От детства до сегодняшнего дня

Я не скажу, что в детстве счастлив был.
Я помню лишь конец войны и слёзы
По тем, кто не вернулся, кто любил,
Кто не примчал с последним паровозом,
По тем, кто будто без вести пропал,
А он из плена напрямую в лагерь!
Конечно, я тогда не понимал
Причин обильной женской слёзной влаги.
Но с каждым годом, становясь взрослей,
Глядя на мать, острее и острее
Воспринимал я боль её своей
И по-сыновьи искренне жалея.
Тогда ей было тридцать с небольшим,
С ней четверо сирот послевоенных,
А на семью –несчастные гроши,
Хлеб со жмыха, казавшийся отменным.
И кое-как поднявшись от земли,
Мы – детвора, отцов своих не зная,
Которые в чужбине полегли,
Взялись за плуг, безделье презирая.
Да, это был совсем не детский труд,
Пахали от рассвета до заката.
Хотелось спать, но петухи поют:
Вставай, послевоенные ребята.
И, кулачками протерев глаза,
Спешим в конюшни, гаражи, на стройки.
Страна зовёт, бездельничать нельзя,
Какой тут сон, какие, к чёрту, койки?
Мой Доблестный, донской породы конь,
Красивой рысью рассекая росы,
Ушами прядая под птичий перезвон,
Стрелой летит по сопкам и откосам.
И Баскунчак, красавец – жеребец,
Обрадовавшись слабости в поводьях,
Забыв, что на хребте всего юнец,
Пошёл в карьер, скользя по плоскогорью.
Ведь он не знал, что тут Донецкий кряж
И мы не думали об этом жёстком кряже,
Как казаки, поймав в душе кураж,
Летели на конях скорее к пляжу.
Я крикнул другу: Толик, тормози,
Но было поздно: жеребец не кован,
Скользнул по кряжу, словно по грязи,
И опрокинулся. Но он был не виновен.
Четыре месяца лечил мой друг сустав
И мы четвероногих не винили…
С тех пор минуло более полста,
Мы до сих пор их любим, как любили.
Как и тогда, мы просто казаки,
Средь нас певцы, поэты, хлеборобы.
Я оставляю место для строки:
Я о казачестве хочу сказать особо.