никакого реализма нам не надо

Начинание жителей Волновахи, которые, выполняя закон о декоммунизации, переименовали памятник Чапаеву в монумент Козак, дошло до Харькова.

Теперь Фрунзенский район Харькова переименуют в честь сына командарма Михаила Фрунзе, военного лётчика, погибшего на фронтах Второй мировой, Дзержинский район – в честь брата Феликса, врача, погибшего от рук гитлеровцев, Октябрьский район – в честь освобождения Харькова от фашистов, которое отмечается в октябре.

Сначала я хохотал, но понял, что они делают это серьёзно.

С той же серьёзностью бывшие коммунисты построили в Луганске на улице Советской златоверхий собор.

С не меньшей серьёзностью националисты проводят в Киеве у памятника Богдану Хмельницкому митинг за евроинтеграцию.

Сам Богдан Хмельницкий должен был по замыслу показывать булавой дорогу дружбы на Москву, но его конь оказалось в таком случае смотрит причинным местом на Михайловский собор. Статую начали вращать, а там вокруг одни святыни.

В окончательном варианте гетман грозно тычет булавой куда-то между Вильнюсом и Стокгольмом.

Другие случаи сложнее.

Министр финансов подаёт в парламент проект налоговой реформы. Парламентский комитет по финансам подаёт свой альтернативный проект.

Но оба они, министр и комитет порождение одной и той же парламентской коалиции – большинства. Оппозиция может иметь альтернативный проект, но оппозиция в меньшинстве.

А большинство для того создаёт правительство, чтобы взять на себя ответственность за страну и иметь один проект реформ.

Но у нас два альтернативных проекта и оба от большинства.

Какой жанр у этой пьесы? Должен быть какой-то.

Я думал несколько дней. Прослушал даже лекцию по искусствоведению. Понял. Это сюрреализм. Реальные предметы собраны в нереальном сочетании.

Каждый из них в отдельности возможен, а вместе они должны встречаться только ради искусства, чтобы выразить невыразимое.

В нашей пьесе каждый герой может говорить всё что угодно. Монологи могут звучать одновременно в разных концах сцены. Реплики в диалогах не связаны между собой.

Каждый зритель сам решает, кого слушать и как понимать фразы.

Но зрителей нет – мы все на сцене. Очевидно это репетиция – последний прогон.
 
Режиссёр то ли вышел, то ли из темноты зала наблюдает за нами. Уже бесполезно вносить изменения в текст и декорации, поэтому режиссёр не вмешивается.

Я на сцене. Моя роль в том, чтобы говорить: «Вас не должно здесь быть. Нас всех не должно быть. Здесь должны играть иную пьесу – реалистическую. Монологи должны звучать из хорошо освещённого пятна в центре. Диалоги должны быть согласованы. Убейте меня в конце, но дайте реализм!»

На секунду все замирают, прислушиваясь ко мне.

«Как верно сказал, как хорошо он играет железнодорожного инженера из провинции, застигнутого в Киеве войной. С кем он теперь? Пусть отойдёт вглубь сцены и пьёт чай с сепаратисткой. Но в следующем акте пусть полюбит бандеровку, ярую националистку. Только не нужно треугольника – пусть так и ходит из угла в угол от одной к другой. Никакого реализма нам не надо».