу! Спаси и сохрани! Где же мама, где мама?!
Она протиснулась в следующий вагон.
— Это какой вагон? Это, случайно, не третий вагон? Мама!
— Что вы шумите? Третий вагон в другом конце.
— Пропустите! Пропустите меня! Мама!
— Станция «Настоящее»!
Настя из тамбура видела реку вдали. Река синей лентой обвивала рощу. Деревья были точно покрыты лаком. Солнце — и слева, и справа, и прямо над головой, оно светило отовсюду. Поезд, не снижая хода, пролетел мимо платформы. На платформе развевались флаги, летали шары, глухо играл оркестр. Заметались и заорали люди. Многие запоздало решили остаться в настоящем. Некоторые стали протискиваться и прыгать в щель приоткрывшейся двери. Кто-то просто вываливался наружу из окон. С непостижимой частотой мелькали столбы и проносились полустанки, как прожитые дни и годы. Сердце заходилось в тревоге и тоске. Объявили, что следующая станция — «Будущее». Конечная. И стоянка всего тридцать секунд.
— Почему тридцать секунд?! Безобразие! Почему так мало? Почему не минута? Мы всю жизнь стремились к нему! Нам хотя бы, как в доме отдыха, дайте две-три недели! Мне одноместный номер! Мы будем жаловаться! — закричали в вагоне, срывая голоса, истерически завывая и негодуя в злобе. В репродукторе раздался лишь смешок, а затем сухой щелчок. И дальнейшее было молчание.
На станции «Будущее» люди рванули из вагона неудержимо. Они готовы были пройти сквозь стены, сквозь пол, сквозь потолок. Они вываливались в двери, они лезли в окна, они падали на платформу, они били друг друга и убивали за место в будущем. Они с ненавистью душили друг друга в объятиях. Платформы не было видно. Все застила какая-то белая пелена, в которую люди ныряли, как с вышки, вниз головой. Настя, не выпуская Сережу из рук, рванулась наружу. Она со всей силой давила на белую пелену на выходе — она была, как резиновая. Как в жутких фантастических фильмах. Настя пыталась протиснуть наружу руки, лицо, голову. Липкая резиновая пленка не пускала ее — она тянулась, тянулась, сворачивая набок голову, казалось, она сейчас, как праща, запустит ее обратно в вагон. Потом пленка стала утончаться, лопаться, рваться, отдаваясь своими разрывами где-то в сердце, стал проливаться в душу свет, но свет был пока тусклый и неровный, тревожный свет. И пахло гарью. Настя выбралась наконец и вытащила за собой сына. Она едва успела спрыгнуть на платформу, как за спиной с шипением закрылись двери, и поезд тут же исчез. Сердце ее прыгало, казалось, из груди к вискам. Перед Настей по обе стороны пути, впереди и сзади, под ногами и наверху расстилалось одно лишь пепелище, на нем не было даже ворон, и ужас сковал ей сердце. И ужас каждого, оказавшегося здесь, слился с ужасом остальных, и серый пепел смерчем одел все пространство. И в том смерче скрылись все люди, скрылись дороги, приведшие их сюда. И здесь не было мамы…
Настя проснулась. Огляделась. И здесь тоже не было мамы.
Прости меня, мама, прости меня, моя ненаглядная, моя бесценная, моя единственная мама! Тебя нет сейчас со мной, но, знаю, придет время, и я сама приду к тебе. И ты простишь меня. Ты примешь меня. Ты обнимешь меня. Ты прижмешь меня к своей груди. Ты погладишь меня по голове и уронишь недовыплаканные по мне слезы. Расспросишь и пожалеешь, возрадуешься и вознегодуешь. И будешь давать мне такие запоздалые, но такие своевременные советы, а я буду принимать их, как самый святой дар, принимать и хранить возле самого сердца. Там, где выжжено так много места, там, где промчались много раз дикие табуны страстей, там, где лежит несгораемый камень на душе, на котором написано «Мама». И сама скажешь мне: «Прости и ты меня, Настя! Прости за то, что оставила тебя там одну. Но я сделала все, чтобы оттянуть этот миг. Я сделала все, чтобы ты подольше видела меня не только на портрете, не только на могильной плите. Я сделала все...»
Рис. http://99px.ru/sstorage/53/2014/08/mid_108087_4014.jpg
Это был отрывок "Интермедия (1982 г.). Поезд" из романа "Сердце бройлера"
© Copyright: Виорэль Ломов, 2016
https://www.proza.ru/2016/10/31/370
Поэзия
Дмитрий Додонов
Поэзия начинается там, где заканчивается рассудок.
© Дмитрий Додонов, 2011
http://www.stihi.ru/2011/10/03/5279
Рецензия на «Поэзия» (Дмитрий Додонов):
Любопытно. Остаётся понять, что такое рассудок. Не знаю, право, что означает это слово. Может, кто подскажет?
Зато недавно до меня дошло, что такое безумие. Увидела, услышала у сына в игре. Записала даже. Вот, слова отрицательного героя компьютерной игры «Far Cry 3», Ваас Монтенегро так сказал:
"Я уже говорил тебе, что такое безумие, а? Безумие — это точное повторение одного и того же действия. Раз за разом, в надежде на изменение. Это есть безумие. Когда впервые я это услышал, не помню, кто сказал эту хрень, я, бум, убил его. Смысл в том, окей, он был прав. И тогда я стал видеть это везде. Везде, куда ни глянь — эти болваны. Куда ни глянь, делают точно одно и то же, снова и снова, и снова и снова. И думают: «Сейчас все изменится. Не-не-не, прошу. Сейчас все будет иначе». Прости. Мне не нравится как… ты на меня смотришь! Ты на меня смотришь? Ок! Думаешь, у меня проблемы с головой? Думаешь, лапшу тебе на уши вешаю? Пошел ты! Окей? Пошел нахуй! Все в порядке. Я успокоюсь, братец, успокоюсь. Смысл в том…, ладно. Смысл в том, что я тебя убил. Уже. И дело не в том, что я ебнутый, усек? Это как вода под мостом. Я уже говорил тебе, что такое безумие… "
Ирина Петал 21.01.2015 13:58
Интересно, по ходу игры надо уничтожить этого плохого Героя... Убить. Но почему-то молодёжи, тем кто рулит игрой, жалко обячно этого героя. Очень многим жалко...
Ирина Петал 21.01.2015 14:04
Озябло горячее сердце мое
От стужи дыханья людского...
А с желчным рассудком плохое житье:
Рассудок -- учитель суровый!..
Холодным намеком, насмешкою злой
Он душу гнетет и тревожит:
Смеется над каждою светлой мечтой,
А тайны открыть нам не может.
Внушая сомненье почти ко всему,
Он губит в нас волю и силу:
Кто в руки попался однажды ему,
Тот прямо ложися в могилу...
1847
Дуров Сергей Федорович
.
.
Из Виктора Гюго
Я был на берегу во время ночи звездной.
Ни тучки на небе, ни паруса над бездной...
Мой взор, по прихоти, летел Бог весть куда.
И кажется, мне слышалось тогда,
Что горы и леса прибрежные шептали
И что-то у небес и моря вопрошали...
И звёзды яркие на небе безграничном,
Роскошно шествуя своим путём обычным,
И волны шумные, в раздолье водяном,
Играя и журча на море голубом,
Твердили, сочетав свой голос воедино:
о Всё это Бог, всё Бог - Начало и Причина!
1846
Сергей Дуров
Ирина Петал 21.01.2015 14:30
Травка зеленеет, солнышко блестит, ласточка с весною в сени к нам летит...
всё здравомысленно, но уже болезнь и я не говорил что это плохо
что поэзия?
спасенье, грех или убийца?
может мать?
Дмитрий Додонов 21.01.2015 15:03
Поэзия. Произнесла это слово. Созвучно оно мне со словом поезд.
Может, и правда, поэзия – это поезд дальнего следования по одному и тому же маршруту, а мы внутри, мы пассажиры, проводники и машинисты. Кто-то едем, спит, ходит, ест, читает, разговаривает. Кто-то обслуживает рассажиров. Кто-то управляет составом. Убийца? Ну, не без этого. Поезда тоже сходят с рельс. Но и на это есть причины.
Ирина Петал 21.01.2015 15:24
ПОЕЗД
1.
И снова на бегу меня пейзаж встречает,
вдоль поезда летит, воронками крутясь,
и валится в окно, и потолок качает,
и веером скользит в пороховую грязь.
И крутятся, как снег, ночные перелески,
от вальса и стогов кружится голова.
И танец колдовства, и ветра переплески
рисует на лугах безмолвная трава.
Прозрачный снегопад весь этот бег венчает.
Но то не снег летит, а разжимает горсть,
но то старик Харон монеты возвращает,
но то висит, как снег, летейской стужи гроздь.
И в грохоте колес, и в пересохшей Лете,
и в говоре морей - тревожный хор сирен.
И вещий Одиссей, один на целом свете,
переживает бег, задуманный как плен.
И две его руки сквозь снегопад воздеты,
сквозь бесконечный бег, когда предела нет
шуршащим берегам ненаселенной Леты.
А поезд, как снежок, разбрасывает свет.
2.
Полустанок. Огни. Это поезд притих.
Это колокол ночи, отринувший взмах,
ощущает созвездья на склонах своих.
Это так же, как детство в далеких горах.
Так глаза в темноту открывает зверек
и, не видя себя, превращается в крик,
и смиряется тьма, и ложится у ног -
это снег на лету застывает на миг.
Но откуда-то вдруг вылетает состав -
это встречный, он крутит меня на бегу
с полустанком, с огнями, от звука отстав,
надвигаясь стогами на сонном лугу.
Это снова Харон разжимает кулак.
Это линия жизни с ладони в упор
снегопадом слетает, впиваясь во мрак,
и рисует собой очертания гор.
И вершины скользят, как изгибы ужа,
и срываются в белую кровь облаков.
И трава замирает в тумане, дрожа,
укрывая себя от своих двойников.
Это горы во мне продолжают расти,
это снег надвигается с разных сторон.
Если линию жизни не спрятать в горсти,
то к кому не вернется с монетой Харон?
Кто получит монету и сможет забыть,
как Харона ладонь уменьшалась на треть,
или смерти коснуться и глаз не закрыть,
или встать в стороне - на себя посмотреть?
3.
И снова летят поезда.
Уже на востоке светлеет,
уже под мостами вода
от грохота их тяжелеет.
Как осенью, как в холода,
она навсегда безголоса.
Как в небо, глядится сюда,
а в небе грохочут колеса.
Найдется ли там уголок,
в ее опрокинутом доме,
тому, кто забыться не смог
в бессонном летейском проеме?
А толпы вагонов под ней
насквозь проросли облаками,
и стало как будто темней
в ее перевернутом храме.
Туда простирает окно
какой-нибудь путник невольный,
и силится выпрямить дно
расправленный лед колокольный.
Уже тяжелеет вода,
и воздух проемами рвется.
Уже никогда, никогда
оттуда никто не вернется.
4.
И поезд вдоль ночи вагонную осень ведет
и мерно шумит на родном языке океана.
Предчувствием снега блуждает огней хоровод,
как бред шестеренок внутри механизма тумана.
И, уши закрыв, наклонившись, сидит Одиссей,
читая кручину, один в полутемном вагоне.
И пенье сирен надвигается тяжестью всей,
и меркнет, и реет, и слух обжигает ладони.
И ту же кручину читая с другого конца,
за окнами ветер проносит обрывки пейзажа,
и вьется, и рвется, и чертит изгибы лица,
и кружится холод, и небо чернеет, как сажа.
И гнется под ветром холодный рассудок часов,
зубцами срываясь и гранями в нем цепенея.
Все ближе и ближе неведомый хор голосов.
Все дальше и дальше относит лицо Одиссея.
О, дом Одиссея, в пути обретающий все,
ты так одинок, что уже ничего не теряешь.
Дорогу назад не запомнит твое колесо,
а ты снегопад часовому рассудку вверяешь.
5.
Толпы света бредут, создавая дыханьем округу,
узнавая пейзаж как созданье своих мятежей,
обтекая его, голоса подавая друг другу,
превращаясь в скопления мечущих мрак миражей.
Так в обратный прорыв увлекается бег ледохода,
натяжением силы вживаясь в свои берега.
Обретая себя, неподвижностью дышит свобода -
и летят берега, и раздет ледоход донага.
Каждый выдох таит черновик завершенного мира.
У меня в голове недописанный тлеет рассвет.
Я теряюсь в толпе. Многолюдная драма Шекспира
поглощает меня, и лицо мое сходит на нет.
Я теряюсь в толпе. Толпы света, как волны, смывают
и уносят меня, как стихи на прибрежном песке.
Там, где зреет строфа, там, где шепот сирен убывает,
там проносится поезд по долгой и влажной строке.
Колесо и пейзаж на незримой оси снегопада
с одинаковой страстью друг друга пытают в пути.
Начинается вдох. Открывается занавес ада.
Крепко спит Одиссей, и снежинка трепещет в горсти.
(с) Иван Жданов,
http://modernpoetry.ru/main/ivan-zhdanov-izbrannoe
Ирина Петал 21.01.2015 15:36
Иосиф Бродский, сегодня его второй раз вспоминаю, говорил, что поэзия - «высшая форма хранения языка». Есть подумать, более организованно информация хранится в огромных электронных баз данных. Выходит, Поэзия – БД (база данных) всего человеческого опыта, всех знаний, накопленных людьми в разных сферах познания. Ну, и одним людям поэзия нужна всего лишь, чтобы поговорить. Стихи их – лишь приманка для общения. Другим, слова не столь нужны, они просто ей верят и полагаются на поэзию. Всё-таки Поэзия для людей – это объединяющая и поддерживающая высшая сила, каждый в ней находит свою стихию.
Ирина Петал 21.01.2015 16:06
поэзия- религия души.
Нелли Бикс 21.01.2015 16:19
Согласна и с Вами, Нелли. Слова часто ранят. Остаётся только - в них верить :)).
Ирина Петал 21.01.2015 16:33
_______________________________________
Снова осень рыдает дождями взахлёб
Татьяна Ютина
Снова осень рыдает дождями «взахлёб»
И неистово ветер ломает березы.
Рыжих листьев кружится воздушный поток,
Опадая в холодные осени лужи.
Океан разноцветных зонтов по утрам
Разбавляет хандру полусонных прохожих.
«Скороходы-ботинки» несут к поездам
Обладателей лиц друг на друга похожих.
Засвистели гудки, рельсы выстлали путь,
Покатился вагон голубой, нет, – зелёный.
В перестуке колес – нотки грусти, чуть-чуть…
Цель маршрута – Зима (с ней пока не знакомы).
© Copyright: Татьяна Ютина, 2016
http://www.stihi.ru/2016/10/15/819
ЖЕЛТАЯ СТРЕЛА
Аннотация:
Вещь старая. Однако главная идея — сравнение нашей цивилизации с сумасшедшим поездом, несущимся к разрушенному мосту — не устарела и даже стала еще злободневнее. Поезд — это, конечно, не только цивилизация, нещадно замусоривающая Природу. Это символ несвободы цивилизации, несвободы вообще... и еще много чего. Читатели же, вероятно, увидели здесь лишь клаустрофобию автора, оценка поэтому удручающе низкая.
Ликвидированы длинноты, некоторые детали удалены, некоторые добавлены. Философские места существенно изменены или написаны заново. Конец был неудачный, и я написал другой, пелевинский же конец частично использовал.
________________________________________
Пересказал Си Колор
- 1 -
Андрея разбудил отчаянный детский плач за тонкой стеной.
Несколько минут он пытался бороться с наступающим днем, но тут
заработало радио.
— Здравствуйте. Доброго вам утра — всем, всем. Пусть ваш се-
годняшний день будет легким, радостным и пронизанным лучами сол-
нечного света — этого вам желает популярная эстонская певица Гуна
Тамас.
Затем Андрей услышал пение Гуны Тамас — и ему сразу же стало
ясно, что придется вставать. Он свесил ноги на пол и нащупал свои
ботинки. На соседнем диване могуче храпел Петр Сергеевич. Детский
плач ему не мешал, и даже утренний привет Гуны Тамас был ему ни-
почем. Но для Андрея новый день начался уже бесповоротно.
Он оделся и выпил полстакана холодного чая. Затем сдернул с
крючка полотенце с вышитым двухголовым петухом, взял пакет с туа-
летными принадлежностями — и вышел в коридор. Последним в туалет-
ной очереди стоял горец по имени Авель. Почему-то он имел сейчас
очень недружелюбный вид; даже зубная щетка, торчавшая из его ку-
лака, казалась коротким кинжалом.
— Я за тобой, а пока покурить схожу, ладно? — сказал Андрей.
Авель мрачно кивнул.
Когда за Андреем защелкнулась тяжелая дверь с глубоко вцара-
панной надписью «Локомотив — чемпион», он вспомнил, что сигареты
у него кончились еще вчера. К счастью за дверью сидел наперсточ-
ник, вокруг которого стояло несколько зрителей. Андрей стрельнул
у одного из них штуку «Дорожных», закурил — и тоже стал смотреть.
Наперсточник медленно водил по куску картона тремя коричневы-
ми пластмассовыми стаканчиками. Он был похож на старую морщинис-
тую обезьяну. Ассистенты у него были очень внушительные и крупно-
габаритные. Их было двое, в одинаковых рыжих куртках. Они доволь-
но правдоподобно ссорились, пихали друг друга в грудь и по очере-
ди выигрывали новенькие пятитысячные бумажки, которые наперсточ-
ник подавал им молча и не поднимая глаз.
Радио, кажется, угадало — день действительно обещал быть сол-
нечным. Когда наперсточник приподнимал голову, косые желтые лучи
превращали пушистые остатки седых волос на его лысине в сияющий
нимб — и тогда его манипуляции над листом картона начинали ка-
заться священнодействием какой-то забытой религии.
— Эй, ты чего дымишь? — сказал один из ассистентов, поднимая
голову. — Тут и так воздух спертый.
Андрей не ответил. Можно письмо написать в газету, подумал
он: братья и сестры, у нас уже и воздух сперли!
— Глухой? — выпрямляясь, сказал ассистент.
Андрей опять промолчал. Ассистент был неправ: территория
здесь была ничейная.
— Кручу, верчу, много выиграть хочу, — вдруг проскрипел на-
персточник.
Видимо, это был условный знак — ассистент дернул головой и
вернулся к прерванной перебранке с напарником. Андрей последний
раз затянулся, кинул окурок им под ноги и пошел обратно.
Очередь уже почти подошла. Авель вдруг почему-то ушел — и
перед Андреем осталась только женщина с грудным ребенком на ру-
ках. Против ожидания они управились очень быстро.
Закрыв за собой дверь, Андрей поглядел на свое лицо в зерка-
ле — и подумал, что за последние несколько лет оно не то что бы
повзрослело или постарело, а стало каким-то несовременным. Пос-
леднее время в ходу были совсем другие лица: в духе предвоенных
тридцатых, из чего напрашивалось множество далеко идущих выводов.
Андрей задумчиво посмотрел им вслед, а потом быстро почистил зу-
бы, умылся — и пошел к себе.
Петр Сергеевич уже проснулся. Он сидел у стола, почесываясь
и перелистывая последний номер «Пути». Этот «Путь» Андрей выменял
вчера у цыгана на банку пива, но еще не читал.
— С добрым утром, Андрей! — сказал Петр Сергеевич и ткнул
пальцем в газету. — Вот, пишут: «существование снежного человека
можно считать документально доказанным».
— С добрым утром, Петр Сергеевич! — сказал Андрей. — Ерунда
это. А вы опять всю ночь храпели.
— Что — правда? — недоверчиво спросил Петр Сергеевич.
— Правда.
— А ты свистел?
— Свистел, только без толку, — ответил Андрей. — Вы, когда
на спину переворачиваетесь, всегда страшно храпеть начинаете. Вы
раньше себя привязывали чтобы только на боку лежать, помните?
— Помню, — сказал Петр Сергеевич. — Я тогда здоровее был,
сейчас мне так не уснуть. Это все нервы у меня — я ведь раньше,
до Перецепки этой е....., никогда не храпел.
— А чего еще пишут? — кивая на газету, поспешно спросил Анд-
рей.
Пока Петр Сергеевич не начал вспоминать о том, что было до
Перецепки, надо было дать его мыслям какое-нибудь другое направ-
ление.
Водя пальцем по зеленоватому листу и однообразно матерясь,
Петр Сергеевич принялся пересказывать передовую статью, а Андрей,
кивая и переспрашивая, стал обдумывать свои планы на день. Сперва
предстояло идти завтракать, а потом надо было зайти к Хану.
- 2 -
Ресторан был длинный, узкий, с маленькими и шаткими столика-
ми. Людей еще почти не было. Было так тихо, что Андрей услышал,
как звякнула ложечка в чьем-то стакане. Пахло горелым, и Андрей
почувствовал, что сгорело что-то тухлое.
Он сел на свое обычное место — спиной к кассе — и, щурясь от
солнца, поглядел в меню. Там были только пшенка, чай и коньяк
азербайджанский. Андрей поймал взгляд официанта и утвердительно
кивнул. Официант показал пальцами что-то маленькое — грамм на сто
— и вопросительно улыбнулся. Андрей отрицательно помотал головой.
Желтый солнечный свет падал на отвратительно грязную ска-
терть. И Андрей вдруг подумал, что если бы эти косо падающие из
окна желтые стрелы обладали сознанием, то для них это бы было не-
ожиданным издевательством: пронестись сквозь миллионы километров
космоса, пробить многокилометровую атмосферу и грязное стекло ва-
гона — и для чего? Для того, чтобы осветить эту мерзкую скатерть.
Андрей поднял глаза на телевизор у потолка — и увидел какое-
то примелькавшееся лицо, беззвучно открывающее рот перед тремя
микрофонами. Потом камера повернулась и показала двух человек,
которые яростно толкались у другого микрофона, с бесстыдным фрей-
дизмом хватая друг друга за галстуки.
Подошел официант и поставил на стол завтрак. На пшенке лежал
растаявший кусочек масла — круглый, похожий на маленькое погасшее
солнце. Есть совершенно не хотелось, но Андрей напомнил себе, что
в следующий раз попадет сюда в лучшем случае вечером, и стал сто-
ически глотать теплую кашу.
Появились новые посетители — и тишина стала постепенно за-
полняться их голосами. За соседним столиком говорили о снежном
человеке, которого будто бы вчера кто-то видел. Андрей сначала
прислушивался к разговору, но потом перестал.
Напротив него уселся румяный седой мужчина в черном кителе с
небольшими серебряными крестиками на лацканах.
— Приятного аппетита, — сказал он, улыбнувшись.
— Да бросьте вы, — сказал Андрей.
— Что это вы такой мрачный? — удивленно спросил сосед.
— А что это вы такой веселый?
— Я не весел — я радостен, — ответил сосед.
— Ну, а я не мрачен, а задумчив, — сказал Андрей. — Сижу и
думаю.
Доев кашу, он придвинул к себе стакан с чаем и принялся раз-
мешивать в нем сахар. Сосед продолжал улыбаться. Андрей подумал,
что сейчас он опять заговорит — и стал крутить ложечкой быстрее.
— Думать, разумеется, иногда полезно и даже необходимо, —
сказал сосед, сделав дирижирующее движение рукой.
— А что значит «иногда»? — спросил Андрей. — Раз в неделю
достаточно?
— Вы сейчас иронизируете, а много думать, как ни странно,
действительно незачем. Очень часто человек пытается решить ка-
кую-то проблему, а ее просто и не надо решать.
Андрей отложил ложечку и взялся за стакан.
— Но вы же не знаете, какую проблему я пытаюсь решить, —
сказал он.
Сосед снисходительно улыбнулся.
— Мне незачем это знать. Проблемы возникают тогда, когда че-
ловек не видит отблеска высшей гармонии на всем, что его окружа-
ет. Как только он этот отблеск увидит — проблемы либо легко ре-
шатся, либо исчезнут. Вам нужно только суметь увидеть этот от-
блеск. Он лежит на всем и везде — и здесь, и там.
Он ткнул пальцем в окно. Там — совсем близко от поезда —
проносились огромные, очень толстые коричневые трубы то ли элек-
тростанции, то ли завода; они были похожи на гигантские стаканы.
Андрей засмеялся.
— Чего это вы? — спросил сосед.
— Знаете, — сказал Андрей, — я сейчас представил себе мужика
с гармошкой, огромного — до неба ростом — но совсем тупого и пья-
ного. Он на этой своей гармошке играет и поет какую-то дурную пе-
сню — уже долго-долго. А гармошка вся обслюненная и блестит. И
когда внизу этот блеск замечают, то называют его отблеском высшей
гармонии.
Сосед чуть поморщился.
— Но ведь это же гностицизм, — сказал он. — Вы понимаете,
что счастливым он вас не сделает?
— Да, понимаю, — сказал Андрей. — А что меня сделает счаст-
ливым?
— К счастью путь только один: подчиниться великому замыслу,
— веско сказал сосед. — Только тогда вы увидите во всем смысл и
красоту, только тогда для вас начнется настоящая жизнь.
Андрей хотел было спросить, какому из великих замыслов надо
подчиниться, но раздумал. Он понял, что собеседник сейчас всучит
ему брошюру, в которой это будет написано.
— Извините, у меня сегодня настроение плохое, — сказал он,
вставая из-за стола. — Спасибо вам за беседу.
— Так у меня работа такая, — сказал сосед. — Спасибо и вам.
А вот это возьмите на память.
И он протянул ему маленький цветной буклет, на обложке кото-
рого было нарисовано неправдоподобно розовое ухо, в которое вле-
тала сияющая — видимо, с отблеском высшей гармонии — металличес-
кая нота, примерно двенадцатого калибра. Поблагодарив, Андрей су-
нул буклет в карман и пошел к выходу.
Утро было прекрасное — и поэтому в коридоре было много лю-
дей. Они глядели в окна, улыбались, и по их лицам бежали пятна
солнечного света. Много было молодых, но уже располневших женщин
в турецких спортивных костюмах. Рядом с ними сидели мужья в май-
ках навыпуск, у многих из них в руках было пиво. Вокруг них кру-
тились молчаливые дети, занятые изучением окружающего их поезда.
Тишину теперь заполняли звуки радио. Сначала это были ка-
кие-то инфернальные частушки, потом запели об Оле, к которой при-
дут после отбоя. Потом стали передавать прогноз погоды — и Андрей
начал коситься в проплывающие мимо окна, за которыми должен был
усилиться южный ветер.
Несколько раз он обходил кучки людей, склонившихся перед по-
ходным алтарем очередного наперсточника. Больше всего его удивля-
ло то, что все наперсточники и их ассистенты были очень похожи
друг на друга и говорили с одним и тем же южным акцентом, — слов-
но это была какая-то особая народность, где с детства изучали ис-
кусство прятать под грязным ногтем большого пальца поролоновый
шарик и передвигать по картонке три перевернутых стакана.
Андрей прошел еще два вагона и наконец остановился у желто-
ватой двери с цифрой «XV» и царапиной, похожей на направленную
вверх стрелу.
- 3 -
Хан был один. Он сидел на диване. На нем был черный трениро-
вочный костюм с надписью «Angels of California». Он почему-то
давно не брился и поэтому стал похож на Тосиро Мифунэ в очередной
героической роли, — тем более, что глаза у Хана были тоже раско-
сые.
— Привет, — сказал Андрей.
— Привет.
Андрей закрыл дверь — и никелированный замок громко щелкнул.
Почему-то этот щелчок напомнил ему звук передергиваемого затво-
ра — и ему на секунду стало нехорошо.
— Садись, — сказал Хан, кивая на место напротив.
Андрей сел.
— Что нового? — спросил Хан.
— Да ничего, — неохотно ответил Андрей.
Некоторое время они молчали.
— Знаешь, — сказал Андрей, — я сидел сейчас в ресторане. Там
скатерть была грязная, и на нее солнце светило. И мне эти солнеч-
ные лучи показались желтыми стрелами, которые... Чего это ты на
меня так странно смотришь?
— А ты помнишь, что такое «Желтая стрела»? — спросил Хан.
— Желтая стрела?
Хан покачал головой.
— Эй, приди в себя, — сказал он.
— Да я вроде в себе.
— А ну-ка встань.
Андрей встал. Хан подошел к нему, довольно грубо схватил его
за рубашку, помотал немного и отпустил.
— Ты что — сдурел? — сказал Андрей.
— Где мы находимся? Что ты сейчас слышишь?
Андрей недоуменно наморщился... и вдруг понял, что слышит
ритмично повторяющийся стук стали о сталь. Стук, который и до
этого раздавался все время, но почему-то не доходил до сознания.
— Что такое «Желтая стрела»? — снова спросил Хан. — Где мы
находимся?
Он повернул Андрея к окну — и тот увидел деревья, стреми-
тельно проносящиеся слева направо.
— Подожди, — сказал Андрей, — подожди.
Он схватился за голову и сел на диван.
— Я вспомнил, — сказал он. — «Желтая стрела» — это поезд,
который едет к разрушенному мосту. Поезд, в котором мы едем.
— Ты понимаешь, что с тобой было? — спросил Хан.
— Кажется, да, — неуверенно ответил Андрей.
— Ты забыл, что ты пассажир, — сказал Хан. — Это бывает: мы
очень долго едем и поэтому иногда забываем, что мы — пассажиры.
— Да — я действительно сегодня забыл, что я пассажир, —
удивленно сказал Андрей.
— Забыть — это не очень страшно: можно ведь вспомнить, —
сказал Хан. — Страшно другое: большинство людей — так называемые
нормальные люди — вообще никогда не чувствуют себя пассажирами.
Они понимают, что едут в поезде, но не считают себя пассажирами.
— Какой-то бред получается, — сказал Андрей. — Пассажиры не
считают себя пассажирами.
— Но они же действительно не считают себя пассажирами. Они
знают, что не могут сойти, и поэтому не считают себя пассажирами.
Для них ничего кроме этого поезда нет — они даже стук колес пере-
стали слышать.
— Да, верно — я сегодня перестал его слышать, — сказал Ан-
дрей. — Я, когда в ресторане сидел, думал: как тихо — даже слыш-
но, как ложечка в стакане звенит.
— Мы должны быть пассажирами, — едва дослушав, сказал Хан. —
А пассажир — это тот, кто слышит стук колес и надеется когда-ни-
будь сойти с поезда, на котором он едет.
Андрей пожал плечами.
— Но мы же не можем сойти с этого поезда.
— И все-таки мы должны быть пассажирами, — упрямо повто-
рил Хан. — Да — мы не можем сойти, но мы должны надеяться, что
все же сумеем сойти. А тот, кто на это не надеется — не пассажир,
для него ничего кроме этого поезда нет.
— Но если мы не можем сойти — то для нас тоже ничего нет
кроме этого поезда, — мрачно сказал Андрей. — Если, конечно, не
обманывать самих себя.
Хан усмехнулся и кивнул на окно:
— А ты там что-нибудь видишь?
— Да, но...
— Не надо обманывать самого себя, — отчетливо проговорил
Хан. — Не надо считать, что кроме этого поезда ничего нет только
потому, что ты не можешь с него сойти.
В дверь постучали.
— Да-да, — сказал Хан.
Вошел проводник — и Андрей узнал в нем своего соседа по сто-
лику в ресторане. Но сейчас его китель с петлицами, на которых
серебрились скрещенные молотки, был расстегнут и виднелся выпук-
лый живот, обтянутый форменной черной рубахой. Он поставил на
столик два стакана с чаем и взял протянутую Ханом сторублевку.
Потом посмотрел на Андрея, улыбнулся — и вышел.
— Чего это он скалится? — спросил Хан.
— А мы в ресторане за столом разговорились.
Хан неодобрительно глянул на Андрея и повернулся к окну. За
окном плыло бесконечное поле, заросшее высокой травой.
— А мне кажется, что здесь мало пассажиров, — задумчиво ска-
зал Андрей.
— Да — теперь мало, — сказал Хан, неохотно отворачиваясь от
окна. — Раньше, говорят, было больше.
— Понятно: они перестали быть пассажирами.
— Да — есть и такие, — рассеянно сказал Хан.
— А... как же можно по-другому перестать быть пассажиром?
Хан глянул на Андрея и снова повернулся к окну.
— Можно сойти, — ответил он, жадно глядя в окно.
— Сойти? — удивился Андрей. — Да как же они сошли?
Хан повернулся к Андрею и опустил глаза.
— Очень просто. Однажды ночью — когда поезд остановился —
они открыли дверь и сошли.
Андрей ошеломленно посмотрел на Хана и пожал плечами.
— Ты что-то путаешь, — сказал он. — «Желтая стрела» не оста-
навливается никогда, это все знают.
Хан поморщился.
— Они знают только то, что хотят знать, — сказал он. — А то-
го, что они не хотят знать — не знают. Ни того, что они едут в
поезде, ни того, что кроме этого поезда есть что-то еще.
Андрей задумался.
— Однажды ночью, когда поезд остановился? — переспросил он.
— Да, — помолчав, сказал Хан.
— Слушай, но ведь это очень похоже на миф.
— Да — очень похоже. Но ведь разрушенный мост тоже очень по-
хож на миф.
— Верно... Так может, и разрушенный мост не существует?
— Может быть. А может, и мост существует, и поезд иногда ос-
танавливается, — разве правда не бывает похожа на миф?
- 4 -
Андрей быстро шел по коридору, сжимая в руке только что куп-
ленную книгу. Ему хотелось поскорее дойти до своего купе и отк-
рыть ее.
Он открыл дверь тамбура — и сразу понял, что в его вагоне
что-то произошло. Радио не работало, а из купе, где жил Авель,
неслась тягостная музыка. Возле купе стояло несколько человек в
темных костюмах и пожилая женщина в черной шали. Женщина плакала.
Андрей вошел к себе и спросил:
— Что случилось?
— Соскин умер, — ответил Петр Сергеевич. — Сейчас похороны.
— Когда это?
— Вчера утром. К Авелю теперь очередника подселяют.
— Так он поэтому мрачный такой? — спросил Андрей.
— Ну да — он сюда брата хотел переселить, — ответил Петр
Сергеевич. — Он же черножопый, а они все такие: один зацепится
где-нибудь — и потом всех своих к себе тащит.
Андрей пожал плечами.
— Не могло это у него получиться: у нас и в общих, и в плац-
карте очередников полно.
— Почему же? могло, — сказал Петр Сергеевич. — Просто он су-
нул не тому или мало.
Он посмотрел на книгу, которую Андрей держал в руке — и
хмыкнул. Это был Пастернак, «На ранних поездах».
— Андрей, а разве бывают другие поезда?
— Не знаю, я еще не читал, — неохотно ответил Андрей. Ему
вдруг расхотелось читать — и он бросил книгу на полку.
Петр Сергеевич пожал плечами и отвернулся.
Андрею захотелось курить — и он вспомнил, что так и не купил
сигарет. Он вышел в коридор и остановился — протискиваться мимо
скорбящих было не принято. Надо было дожидаться окончания похо-
рон; впрочем, процедура обычно не затягивалась.
Авель стал открывать окно, но оно не поддавалось. Тогда двое
мужиков пришли ему на помощь. Вместе они оттянули раму вниз — и
образовался просвет сантиметров в сорок. Женщина в темной шали
пошатнулась и чуть не упала. Ее подхватили и под руки увели в ку-
пе.
Из открытой двери показался бледный профиль усопшего. Покой-
ник был по горло накрыт старым малиновым одеялом. Он лежал на фа-
нерном щите, который держали два проводника. Этот щит, использо-
вавшийся для похорон, был с обеих сторон окрашен красной краской
и обведен по краю черной каймой; он был похож на траурное знамя.
Народ его называл подстаканником.
Проводники осторожно подняли подстаканник и выдвинули его в
окно; просвет был маленький, и Соскин чуть не застрял. Затем про-
водники стали наклонять подстаканник. Они наклоняли его очень
медленно, — так, как это следовало делать; так, как это было
принято делать.
Андрей стоял у соседнего окна и смотрел на Соскина. Его во-
лосы бешено трепал ветер, а наполовину закрытые глаза были обра-
щены к небу. Наконец Соскин дернулся и соскользнул с подстаканни-
ка. За стеклом мелькнул малиновый край одеяла, и внизу глухо
стукнуло. А через секунду мимо окна пролетели подушка и полотенце
— по традиции их выбросили вслед за покойником.
Теперь можно было идти за сигаретами, но Андрей все стоял и
глядел в окно. Прошла минута, и вдруг зеленый склон оборвался.
Удары колес о стыки рельсов стали звонче, и мимо окна понеслись
ржавые балки моста, за которыми виднелась серебристо-серая лента
неизвестной реки.
- 5 -
В ресторане играла музыка — все та же вечная кассета, где в
конце был записан обрывающийся на середине «Bridge over troubled
waters». Было много — как всегда по вечерам — пьяных арабов и
финнов. За одним из столиков Андрей заметил своего старого прия-
теля Гришу Струпина. К лацкану его дорогого твидового пиджака бы-
ла прицеплена крылатая эмблема МПС; стоила она бешеных денег, но
у Гриши они были. Еще при коммунистах он приторговывал по тамбу-
рам сигаретами и пивом, а сейчас развернулся совсем широко. Нап-
ротив Гриши сидел какой-то коротко стриженный парень и ел из алю-
миниевой миски гречневую кашу с икрой.
Заметив Андрея, Гриша призывно замахал руками. Андрей подо-
шел — и они поздоровались. Гриша стал еще более веселым, кудрявым
и пухлым. Впрочем, может так казалось потому что он был уже нем-
ного пьян.
— Знакомьтесь, — сказал Гриша. — Андрей, друг советского
детства. Иван, товарищ по Перецепке и гражданин США.
Они молча пожали друг другу руки.
— Ну, садись, — сказал Гриша.
Андрей сел рядом с ним, и Гриша налил ему большую рюмку «Же-
лезнодорожной особой».
— За наш бизнес, — поднимая рюмку, сказал Иван.
— Точно, — сказал Гриша.
Они чокнулись и выпили. Гриша подмигнул Андрею:
— Что такое бизнес знаешь?
— По звучанию догадываюсь: «бить» и «без нас», — сказал Ан-
дрей. — Я вообще последнее время много интересных слов слышу:
бизнес, гностицизм, копрофагия...
— Кончай интеллектом давить, — сказал Гриша.
Иван глянул на Андрея и постучал пальцами по столу.
— Ну, давай к делу, Григорий, — сказал он. — Слушай. Предла-
гают большую партию туалетной бумаги, очень дешево. Брать или
нет?
— Нет, — сказал Гриша. — Я тебе, Иван, могу сразу сказать,
что заниматься этим нет мазы. Рынок для туалетной бумаги малень-
кий: только купе. Никто новый, я тебе отвечаю, туда не всунется.
— А общие и плацкарта? — спросил Иван.
— В общих она вообще никогда не шла, а плацкарта сейчас
из-за инфляции тоже перешла на газеты.
— А если ты дешевле продавать будешь?
— Ваня, Ваня! ты бы «Файнэншнл таймс» пореже читал. Если я
буду хоть на двадцать процентов дешевле продавать — меня в окно
живьем выбросят.
— Понял, — с ударением сказал Иван. — Ну, а как насчет алю-
миния? выяснил?
Гриша закашлялся и отчаянно замигал, однако Иван ничего не
заметил. Вероятно, он не мог представить себе, что Гриша посадил
за стол человека, при котором нельзя говорить. Впрочем, Гриша тут
же перестал мигать, — очевидно, сообразил, что попадет в очень
глупое положение, если Иван заметит его мигание.
— Да — это, кажется, реально, — сказал Гриша.
Иван сощурился — точно посмотрел на что-то далекое и ослепи-
тельное.
— Так, — сказал он.
Он вынул из кармана маленький калькулятор и погрузился в вы-
числения.
— А откуда же алюминий? — тихо спросил Андрей Гришу.
— Оттуда, — очень неохотно и тихо сказал Гриша. — Платишь
старшему проводнику — и он чайные ложки списывает. Потом ложки
надо переломать, потому что целые за погрантамбур не пропустят.
Стало быть, нужны ломщики, но они берут меньше всех. И еще три
раза надо платить: в госкомитете, на погрантамбуре и рэкету.
— А как он считает? — прошептал Андрей, кивая на Ивана. —
Откуда он знает, сколько кому надо платить?
— Так он здесь больше времени живет, чем там, — сказал Гри-
ша. — А где ты живешь? У меня такое чувство, что ты из реального
мира куда-то выпал. Тусуешься все с этим Ханом, — это, кстати,
кличка у него или имя?
— Имя, — сказал Андрей. — А кличка у него, если тебе инте-
ресно, «Стоп-кран».
— А почему?
— А он раньше на титане работал, воду кипятил.
— Ну, ты даешь, — сказал Гриша. — Ты бы еще с официантом
подружился.
Иван поднял голову.
— Нормально, будем делать, — сказал он. — А как с латунью?
Гриша покосился на Андрея и вздохнул.
— Тяжелее. Все подстаканники на номерном учете, и на каждый
нужен отдельный акт по списанию. Это надо заместителю бригадира
платить, а у меня на него прямого выхода нет. Я с одним его сек-
ретарем говорил, но он осторожный очень. Как про подстаканники
услышал — сразу с базара съехал.
— По понятиям его провел? — спросил Иван.
— Нет пока. Он, похоже, ботаник.
— Понял, — с таким же ударением сказал Иван. — Ну что ж, не
все сразу. С алюминием начинай прямо завтра, а потом и латунь по-
пробуем сделать.
Он встал, вежливо попрощался и пошел к выходу. Гриша прово-
дил его взглядом и повернулся к Андрею.
— Я у него в гостях был недавно, — сказал он. — Представля-
ешь, в вагоне только три купе, и в каждом — отдельная ванна. Вот
это уровень.
— Так какой же уровень воды в этой ванне? — спросил Андрей.
— Брось, Андрей, — поморщившись, сказал Гриша. — Чего я не
люблю, так это когда ты дураком прикидываешься.
— Понял, — сказал Андрей, копируя блатное ударение Ивана. —
Слушай, скажи мне — только честно — тебе не страшно всем этим за-
ниматься?
— Честно?
Гриша вдруг задумался и даже опустил глаза. Его лицо на нес-
колько секунд стало совершенно неподвижным — только кудрявые во-
лосы шевелились под влетающим в приоткрытое окно ветром.
— Страшно, но не очень, — наконец сказал он.
- 6 -
— Хочешь, я тебе кое-что покажу? — спросил Хан. — Но только
придется долго идти.
— Хочу, — ответил Андрей.
Они вышли из купе и пошли на восток.
С каждым вагоном коридоры плацкарты становились все запущен-
нее и грязнее. Здесь было небезопасно даже днем. Иногда приходи-
лось перешагивать через пьяных или уступать дорогу тем из них,
кто еще не упал.
Потом начались общие вагоны. Как ни странно, они были чище,
а пассажиры — опрятнее. Мужики здесь ходили в тренировочной зат-
рапезе, а женщины — в бледных застиранных сарафанах. Сиденья были
отгорожены друг от друга самодельными занавесками. В одном вагоне
пели под гитару гребенщиковский «Поезд в огне»: этот поезд в огне,
и нам негде, нам негде жить.
— А ты когда-нибудь думал, почему наш поезд называется «Жел-
тая стрела»? — спросил Хан, подныривая под очередную веревку с
бельем.
— Так ведь он желтый, быстро едет — и поэтому со стороны по-
хож на желтую стрелу. Только вот кто его со стороны видит?
— Он похож на стрелу не только со стороны.
Голоса за занавесками изменились: здесь многие говорили по-
татарски, русская речь тоже звучала иначе. Потом начались полупо-
мойки-полутаборы в страшно переполненных общих вагонах, кишащих
грязными цыганятами.
После тюремного вагона, где мимо запертых дверей ходил воо-
руженный проводник в фуражке и гимнастерке, пошли пустые вагоны.
Раньше в них тоже ехали. Теперь половина стекол в них была пере-
бита, лавки изрезаны ножами, а полы завалены мусором. Стены были
в копоти и дырах от пуль.
Андрей хотел уже спросить, долго ли еще идти, но тут Хан
обернулся и сказал:
— Почти пришли — следующий вагон.
Они подошли к тамбуру. Хан остановился, оглянулся и открыл
дверку. За дверкой была маленькая ржавая печка, от нее отходила
труба, на которой висела сухая окостеневшая тряпка. В восточных
вагонах давно уже не было горячей воды, и эту печку, похоже, не
топили лет десять — с самого начала Перецепки.
— Вверху слева, — сказал Хан. — Зажги спичку.
Андрей зажег спичку — и увидел на стене выцарапанную над-
пись, очень старую:
Мир — это вонзившаяся в тебя желтая стрела, —
стрела, которая везет тебя к разрушенному мосту.
Андрей задумался. Да — все знают, куда, но...
— Слушай, а ты когда-нибудь думал, откуда мы едем? — спросил
он.
— Нет — мне это не интересно, — ответил Хан и усмехнулся. —
Ты у моего проводника спроси — он, наверное, знает.
— Нет, нет, — сказал Андрей. — Откуда он может знать?
Хан снова усмехнулся.
— Проводники должны все знать, — сказал он. — Это же их обя-
занность — они ведь нас проводят по жизни. Они, может быть, даже
знают, как сойти с этого поезда, да только не скажут... А знаешь,
говорят, что теперь сойти с этого поезда труднее, чем раньше. Го-
ворят, что теперь он едет гораздо быстрее.
— Быстрее?
— Да. Говорят, что сто лет назад он ехал в два раза медлен-
нее.
Андрей задумался.
— Да — похоже, что так. Я вспомнил: когда я был маленький,
он ехал медленнее... Слушай, но если так — то он... лет через
пятьдесят сойдет с рельсов на очередном повороте. Он не доедет до
разрушенного моста.
— Ну и пусть, — равнодушно сказал Хан. — Я не собираюсь
ехать на нем еще пятьдесят лет. — Он пожал плечами и снова вдруг
усмехнулся. — А почему ты думаешь, что этот мост далеко? Мы, мо-
жет, уже к нему подъезжаем...
— Но он, может быть, и не существует. Надо хотя бы чуть-чуть
притормозить этот поезд! Неужели на Западе этого не понимают?
— Понимают, конечно. Но притормозить этот поезд нереально;
это понимают и на Западе, и у нас... Ну что — идем назад?
— Мне тут постоять хочется. А ты иди.
Хан ушел. Андрей подошел к окну — и стал смотреть на кусты и
деревья, стремительно уносящиеся назад и в прошлое.
Невозможно представить, что этот поезд когда-нибудь остано-
вится. Кажется, что он несется так же неудержимо, как время. Но
ведь так кажется потому, что он никогда не останавливался. А это
ничего не значит: ведь все происходит когда-нибудь в первый раз.
И если разрушенный мост действительно существует — это произой-
дет.
И все-таки невозможно представить, что этот поезд может ос-
тановиться... Да, но почему нам кажется, что не может остановить-
ся время? Ведь тоже только потому что оно никогда не останавли-
валось! А время очень похоже на невообразимо длинный поезд, еду-
щий неизвестно откуда. Поезд, в котором каждый вагон — каждая се-
кунда — тянет за собой другой вагон — другую секунду. И если для
этого поезда времени тоже существует какой-то разрушенный мост —
оно остановится...
Я хочу сойти с этого поезда. Я знаю, что это невозможно, и
все-таки я очень хочу сойти. И я хочу сойти вовсе не потому что
боюсь крутого поворота или разрушенного моста. Мне просто страшно
надоело ехать, мне страшно надоел этот поезд. Но... если мне
удастся сойти — как я буду там жить, можно ли там жить?..
Уже темнело, но еще хорошо были видны белые километровые
столбики, похожие на маленьких каменных часовых.
- 7 -
Андрей развернул свежий «Путь» там, где была рубрика «Рельсы
и шпалы» — в ней обычно печатали самые интересные статьи. Устро-
ившись поудобнее, он перегнул газету пополам и погрузился в чте-
ние. Через всю верхнюю часть листа шел жирный заголовок:
ТАК КАК ЖЕ СТУЧАТ КОЛЕСА?
«Стук колес, сопровождающий каждого из нас с момента рожде-
ния до смерти, — это, конечно, самый привычный для нас звук. Что
же в нем может быть интересного? Интересно то, что хотя во всех
вагонах колеса стучат одинаково, в каждом языке звукоподражание
стука колес свое, совершенно непохожее на другие. Да — это удиви-
тельно, но это так. Вот как стучат колеса в разных странах мира:
В Америке — «джинджерэл-джинджерэл», в Англии — «клик-о-
клик», во Франции — «клико-клико», в Японии — «додескаден». На
Украине — «трих-тарарух», в республиках Средней Азии — «бир-сум»,
«бир-сом» и «бир-манат». В Грузии — «коба-цап», в Польше —
«пан-пан», в Непале — «дзог-чен». В Монголии — «улан-далай», в
Северной Корее — «улду-чу-чхе», в Аргентине...»
Андрей перевел взгляд в самый низ страницы, где длинный
перечень звукоподражаний заканчивался коротким заключительным аб-
зацем:
«Но, конечно, красивее и задушевнее всего колеса стучат в
России — «там-там». Так и кажется, что их стук зовет в какую-то
светлую зоревую даль, — там она, там, ненаглядная...»
Там-там, — стучали колеса, — там-там...
Андрей положил газету и вышел в коридор.
— Бадасов умер, — сказал кто-то.
Возле Андрея стояла неспокойная девочка с огромными грязными
бантами в волосах. Она глядела в окно и стучала по нему кулаком.
— Мама, а что там? — вдруг спросила она.
— Там «там», — с ясной улыбкой ответила мать.
— А кто там живет?
— Звери и птицы.
— А еще кто?
— Еще боги и духи, но их там никто не видел, — ответила мать.
— А люди там не живут? — спросила девочка.
— Нет — люди там не живут, люди едут в поезде.
— А где лучше — в поезде или там?
— Не знаю — я там не была, — ответила мать.
— Я хочу туда, — сказала девочка и снова постучала кулаком
по стеклу.
— Подожди — когда-нибудь попадешь, — горько вздохнула мать.
Пьяные проводники наконец управились с подстаканником — и
Бадасов исчез за окном. Вслед за ним полетели подушка, полотенце
и два красных венка — покойный был человек заметный.
— Я хочу туда-а, — пропела девочка. — Там бо-оги и ду-ухи
живу-ут на свобо-о-де...
Мать дернула ее за руку и сделала страшные глаза. Потом пос-
мотрела на Андрея, скосила глаза на девочку и чуть выгнула брови,
как бы приглашая снисходительно улыбнуться трогательной детской
наивности.
— Чего это вы на меня так смотрите? — сказал Андрей. — Я,
может, тоже туда хочу.
Женщина вздрогнула.
— Это как же? вниз головой из окна? — неприязненно спросила
она.
- 8 -
Петр Сергеевич пил свой вечерний чай — из стакана, обмотан-
ного вафельным полотенцем. Он поставил стакан на столик, с нена-
вистью посмотрел на него — и стал поправлять полотенце.
— Сажать их надо, — вдруг сказал он. — Сажать надо этих сво-
лочей, вот что я тебе скажу.
— Кого? — спросил Андрей. Он лежал на своем диване и смотрел
в потолок, по которому ползла какая-то живая черная точка.
— Всех, — все начальство. Ты посмотри, что делается. Ложек
уже давно нет — ну ладно, привыкли. А теперь и подстаканников
нет! Скоро уже ничего не останется.
— Что ж — нет худа без добра, — сказал Андрей. — Теперь их с
другими подстаканниками путать не будут.
— Нет, ты скажи: где они? Где?
— Украли, надо думать, — сказал Андрей.
— А воры кто? — вскричал Петр Сергеевич тоном Чацкого, уст-
раивающего очередное разоблачение в купе Фамусовых. — Начальство!
— Так они всегда воровали, — сказал Андрей.
— Да, — сказал Петр Сергеевич. — Но теперь намного больше
воруют! Воруют нагло!
— Нынешние все-таки лучше: они в окна живых людей не кидают,
— сказал Андрей.
— Да — теперь не кидают, — сказал Петр Сергеевич. — Потому и
порядка теперь нет, а раньше — был.
— А может, ложки и подстаканники не начальство украло? — за-
думчиво сказал Андрей. — Может, кто-то еще?
— Начальство — воруют же нагло, — сказал Петр Сергеевич. —
Власть ихняя, потому и воруют так нагло. Сажать их надо. А еще
лучше — живьем в окно! тогда уж точно порядок будет!..
В запертую дверь купе сильно постучали.
— Кто там? — спросил Андрей.
— Андрей, это я, — крикнули из-за двери. — Открой скорее!
Голос был Гришин. Андрей вскочил, открыл дверь — и Гриша,
скользнув внутрь, сразу же запер ее за собой. Его лицо было в
крови. Андрей заметил, что на лацкане пиджака нет крылатой эмбле-
мы МПС, а на ее месте зияет рваная дыра.
— Что случилось? — спросил он
— Напали, — сказал Гриша, садясь на диван. — Иду я, значит,
из ресторана, один. Уже почти до дома дошел, и вдруг — в тамбуре.
Четверо, и из них двое с ножами.
Андрей намочил из графина вафельное полотенце и протянул его
Грише.
— Много отняли-то?
— Много, — сказал Гриша, прикладывая полотенце к скуле. — У
меня сегодня с Иваном расчет был. Сволочи. Гады.
— У тебя, видно, рэкет — козлы, — сказал Андрей. — Менять
его надо.
Петр Сергеевич, до этого деликатно прятавший лицо за газе-
той, высунулся и сказал:
— Вот так, Андрей. Вот так. Говоришь, нынешние из окон не
кидают? А надо кидать. Вот именно как раньше делали: руки-ноги
вязать — и туда! Всех, кто грабит — туда! Тогда в тамбурах гра-
бить не будут.
Он посмотрел на свой стакан и добавил:
— А всех, кто ворует — тоже туда! Тогда и ложки будут, и
подстаканники.
Андрей подмигнул Грише — тот опустил глаза и поежился.
— А вы не боитесь, что вас самого выкинут? — спросил Андрей.
— Меня-то за что? я не воровал и не грабил.
— При Сталине и ни в чем не виноватых кидали, — пробормотал
Андрей.
— Так то при Сталине. Я не воровал, я всю жизнь честно рабо-
тал. Ты пройди по купейным вагонам — половина дверей вот этими
руками поставлена.
Гриша вдруг оживился и повернулся к Петру Сергеевичу:
— Простите, а как вас звать?
— Петр Сергеевич.
— Очень приятно. А я Григорий Струпин, директор совместного
предприятия «Голубой вагон».
Петр Сергеевич улыбнулся и поправил воротник.
— Извините за мой вид, — сказал Гриша, улыбаясь разбитым
ртом и косясь на свой изуродованный лацкан, — так обстоятельства
сложились. Мне нужна небольшая консультация насчет дверей. Понят-
но, не бесплатная — потом по договору проведем.
— Ну, если смогу, — проговорил Петр Сергеевич.
— Скажите, а замки на дверях действительно из никеля?
— Нет, — сказал Петр Сергеевич. — Понимаете ли, никелевое
только покрытие. А сами замки...
— Слышь, Андрей, — вдруг спохватился Гриша, — пройдись по
коридору — вдруг меня там кто-нибудь ждет.
Андрей открыл дверь и вышел. В коридоре никого не было. Он
дошел до конца коридора и открыл дверь тамбура — там тоже никого
не было. Он прошел следующий вагон и выглянул в тамбур — никого.
Конечно, и не должно было никого быть: им незачем было ждать
— они ведь уже все взяли. Андрей пошел обратно. Он подошел к сво-
ему купе — и услышал за дверью оживленный голос Гриши и уклончи-
вое хмыканье Петра Сергеевича.
Андрей постоял несколько секунд и пошел к тамбуру. Он оста-
новился у плексигласового кармана на стене и вытащил из него ка-
кую-то брошюру. На обложке была фотография автора — смуглого и
усатого мужчины, а называлась брошюра «Путеводитель по железным
дорогам Индии». В ней не хватало примерно половины страниц, выр-
ванных с мясом со скрепок. Андрей поставил ногу на треугольную
крышку мусорного ящика, прислонился плечом к окну и стал читать:
«...спросил я себя? Ответ пришел сразу: больше всего я люб-
лю стоять в коридоре у тамбура и смотреть в окно, поставив ногу
на треугольную крышку мусорного ящика.
Замечали ли вы, дорогой читатель, что когда долго смотришь в
окно — то как бы перестаешь существовать, и остается только то,
что видишь: пальмы, оплетенные лианами, густые заросли конопли
(которую тут же рвут из соседних окон специальными крючьями), из-
редка мост в колониальном стиле, защищенная стальной рукой шлаг-
баума пустая дорога... Куда же в это время деваюсь я? Не знаю.
Я отворачиваюсь от окна и думаю, что пока я смотрел в окно,
меня не было, а был только мир за окном. И этот мир на время за-
менил обычный рой мыслей, одна из которых подобно локомотиву тя-
нет за собой все остальные и называет себя словом «я».
Опять вдалеке слышен трубный клич слона — счастлив ли...»
— Эй!
Андрей поднял глаза — перед ним стоял Гриша.
— Ну что — видел кого-нибудь?
— Нет, — ответил Андрей.
— Тогда я пойду, — сказал Гриша. — А сосед у тебя полезный
мужик оказался; я с ним завтра утром встречу назначил. Ну, пока.
— Пока.
Гриша исчез за дверью тамбура. Андрей закрыл брошюру, сунул
ее в карман и пошел к себе. Он сел на диван и задумался. Потом
вспомнил, что уже поздно, поспешно лег на диван и выключил свет.
Надо было обязательно успеть заснуть до того момента, когда Петр
Сергеевич начнет храпеть.
- 9 -
Андрея разбудило радио — оно читало стихи:
Петроградское небо мутилось дождем,
В никуда уходил эшелон,
Без конца взвод за взводом и вождь за вождем
Наполнял за вагоном вагон...
Петр Сергеевич еще храпел. Андрей поглядел в окно — на этот
раз радио явно не угадало: было облачно, однако дождя не предви-
делось.
В дверь постучали.
— Да-да, — сказал Андрей.
Вошел проводник с чаем. Он поставил стаканы на стол и приб-
рал сторублевку. Потом вышел и закрыл за собой щелкнувшую никели-
рованным замком дверь.
Петр Сергеевич от этого щелчка почему-то проснулся. Он гля-
нул на дверь, приподнялся на локте и посмотрел на Андрея совер-
шенно безумным взглядом.
— Опять вы всю ночь храпели, — сказал Андрей.
— А сколько времени? — спросил Петр Сергеевич.
— Половина десятого.
Петр Сергеевич выматерился, вскочил на ноги и принялся то-
ропливо обдергиваться и приглаживаться — оказалось, что он спал в
костюме и даже с галстуком.
— Куда же это вы так нарядились? — спросил Андрей.
— Дела, — ответил Петр Сергеевич.
Он зажал под мышкой потертую кожаную папку, с которой Андрей
не видел его уже года три — и выскочил в коридор.
Андрей подумал, что сейчас самое плохое время, и что надо
подождать — тогда очередь будет меньше.
Он повернулся к стене и закрыл глаза. Стихи кончились, и на-
чались объявления. Андрей повернул ручку громкости влево до упо-
ра, но голоса все равно были слышны.
— Каждому, каждому в лучшее верится; катится, катится голу-
бой вагон, — пропел детский хор.
— Фирма «Голубой вагон», — сказало взволнованное контральто.
— Наши сигареты — действительно скорые».
Это была Гришкина реклама. В динамике что-то пискнуло, и
жизнерадостный мужской голос продекламировал: «Сигареты марки
«Бой». Покурил — и хрен с тобой». Потом была долгая пауза, а пос-
ле нее объявили «Утренний кинозал».
— Сегодня мы поговорим о фильме японского кинорежиссера Аки-
ры Куросавы «Додескаден»,- гнусаво заговорил ведущий. — Название
фильма является японской имитацией звука стучащих о рельсы колес.
Итак, закройте глаза и представьте себе раннее утро в послевоен-
ном японском вагоне купейного типа. Хлопают двери, в коридор вы-
ходят спешащие по своим делам люди. Сквозь закопченные недавними
боями стекла уже светит знаменитое японское солнце...
Андрей встал, оделся — и пошел умываться и завтракать. Вер-
нувшись к себе, он снова глянул в окно — дождя не предвиделось.
Тогда он надел куртку и застегнул ее на все пуговицы. Затем взял
с верхней полки кепку с большим козырьком и перчатки, вынул из
под матраса деревянный клин и пакетик с куском мела. Затем рассо-
вал все это по карманам; на секунду замер у двери, думая, все ли
он взял — и вышел.
Андрею повезло довольно быстро — через два тамбура на восток
он оказался в совершенно пустом коридоре. Судя по запаху в этом
вагоне морили тараканов, и пассажиры прятались от запаха дихлофо-
са за закрытыми дверьми. Он прошел по пыльной ковровой дорожке и
остановился. Дверь в служебное купе тоже была закрыта. Он быстро
прошел мимо нее и вошел в туалет. Закрывшись, он втиснул клин
между дверной ручкой и ручкой замка и несколько раз ударил по не-
му рукой. Теперь проводник не смог бы своим ключом отпереть дверь
с той стороны.
Андрей вспомнил, что это окно легко открывается — и понял,
что ему опять повезло. Он открыл окно и высунул голову — соседние
окна были закрыты. Тогда он надел перчатки и кепку, повернулся к
окну спиной и заведенными назад руками уцепился за верхний край
рамы. Потом уперся ногой в дюралевую ручку на стене, изогнулся и
стал медленно и осторожно высовываться наружу.
В оккультных книгах, которые продавали в тамбуре у рестора-
на, эта процедура была описана очень запутанно и таинственно, со
множеством иносказаний. И о ней явно писали люди, очень плохо по-
нимавшие, о чем они пишут. Употреблялся, например, эвфемизм
«псевдосмерть». Конечно, он действительно выдвигался из окна по-
добно умершему, но это было единственным сходством.
Он делал это уже много раз, и все-таки ему на секунду стало
не по себе. Конечно, процедура действительно была рискованной,
однако для здорового и нестарого человека риск был не так уж ве-
лик. Надо было только не спешить, не психовать и делать все пра-
вильно.
Над окном был желоб для стока воды. Андрей ухватился за него
и подтянулся — теперь он сидел на раме окна, свесив ноги внутрь.
Впереди по ходу поезда показалась зеленая полоска кустов — и он,
не мешкая, полез наверх, пока его не исхлестали ветки. Через нес-
колько секунд он уже был на ребристой крыше вагона, усеянной ржа-
выми грибами вентиляторов. Он расписался мелом на крыше напротив
окна, из которого вылез, а затем встал на ноги и осмотрелся.
Ни начала, ни конца поезда не было видно — линия вагонов,
несколько раз изгибаясь в поле зрения, доходила в обе стороны до
горизонта. Локомотив такой страшно длинный поезд тянуть не мог, —
очевидно, просто западные вагоны тянули восточные. Далеко на за-
паде на крышах стояли люди.
Никакой определенной цели у Андрея не было, он ничего от
этих прогулок не ждал. Он лез просто для того, чтобы хоть на вре-
мя покинуть тесное, давно уже осточертевшее пространство своей
жизни. Он полагал, что у людей, которых он встречал на крыше, то-
же никакой другой цели не было.
Правда, с Ханом он познакомился именно здесь. Вернее, не
познакомился, а впервые увидел — на крыше они не разговаривали.
Здесь никто не разговаривал, потому что невозможно было ничего
услышать из-за грохота колес и ветра. А по-настоящему они позна-
комились только через несколько дней — когда узнали друг друга,
встретившись в коридоре. Позже Хан сказал, что подниматься на
крышу в общем-то бесполезно, потому что там человек не оказывает-
ся ближе к возможности покинуть поезд.
Перепрыгнув через несколько вагонных стыков, Андрей нашел
вмятину, под которой было купе Хана, и постучал по ней ногой.
Хан появился минут через десять. На нем была желтая куртка с
капюшоном. Они пошли на запад, с разбега перепрыгивая резиновые
сочленения переходов.
Наконец они перепрыгнули через государственную границу — и
тогда те, кто стоял впереди, стали приветственно махать руками.
Андрей узнал нескольких человек и помахал в ответ. По-настоящему
он ни с кем из этих людей знаком не был — все общение с ними сво-
дилось к обмену приветственными жестами.
Они миновали неподвижного старика в старой и грязной штор-
мовке; как обычно, он сидел по-турецки и курил трубку (было не-
понятно, как он ухитряется зажигать ее на таком ветру). Дальше
сидело несколько человек в темно-серых рясах. Лица этих людей бы-
ли скрыты капюшонами. Расположившись кружком, они изучали ка-
кую-то геометрическую фигуру, начерченную мелом на крыше вагона.
Фигура была та же, что и раньше: круг с симметричными линиями,
похожими на недорисованную звезду. Андрей вспомнил, что и прош-
лым, и даже позапрошлым летом они были заняты все тем же. Было
совершенно непонятно, с какой целью они так долго смотрят на этот
простой рисунок.
Андрей почувствовал, что Хан дергает его за рукав — и пос-
мотрел туда, куда тот указывал. На соседней крыше стояло четверо
человек, одетых словно музыканты — в какие-то преувеличенно-лати-
ноамериканские наряды. В следующую секунду Андрей увидел в их ру-
ках инструменты — и понял, что это действительно музыканты. Из-за
грохота колес музыки совершенно не было слышно, но видно было,
что маленький оркестр выкладывается изо всех сил. Тот, кто играл
на губной гармонике, от напряжения даже чуть приседал на месте, а
у гитаристов были такие исступленные лица, словно в руках у них
были не гитары, а автоматы, и они шли на штурм бронекупе самого
Пабло Эскобара.
Рядом с ними стоял человек с соломенной шляпой на шнурке за
плечами. Он стоял опасно близко к краю, пританцовывал на месте и
размахивал руками. Ни этого человека, ни музыкантов Андрей раньше
не видел.
Поезд мчался к мосту над рекой. Мост был узкий и низкий, и
его ограждения не доходили до крыши вагона. Андрей подумал, что в
эту реку, наверное, можно было бы спрыгнуть. И в тот самый мо-
мент, когда ему в голову пришла эта мысль, человек с соломенной
шляпой за плечами сильно оттолкнулся от крыши и полетел в воду.
Андрей ошеломленно смотрел на удаляющуюся реку. На поверх-
ности воды расходились круги, в центре которых покачивалась соло-
менная шляпа. Прошло несколько долгих секунд — и над водой пока-
зался черный мячик головы. Человек поплыл к берегу, и тут же все
скрыла заросшая травой насыпь.
Андрей поглядел на Хана — тот восхищенно качал головой. Все
смотрели назад — туда, где навсегда остался неизвестный. Даже не-
понятные люди в рясах, никогда не обращавшие ни на что внимания,
сейчас встали и растерянно глядели туда же. Только старик в штор-
мовке все так же неподвижно сидел на своем месте и пускал едва
заметные на ветру струйки дыма. То ли он просто ничего не заме-
тил, то ли видел и не такое. Музыканты куда-то исчезли. Андрей
поискал их взглядом — и увидел несколько маленьких фигурок, пры-
гающих с вагона на вагон; они были уже далеко на западе.
- 10 -
Андрей сидел на краю лавки и смотрел на пивную банку в руках
Антона. Тот тихо что-то мычал и водил по ней маленькой кисточкой.
На столике стояло несколько уже разрисованных банок. На всех был
одинаковый рисунок: коридор вагона, по которому шли румяные де-
вушки в кокошниках и желтоволосые ребята в красных рубахах — все
на одно лицо. Под рисунком славянской вязью было выведено:
Вагоновожатый! Остановите вагон!
Антон положил кисточку, поднял банку повыше, оглядел ее — и
осторожно поставил рядом с другими.
— Ну как? нравится? — спросил он, кивая на столик.
Андрей подумал, что это лубок, — довольно неплохой современ-
ный лубок.
— Да — красиво, — сказал он. — Только уж как-то слишком на-
ционально.
— Так ведь это на Запад пойдет. Им как раз такое и нужно.
— Все-таки «Будвейзер Господа моего» у тебя куда сильнее
был, — сказал Андрей.
— Не понимаю, — сказал Антон. — Ну почему, что бы я ни нари-
совал — все с «Будвейзером» сравнивают?
— Да потому что это действительно гениальная вещь была, —
ответил Андрей.
Напротив Антона сидела его жена Ольга и зачищала еще нераз-
рисованные банки мелкой шкуркой. Ее ноги были закрыты одеялом —
двери в купе не было, и поэтому по полу сильно дуло. На месте
двери висело еще одно одеяло. Оно не доставало до пола, и были
видны ботинки проходящих по коридору.
— А как же это вы разрешили дверь снять? — спросил Андрей.
— А нас не спрашивали, согласны мы или нет, — сказал Антон.
— Пришли и сняли. Сказали, что в замке что-то не так. Подписать
чего-то дали — и все.
Андрей вспомнил, как Петр Сергеевич негодовал из-за пропажи
ложек и подстаканников — и усмехнулся. Не он ли снимал эту дверь?
— Ты кого-нибудь из наших видел? — спросил Антон.
— Гришу видел, — сказал Андрей. — Он сейчас, как они выража-
ются, поднялся: денег много. А еще Серегу видел недавно. Он очень
сильно изменился: не пьет, не курит. Утризм принял.
— Утризм? А что это?
— Это религия такая, очень красивая. Они верят, что нас тя-
нет вперед паровоз типа «у-три», и что они едут в светлое утро. И
что те, кто верит в «у-три», проедут над разрушенным мостом, а
остальные — нет.
— Да? Надо же, первый раз слышу, — сказал Антон. — А ты сам
его не принял еще?
— Нет, не принял; у меня все по-прежнему, — ответил Андрей.
— Вот книжку хорошую читаю. Называется «Путеводитель по железным
дорогам Индии». Потом, если хочешь, дам.
— А о чем там? — спросил Антон.
— Да трудно сказать. Просто человек едет в поезде по Индии,
смотрит в окно и думает. Мне нравится.
— Она у тебя с собой?
— Да.
— Прочти кусочек, а? А то у меня руки в краске.
— Хорошо. Тогда я с того места начну, где сам читаю, — ска-
зал Андрей. — Я тебе в двух словах скажу, что там раньше было.
Сначала он пишет о том, что видит в окне, а потом думает, где он
был, когда смотрел в окно.
Андрей достал из кармана книжку, открыл ее на заложенной
странице и начал читать вслух:
«Неужели они не слышат этого ужасного грохота колес, неужели
они не замечают этой отвратительной тесноты? Похоже, что нет. Они
спокойно идут по коридору — из сортира в купе, а из купе в ресто-
ран, постепенно превращая сегодня в очередное вчера.
Мне кажется, что от этого грохота и тесноты я скоро сойду с
ума. Почему же не сходят с ума они? Может быть, они знают какой-
то секрет? Или это я знаю секрет, которого лучше не знать никому?
Нечто такое из-за чего я не могу спокойно и деловито — как все —
идти по этому коридору.
Но ведь я не знаю никакого секрета. Я просто вижу то, что
есть, и никогда не смогу принять этот грохочущий желтый поезд за
мир, в котором можно и нужно жить. Почему же этого не видят они?
Потому что они уже сошли с ума. Они — сумасшедшие пассажиры су-
масшедшего поезда. И их много, а я один...»
Андрей услышал какое-то шуршание и поднял глаза. Он увидел,
что Ольга надевает туфли, а Антон вытирает измазанные в краске
руки тряпкой.
— Извини, старик, — сказал Антон, — мы сейчас в театр идем.
— Ну так что — будешь читать?
— Нет, — ответил Антон. — Это интересно конечно, но читать я
этого не буду, спасибо.
— Тебе не понравилось?
— Нет — я совсем не так все это чувствую и понимаю.
— Но ведь «остановите вагон» — это же ты написал, — сказал
Андрей, кивая на расписанные банки. — Что же — ты это неискренне
написал?
— Что значит «неискренне»? — сказал Антон. — Детские какие-
то у тебя понятия. Есть жизнь, и есть искусство — я их уже давно
друг с другом не путаю. У меня жена, ребенок скоро будет — это,
Андрюша, жизнь. А искусство — это то, что можно продать. Продать
для того, чтобы ехать дальше. Я только на пивных банках вагоны
останавливаю, а мой ребенок в этом вагоне вместе со мной будет
ехать.
Андрей сделал вид, что прислушивается:
— Антон, а ты сейчас ничего не слышишь?
Антон замер и прислушался.
— Нет, ничего, — сказал он. — А что ты слышишь?
— Стучит что-то: там-там, там-там...
— Не, не слышу.
— Пора идти, а то опоздаем, — сказала Ольга, отдергивая ви-
сящее в дверном проеме одеяло.
— А на что вы идете? — спросил Андрей.
— «Бронепоезд 85-95», — ответила Ольга.
— А где это?
— «Театр на верхней полке», — ответила Ольга. — По секрету
могу сказать, что декорации Антон рисовал. Хочешь с нами? Мы тебя
проведем.
— Нет, спасибо, — сказал Андрей. — Я хотел зайти еще кое-ку-
да. Ну, пока.
— Пока. Привет всем нашим передавай.
- 11 -
На двери в купе Хана висел календарь с котятами. «Ошибся, —
подумал Андрей, — наверное, не этот вагон». Он на всякий случай
отодвинул календарь — и увидел знакомую царапину. Нет — здесь.
Странно. Андрей постучал, но никто не ответил. Тогда он толкнул
дверь — она оказалась незапертой.
В купе был страшный беспорядок — такой, какой возникает
только при переездах. На диване Хана сидела пожилая женщина со
следами былого безобразия на отечном лице — возраст уже благопо-
лучно эвакуировал ее из зоны действия эстетических характеристик.
На полу стоял раскрытый чемодан и обвязанная платком корзинка,
источавшая густой запах колбасы. С верхней полки свешивалась дет-
ская ножка в белом носке, которая чуть покачивалась.
— Здравствуйте, — сказал Андрей.
— День добрый, — сказала женщина, поднимая ничего не выража-
ющие глаза.
— А где Хан?
— Таких тут не живет, — равнодушно ответила женщина.
— Он что — переехал?
— Не знаю. Может, переехал, а может, и умер. Мы очередники,
нас на его площадь вселили. Вы у проводника спросите — он знает.
— Понятно, — сказал Андрей. — До свидания.
— А вы не Андрей? — спросила вдруг женщина.
— Андрей. А что?
— Тут письмо лежало, и на нем написано было «Андрею». Может,
это вам?
— Да — мне, — сказал Андрей.
— Где-то оно здесь было, — забормотала женщина, шаря среди
вываленного на стол белья. — Когда же я разберу-то все это? А,
вот оно. А это письмо действительно вам? У вас билет ваш есть с
собой?
— А я безбилетник, — развязно пошутил Андрей.
Женщина хмыкнула и протянула Андрею конверт.
— Девкам будешь голову морочить, — сказала она с некоторой
игривостью.
— Спасибо, большое спасибо, — сказал Андрей, убирая письмо в
карман. — До свидания.
— До свидания, — сказала женщина.
Андрей вышел из купе и пошел к себе. В коридоре он увидел
проводника, но не стал его ни о чем спрашивать. Проводник вряд ли
знал, как Хану удалось сойти, и об этом, очевидно, написано было
в письме.
Петр Сергеевич был пьян и весел. На столе перед ним стояла
не обычная «Железнодорожная», а граненый флакон дорогого коньяка
«Лазо» с пылающей паровозной топкой на этикетке. Рядом на промас-
ленной, официального вида бумаге с печатями лежал сервелат, кото-
рым Петр Сергеевич время от времени хищно закусывал. В стороне
лежала стопка каких-то синек, на одной из которых Андрей заметил
увеличенную ручку дверного замка.
— Ну, как дела? — с интересом спросил Андрей.
Петр Сергеевич показал большой волосатый палец.
— Завтра меня весь день не будет, с самого утра, — сказал он.
— И ночью тоже не будет — я только послезавтра утром приду. Ты за
меня бельишко получишь?
— Да — конечно, — сказал Андрей. — Вы только записку провод-
нику напишите. А что — уже тридцатое?
— Да — тридцатое, — сказал Петр Сергеевич. — Как время-то ле-
тит!.. так и пожить не успеешь!.. Тебе налить?
Андрей помотал головой, снял ботинки и улегся на свое место.
— Андрюх, ну чего ты мурыжишься? — подал голос Петр Сергее-
вич. — Махни стакан.
— Спасибо, я не хочу, — сказал Андрей и повернулся лицом к
стене.
Он достал из кармана письмо — и вдруг почувствовал страх.
«Но ведь спешить незачем, — подумал он. — Можно прочесть и завт-
ра».
Андрей спрятал письмо в карман, повернулся на спину и неко-
торое время изучал тусклый желтый плафон на потолке.
— Петр Сергеевич, а вы когда-нибудь думали, куда мы едем? —
спросил он.
— У тебя неприятности, что ли? — спросил Петр Сергеевич
сквозь пищу.
— Ну, а все-таки — куда мы едем?
— Да ты же знаешь. Тебе что — услышать лишний раз хочется? К
разрушенному мосту. Эх, Андрюха, ну зачем ты об этом думаешь? Он
ведь от этого дальше не станет.
- 12 -
Радио почему-то не работало — и поэтому он проснулся поздно.
Петр Сергеевич уже ушел. На столе лежала записка для проводника и
стоял стакан с уже остывшим чаем.
Андрей приподнялся и посмотрел в окно. Было пасмурно; вместо
неба вверху висела ровная темно-серая поверхность, похожая на по-
толок в коридоре, — точно такого же цвета, но без вентиляционных
дырочек. А довольно близко от поезда неслась стена из плотно сто-
ящих деревьев. Те, кто верил в снежных людей, считали, что эти
деревья посажены ими для того, чтобы взгляды пассажиров не прони-
кали в их мир. Нередко такие насаждения закрывали обзор на нес-
колько часов, а иногда и дней. Но, конечно, эта стена из деревьев
могла кончиться и через несколько минут.
Андрей оделся — и пошел умываться и завтракать.
Когда он вернулся, стена из деревьев все так же продолжала
нестись в окне. Андрей вздохнул, вынул из кармана письмо, но тут
же сунул его обратно — его можно было прочесть и вечером,
Он никогда не упускал возможности в одиночестве провести
несколько часов у окна купе. Андрей не верил автору индийского
«Путеводителя», писавшего о том, что безмятежному созерцанию лан-
дшафта можно предаваться и в набитом орущими людьми коридоре.
Правда, сейчас смотреть было почти не на что, но стена из
деревьев могла скоро кончится. А во второй половине дня — именно
сегодня — можно было увидеть американскую поп-звезду Изиду Шопен-
гауэр (на самом деле, вспомнил Андрей, ее звали Ася Акопян). Две
недели назад по телевизору показывали ее похороны. Вслед за ней
из окон выбросили две тонны белых роз, которые покойная обожала
больше всего на свете.
Он запер дверь и сел на стол. Петр Сергеевич терпеть этого
не мог, но сегодня его не должно было быть.
Андрей стал смотреть на полосу травы между поездом и деревь-
ями. Вначале все сливалось в однородное серовато-зеленое месиво,
но через несколько минут глаза привыкли и начали различать искус-
ственные вкрапления в пейзаж. Очень помогало и воображение — оно
достраивало то, что Андрей не успевал как следует разглядеть.
Больше всего было, конечно, бутылок. Зимой — на снегу — они
очень хорошо были заметны, но сейчас их можно было отличить от
травы только по блеску. Легких предметов — пивных банок, исполь-
зованнх презервативов — не было видно. Их сносило потоком возду-
ха, и поэтому они лежали очень близко — у самых рельсов.
Изредка попадались очень странные предметы. Например, в од-
ном месте из маленького болотца торчала картина — Андрею показа-
лось, что это стандартная репродукция «Будущих железнодорожников»
Дейнеки. А минут через двадцать Андрей увидел великолепный кожа-
ный чемодан, на котором сидела большая ворона.
Черепов и костей в траве валялось почти столько же, сколько
бутылок. Совсем старые черепа были выбелены и отполированы дождя-
ми и ветром, а на тех, что посвежее, еще оставались куски плоти и
волосы. На одном черепе Андрей увидел непонятно как держащиеся
очки — кажется, даже со стеклами.
Немало было и свежих покойников. Они лежали в самых неверо-
ятных и диких позах. Некоторые, правда, имели очень приличный
вид: руки скрещены на груди, ноги вытянуты. Объяснялось это прос-
то: иногда проводники по просьбе родных, желающих чтобы усопшие
выглядели после смерти пристойно, руки привязывали, а на ноги на-
кладывали шины.
Много было также подушек и полотенец — следов похорон. Были
и совсем еще новые, и совсем уже сгнившие. Некоторые полотенца
висели на кустах и развевались по ветру как флаги, приветствуя
новую жизнь, несущуюся вперед и мимо. Андрей вспомнил, что эту
фразу сказал поэт, бросившийся потом вниз головой из окна.
Андрей почувствовал запах гнили и аромат роз — и прижался к
стеклу. Прошла минута — и он увидел мраморную плиту со стальными
сфинксами, к которой золотыми цепями была прикована бедная Изида,
уже порядком распухшая на жаре. На краях плиты была реклама:
«Rolex», «Pepsi-Сola» и еще какая-то (он не успел ее разглядеть).
У плиты суетились две небольшие собаки. Одна из них просто крути-
ла хвостом, а другая пыталась справиться с тем, что у нее свисало
из пасти — чем-то синевато-красным и длинным.
Теперь земля была завалена венками из увядших белых роз. Их
было так много, что не видно было травы. Но постепенно их стано-
виось все меньше, и наконец они пропали совсем.
Вдруг между деревьями появились просветы. А через несколько
минут деревья исчезли — и Андрей увидел поле с пересекающей его
дорогой. Возле дороги стояло несколько кирпичных домиков с черны-
ми дырами окон — все они были широко распахнуты. Вдали медленно
проплыла удивительно красивая белая церковь с косым крестом.
Потом появилась длинная пустая платформа — и Андрей успел
заметить на ровной асфальтовой плоскости одиноко лежащую на ней
вставную челюсть. На дальнем краю платформы торчал шест с пустой
прямоугольной рамкой, в которой была когда-то табличка с названи-
ем станции. Промелькнул бетонный забор, за которым громоздились
какие-то ржавые решетчатые конструкции, а через минуту все скры-
лось за вновь появившейся стеной из деревьев.
В дверь постучали. Андрей слез со стола и спросил:
— Кто там?
— Это Авэль, — проговорил бас за дверью. — Выходи, там бэлье
дают.
Андрей взял записку Петра Сергеевича и пошел за бельем. Он
шел с трудом — перед глазами у него летели трава и деревья. Вер-
нувшись, он бросил белье на стол и посмотрел в окно. За окном
по-прежнему неслась стена из деревьев. Андрей заметил, что уже
темнеет — и только тогда осознал, что просидел у окна целый день.
Он сел на свой диван, зажег лампочку над подушкой, вынул из
кармана конверт и оборвал его край. Внутри оказался клетчатый
листок, на котором чернели ровные строчки:
Чтобы сойти с этого поезда, нужен билет.
Но у тебя есть только другой билет —
и поэтому ты едешь все дальше и дальше.
Ты едешь к разрушенному мосту,
но ты до него не доедешь.
Приходишь под стук колес,
уходишь под скрип окна.
Подписи не было. Андрей перевернул листок — другая сторона
была чистая. Он еще раз перечитал написанное и разочарованно
вздохнул. Потом сунул листок в карман, лег на диван, погасил лам-
почку и повернулся к стене.
- 13 -
Андрей прижимался к стеклу и думал, что это невероятно, что
никто никогда такого не видел.
Поезд шел через ночной город по пути, отделенному от улицы
железной решеткой. Андрей видел множество огней: фонари, окна до-
мов, фары автомобилей... Это было невероятно — никто никогда ог-
ней там не видел. А самым невероятным было то, что там были люди!
и там их было много, много! Они стояли у решетки, смеялись, маха-
ли руками и что-то кричали. Все они выглядели до крайности безза-
ботно, и это было похоже на праздник.
Андрей прижимался к стеклу и думал, что это невероятно. Там
люди, много людей! И, конечно, так много людей не могло спрыгнуть
с поезда, — они сошли с него, когда поезд остановился.
Они стояли совсем близко и проносились мимо медленно; Андрей
пытался рассмотреть их лица... но это не удавалось — было слиш-
ком темно.
Они стояли совсем близко, но проносились мимо медленно... И
Андрей вдруг осознал, что поезд сейчас идет гораздо медленнее! И
он подумал, что если поезд пойдет еще медленнее — то с него, по-
жалуй, можно будет и спрыгнуть.
Наконец город кончился — и Андрей отвернулся от окна. Прошло
десять или пятнадцать минут... и вдруг он понял, что стоит оглу-
шительная тишина — колеса перестали стучать. Он глянул в окно и
увидел на стекле большие черные листья — тень ветки, освещенной
луной. Поезд стоял!
Андрей вскочил и несколько секунд простоял, ошеломленно глядя
в окно. Потом повернулся, открыл дверь и побежал к служебному ку-
пе. Это было почти наверняка бесполезно, но времени отняло бы
очень немного. Надо было попробовать, а затем открыть какое-ни-
будь окно. Пол под ногами был совершенно неподвижен, и поэтому
его слегка бросало из стороны в сторону.
Он подбежал к двери и без всякой надежды толкнул ее вбок.
Дверь отъехала. Это было чудо — она не была заперта! Андрей уви-
дел проводника, спящего на диване, и его китель, висящий на крюч-
ке. Он шагнул к кителю, сунул руку в боковой карман и вынул отту-
да ключ. Потом вышел в тамбур и подошел к двери. Он вставил ключ
в круглую скважину и подумал, что эта дверь, наверное, никогда
еще не открывалась.
Андрей повернул ключ и потянул за ручку. Дверь запищала и
замяукала, посыпались натыканные в щели окурки. Андрей подумал,
что надо вернуться в купе за вещами. Он повернулся — и вдруг по-
чувствовал, что не успеет. Ощущение было необыкновенно отчетли-
вым: он точно знал, сколько у него осталось секунд. Тогда он
спустился на нижнюю ступеньку и поглядел в темноту. Эта темнота
была не очень темной — она была освещена луной. И из этой темноты
дул слабый теплый ветер, несущий множество незнакомых и волнующих
запахов.
Андрей спрыгнул на насыпь. И как только его ноги ударились о
гравий, раздалось шипение сжатого воздуха. Он сделал несколько
шагов и повернулся к поезду.
Лязгнули растянувшиеся сочленения между вагонами, и поезд
тронулся. Он медленно но уверенно набирал ход, его колеса грохо-
тали все громче и громче.
Светила луна, и ее света было вполне достаточно для того,
чтобы идти. Андрей отвернулся от поезда и медленно пошел прочь.
Он не думал о том, куда идет. Он думал о том, как загадочен и хо-
лоден этот лунный свет, совершенно не похожий на электрический.
Он шел по дороге через бесконечное поле, заросшее высокой травой.
Он шел — и громыхание колес за спиной постепенно стихало. А когда
он перестал его слышать, то услышал то, чего не слышал никогда
раньше — шелест травы.
Он вдруг почувствовал, что лежит на своем диване — и понял,
что это был сон. Он включил лампочку над подушкой, достал письмо
и перечитал его:
Чтобы сойти с этого поезда, нужен билет.
Но у тебя есть только другой билет —
и поэтому ты едешь все дальше и дальше.
Ты едешь к разрушенному мосту,
но ты до него не доедешь.
Приходишь под стук колес,
уходишь под скрип окна.
Андрей убрал письмо в карман и задумался. Почему же он не
написал, как можно сойти? Вероятно, потому что его способ был
слишком рискованным. Ему, может быть, не удалось сойти, — он, мо-
жет, погиб.
Он вспомнил, как Хан говорил ему, что этот поезд иногда ос-
танавливается. Нет, нет: это всего лишь красивый миф!.. придуман-
ный теми, кому очень хотелось сойти. Этот поезд никогда еще не
останавливался. А остановится он тогда, когда доедет до крутого
поворота или разрушенного моста.
Андрей вспомнил свой сон... Удастся ли ему сойти с этого по-
езда по-настоящему?.. Вряд ли: в реку он прыгать не станет, а
другого способа, видимо, нет.
Он погасил лампочку и повернулся к стене. Заснуть почему-то
никак не удавалось. Он стал думать, почему — и понял, что не мо-
жет заснуть потому что не слышит храпа Петра Сергеевича. И когда
он это понял — то почти сразу заснул.
________________________________________
© Copyright Пелевин В. (pasko7-co6aka-yandex.ru)
Стихополотно. Поезд
© Copyright: Ирина Петал, 2015
Свидетельство о публикации №115112206896
Свидетельство о публикации №115112206896
Рецензии