Дарина

Имя у нее необычное — Дарина… То ли она сама дар, то ли ей свыше дан некий дар — неясно. Пока ясно одно: в нашей музыкальной школе Дарина оказалась случайно. Возможно, когда был набор в первый класс, комиссия просто прониклась жалостью к крохотной бедной девочке, с глазами какого-то чудного, глубокого синего цвета, пытающейся отгадать взятую ноту и вздрагивающей от каждого своего неправильного ответа. Казалось, старый громоздкий рояль заманивает ее в лабиринт таинственных звуков, из которого она никак не может выбраться.

      Мы с Дариной учились у известного педагога — Галины Алексеевны Соколовской. Легенды о строгости и требовательности Галины Алексеевны в музыкальной школе шепотом передавали от выпуска к выпуску. Попасть к ней было непросто, и, если ты оказался в числе юных дарований, талант твой был в надежных руках. Странно, как она взялась учить Дарину — девочку, которой давалось все с трудом. Специальность, сольфеджио — все приходилось брать осадой. Видимо, от природы девочке не досталось ничего от музыки, кроме мечты. Играла она плохо, заставляя страдать всех: клавиши, учителя, слушателей, и, конечно, себя. Галина Алексеевна раздражалась, иногда больно хлопала своей сухонькой ладошкой по рукам Дарины. Да, это были совсем не руки пианиста — они не порхали, не взлетали, не трепетали… Тяжело опуская их на клавиатуру, наша одноклассница, такая хрупкая и маленькая, вдруг показывала неуклюжую силу и неритмично и грузно исполняла самые изящные и воздушные музыкальные фрагменты.

      „Вот увидите, в следующий раз будет лучше, я постараюсь“, — шептала с умоляющими нотками она своему учителю, у которого уже и руки-то опускались.

      „Скажи, как мне выйти на сцену и сыграть эту вещь, чтобы зал замер? Ну что мне сделать для этого? Я и так занимаюсь по шесть часов!“ — с отчаянием она делилась со мной своими неудачами. Мне было жаль ее. Я часто дома рассказывала о Дарине, и мама задумчиво говорила: „Не надо жалеть ее, детка. Понимаешь, талант либо есть, либо нет. Он не появится, если ростки его не были посажены в твоей душе кем-то свыше. Эта девочка просто должна понять, что у нее нет таланта к музыке, она ее не чувствует, не живет ею. Она должна отказаться от музыки и выбрать другой путь. Вот тогда она будет счастлива“. Я была уверена, что мама не может ошибаться, но втайне продолжала жалеть Дарину. Она занималась долго и упорно, забывая про выходные и каникулы, про школьные уроки и прогулки. Человек, у которого не было таланта, по мнению педагогов, одноклассников, моей мамы, посвящал музыке все свое время. Гаммы и этюды, Григ и Чайковский, сонаты и менуэты — неуверенные пальчики отыгрывали какую-то свою интерпретацию всего этого… Члены экзаменационной комиссии недоуменно переглядывались в пустом актовом зале. Заплаканная Дарина выходила к нам в фойе: „Пересдача“.

      Однажды мы шли в музыкальную школу и к Дарине подошла какая-то старушка, очевидно, нищенка. „Девочка, дай десять рубликов, и судьбу свою узнаешь“, — лукаво улыбаясь, обратилась она. Наша одноклассница, недолго думая, отдала сто рублей, выданные родителями на обед. „Ненормальная“, — повертели мы пальцем около виска. Старушка оказалась весьма резвой и разговорчивой, она спрятала купюру в какой-то грязный фартук, а из кармана достала старую игрушку, напоминающую шаманку. «Возьми! Послушай, какой сильный звук у нее. Деточка, я вижу тебя на большом экране. Ты играешь на каком-то инструменте, а люди кричат тебе „браво!“. Ты ведь будешь о-о-чень известной, поверь мне!» Нищая куда-то вдруг исчезла. Дарина повернула ручку маленькой шарманки, и раздался противный скрипучий звук. Мы расхохотались, и побежали на занятия. За нами поплелась наша „знаменитость“.

      „Знаешь, я часто вижу во сне, что выхожу на сцену, сажусь к инструменту, играю Баха, играю долго, взволнованно… Такое чувство, что музыка — плачет, зал словно заколдован. Только я и музыка. Потом вдруг — тишина, и люди в зале неистово аплодируют, и я вижу, что в их глазах застыли слезы радости, слезы потрясения красотой, величия, гармонией“, — этот наш последний разговор я очень хорошо помню. Больше Дарину я не видела. После окончания музыкальной школы наши пути разошлись. Позже я иногда вспоминала о ней, даже пыталась искать в социальных сетях. Правда, безуспешно.

      Прошло несколько лет. Я оказалась на концерте органной музыки. Честно, даже не собиралась, но мой близкий друг, молодой человек, далекий от искусства, решил мне сделать приятное и подарил билеты. На афише я равнодушно прочитала — Инна Дар. Зал был полон, публика самая разношерстная: были и ценители, были и те, кто пришел просто провести вечер не перед телевизором.

      На сцене хрупкая фигура музыканта. Что-то неуловимо знакомое в неуверенном взмахе рук. Тишину взорвали неземные, космические, вселенские аккорды. И мы, все те, кто был в зале, вдруг исчезли. Мы растворились среди звезд, нас поглотило бескрайнее пространство. Казалось, что над нами — вечность. Не хотелось возвращаться назад, в мир обычных серых дней, но вернуться пришлось — шквал аплодисментов вернул всем реальность. Зрители стоя выражали свой восторг и одновременно потрясение, и в счастливых глазах многих искрились слезы.

      И я вспомнила: „Только я и музыка. Потом вдруг — тишина, и люди в зале неистово аплодируют, и я вижу, что в их глазах застыли слезы радости, слезы потрясения красотой, величия, гармонией“.