Ашхабадские зарисовки Б. Н. Климычева

Помню, в подростковом возрасте, находясь у бабушки с дедушкой в деревне, купил книги стихов. В том числе: авторский сборник стихов Гарая Рахима на татарском и коллективный – с подборками Новеллы Матвеевой, Николая Карпова, Бориса Климычева и других авторов. Кое-что из тех стихотворений осталось в памяти до сих пор. В том числе стихотворение Рахима "Кош"/"Птица", посвященное его переводчику Василию Шабанову, жизнь которого, как я тогда понял, преждевременно оборвалась; он прожил всего 37 лет  (1938-1975). Но деталей смерти в книге не было. Стихотворение Рахима было очень эмоциональное, полное искренней боли по утрате человека, видимо, дорогого многим (http://goo.gl/ZQwSaK и http://goo.gl/gXC1vF ; начальная строка в переводе Н. Шамсутдинова: "Ты воспарил с просторных волжских плесов").

Какое-то время спустя я сочинил на него песню.
Запомнилось тогда и стихотворение "Когда замолчала валторна" http://www.stihi.ru/2012/08/28/4933 Бориса Климычева, тоже очень искренне, щемящее.

Много лет спустя стихотворение про валторну вспомнилось, когда на БЛК появилась заявка с похожим образом. Поискал в сети и нашел... стихирскую страницу Бориса Климычева – очень уже пожилого автора, живущего в Томске. Рассказал о Климычеве Семену Кацу, который в те месяцы был номинатором БЛК. Семен связался с Борисом Николаевичем. Оказалось, пассворд к прежней странице Климычева утерян. Тогда Семен сделал новую страницу http://www.stihi.ru/avtor/simonkatsblk и в сентябре 2012 года номинировал одно из стихотворений Бориса Николаевича на конкурс. Стихотворение высоко оценили и на народном голосовании, и эксперты.
Надеюсь, Борис Николаевич успел порадоваться этому: он тогда уже сильно болел, а через год скончался.

И вот сегодня, благодаря одному разговору на БЛК, для меня две темы, Шабанова и Климычева, встретились: Климычев был какое-то время сотрудником в ашхабадской газете, затем на его месте работал поэт Юрий Рябинин, друг Климычева, погибший одновременно с Василием Шабановым.
«[Писатели возвращались с поэтического праздника в Туркмении]. Ехали через ночную пустыню. В автомобиле, кроме водителя и Юры [Рябинина], находился еще московский поэт Василий Шабанов и туркменский поэт Курбанназар Эзизов. И надо же было так случиться, что в это самое время выбрел к дороге с автоматом в руках сбежавший из части солдат. Просто так он дал очередь по фарам двигавшейся по шоссе автомашины.   
Утром чабаны первыми наткнулись на автомашину, в которой сидели четыре мертвых человека. Очередь пуль поднималась снизу вверх, Юре пуля пришлась в сердце».

В последние дни, после трагических событий в Париже, та нелепая смерть отзывается зловещим эхом. Человек с автоматом и ни в чем не повинные люди...

......................

В воспоминаниях Климычева примечательны и другие эпизоды. Особенно – рассказ о том, как молодой Леонид Филатов читал Климычеву, тогда уже опытному поэту и редактору – начальную версию «Сказки про Федота-стрельца», которая теперь так знаменита. Процитирую и этот фрагмент:

«... в бытность мою в Ашхабаде, в кабинете редакции газеты "Комсомолец Туркменистана" появился юноша, может быть, школьник десятого класса, стройный брюнет, с набриолинеными волосами, с коком на лбу, с капризными бровями, чистым лицом, и пронзительным взглядом. Ослепительная рубаха, галстук с обезьянами, брюки-дудочки, красные ботинки на толстой желтой подошве, что называлось тогда микропорой или попросту кашей.
  Брюнет пришел с компанией миловидных и тоже стильных девиц. Они расселись в моем кабинете свободно: кто на стул, кто на подоконник, одна даже присела на краешек моего письменного стола.
  Я глядел на них, завидовал, смущался. Вот оно послевоенное поколение! Маменькины дети, не знавшие холода-голода, не ночевавшие под заборами. Холёные. Уверенные в себе, независимые.
  – Давай, Леня! – обратилась к стиляге одна из красавиц.
  Стиляга спросил меня:
  – Это вы заведуете отделом искусства?
  Я кивнул. Вообще-то я вел в отделе пропаганды сектор искусства и статуса заведующего не имел, но не хотелось разочаровывать гостей.
  Парень поведал о том, что все они занимаются в театральной студии при ашхабадском русском драматическом театре имени Пушкина. Режиссер там – зверь, лучшие роли играют его друзья, жена и родственники, а над молодыми талантами он издевается, ролей не дает, называет олухами и даже материт.
  – Мы на комсомольском собрании решили обратиться в газету, – закончил рассказ Леня.
  – Что ж, давайте письмо, – протянул я руку, – будем расследовать.
  – Никакого письма нет, – ответил Леня, – он по почерку вычислит и выгонит. Вы так расследуйте.
  Задумался я. Какое без бумажки расследование?
   Ресурс любви к театру я исчерпал еще в детстве в томском театре. Потом жизнь у меня была такая – не до театра... [...]
 – Леня! – сказал я, – милые девушки! – вы уж меня извините! Не волоку я в театре, как на грех! Голова – не по циркулю. Вот если бы вы стихи принесли или прозу, тут бы я еще мог разобраться.
  Они переглянулись, в их глазах я точно прочел: чувак-тюфяк!
  Ушли. Ф-у-у! Отделался легким испугом. Но не успел я обрадоваться, как Леня возвратился. Я думал он опять про режиссера заговорит, но он достал общую тетрадь:
   – Я девчонок проводил. С режиссером сами разберемся. Я хочу вам стихи прочитать. Не стихи, а поэму. В общем, это сказ такой, как бы народный, стилизация.
  Сколько опусов звучало в моем кабинете! Иные авторы, чтобы я напечатал их стихи, предлагали деньги, иные приносили коньяк, а на закуску арбузы и дыни. Можно было стать алкашом, сойти с круга. Но спасало меня то, что последнее слово было все таки не за мной. Был еще секретариат, был редактор. Стихи застревали в этих инстанциях, не печатались. Съеденные арбузы и дыни вернуть обратно было уже нельзя, а новых уже не приносили.
  У Лени не было дынь и арбузов, но были в основе своей неплохие стихи, правда, немножко напоминавшие Ершова по стилю. О чем я ему неназойливо сообщил. Я почувствовал, что это царапнуло его по сердцу, и постарался выправить положение, да душа есть, истинно русская душа! Это хорошо. Но я честно ему сказал, что напечатать в нашей газете это невозможно. Во первых – объем большой. Во вторых – идеология, где она? Мы же – комсомольская газета, а не литературная. Ну, стрелец, удалой удалец, но беспартийный, не отражает, не вписывается...
  Я увидел, что упал в его глазах еще ниже. Я уже был не чувак-тюфяк, а просто труха соломенная из того тюфяка. Он гневно комкал свою тетрадь в кулаке, а я его успокаивал:
  – Да не расстраивайтесь вы! Вы же – актер, будете читать на капустниках, по магнитофонам разойдется. Подработаете еще свой сказ, новые краски найдете. Глядишь, когда-нибудь и напечатают. Да! Если напишутся лирические коротенькие стихи, тащите, клянусь, все двери лбом прошибу, но напечатаю...
  Он ушел, и больше я его не видел. Тем более, что после этого разговора месяца через три я навсегда уехал из Ашхабада в Сибирь. ...
[Но] когда я видел на экранах сыгранных им красавцев-героев, когда я слышал, как он читает своего Федота-удальца, я всё же думал иногда: ага! А ведь это я указал ему тогда на слабые места его поэмы. Пусть я его обидел, но всё же он чему-то внял. Читает-то он совершенно другой, доработанный, исправленный вариант! 
Мне было очень больно за него, когда он заболел, и быстро изменился внешне. Но я закрываю глаза и вновь вижу того жгучего красавца в красных ботинках на желтой микропоре, в ослепительной рубашке и в галстуке с обезьянами, с белым нежным лицом и с капризно вскинутыми, словно нарисованными бровями. Он рвется вперед, в жизнь, он хочет воевать с режиссером, не дающим достойных ролей, он хочет говорить стихами и прозой о великой и бессмертной русской душе».
 
Прелесть, а?! :)