В семнадцать лет стою я на пороге...

В семнадцать лет стою я на пороге
чужого поля. Надо сделать степ.
А коридором – полем – царь двурогий
летит бесстрашно волею судеб.

В руках ведро (ведро воды, те ведра
еще сыграют роль в Бородине),
ведро воды беспечное, и бодро
вода плескалась истиной на дне.

Так, оставляя запахи сортира
позадь черты, прошившей тот чулок,
спешит, лелеем свежестью зефира,
навстречу мне беспечный полубог.

"Кто это, кто?" – "А помнишь, в деканате
и на истфаке видели его?
Из N-ска, вроде, NNN приятель,
NN зовут... И вправду, ничего..."

Да, правда, помню: гомон медкомиссий
и очередь, два мальчика, конвой.
Один – блондин, веселый Дионисий,
другой... Так он... О Господи!... Другой...

Другой – был рыж. Прекрасная мамаша
(темных волос высокая копна,
высокий голос – "Саша Саша Саша" –
в глазах лукавых солнце и луна)...

Другой – парил, смешил того блондина,
свою маман, далекую меня,
мою подружку... Сель прорвал плотину,
девичью башню славно накреня.

Так это он! Во мраке полусвета
(раз, два... обчелся ламп наш коридор) –
смешливый мальчик, рыжая комета,
счастливый смех как признак d'un coeur d'or.

Смех смехом был. Потом, чаи гоняя,
мы составляли жизни вольный план.
Не изгоняй нас, Господи, из рая,
где драит пол веселый капитан!

1998