Виссарион Соколов Кострома

  Виссарион Соколов Кострома

                Виссарион Соколов
               Родился в Костромской обл. В 1941 г. Долгие годы жил в Латвии, в г.Саласпилсе. Закончил Латвийский гос.университет, биологический факультет.  Преподавал химию и биологию в русской ср.шк. г.Саласпилса. Автор сборника стихотворений, изданных в  г.Костроме. Авторские стихи и рассказы публиковались в периодической печати России и Латвии.  В настоящее время постоянно живёт под  Костромой.


                КАНДРУЕВСКАЯ ЛЕГЕНДА О ФИЛИМОНЕ

         Приехал я в деревню Кандруевку на Псковщину, к тетке Глаше, помочь участок под картошку вскопать. Подхожу к дому – издалека ее увидел:  палкой землю долбает. Подошел ближе – не палка в руках, а лом.
       - Что, Глафира Петровна, в мерзлой земле ковыряешься?
        - О..! Племянничек! Дождалась тебя… вышла автобус встречать, да смотрю десять рублей в лужу вмерзли… –  всё деньги… кто-то выронил, может, и сама. Идем в избу... радость мне одинокой – Верка позвонила, что ты едешь. Делов за зиму накопилось!
          Одна стена избы на кухне вся оклеена почетными грамотами (знатная доярка), другая – семейными фотографиями, на окнах – рассада помидоров  в ящичках, в углу иконка закоптелая – не разобрать, какой святой на ней изображен, может и сама матерь Божья.
           Тетя состряпала блинов, творог, молоко козье поставила,  а я подарки из рюкзака разложил.
           – Первое дело – надо в хлеву убраться, навозу козьего – с метр накопилось, – говорит тетя. – Дрова не пиленые – хлыстов-то притащили на тракторе – тысячу отдала, ну, а как с дровами управимся, тут и май придет, соловьи запоют, можно и землю копать. Куда без картошки? Всю зиму телевизор смотрела, как на Украине – житнице,  людей замутили, не дождаться, когда эта муть осядет. Неужто опять война по Псковщине покатится? Недавно последнего воина похоронили – Филимона. А мины до сих пор находят – натерпелись, а 70 лет прошло. Свожу тебя на наше кладбище – скоро Пасха: помянем тех, которые здесь в лесах воевали – партизанили…   
            За блинами с молоком она, не останавливаясь, рассказала легенду –  быль, которая ходит по окрестностям Кандруевки:
           –  Филимон партизанил и в разведке, оглушеный гранатой, попал в плен к фашистам, которые тут гарнизоном стояли. О Филимоне рассказала мне соседка –  покойная ныне бабка Шима, и я подозреваю, что сама  ее и сложила. 
            Когда Филимона привели к главному здешнему немцу, он  читал церковные книги на старославянском языке, значит, был каким-то ученым. Немец спросил Филимона:
           – Кто такой и какую должность исполняешь?
          – Накорми, напои, в бане попарь и спать уложи, а потом уж и спрашивай. У нас такой обычай, – ответил ему Филимон.
          Немец велел напоить его, накормить, умыть и спать уложить, а сам подумал: «Велика, видно, птичка залетела, если так смело держится. Как бы мне с него семь шкур содрать, да Гитлеру отослать. Похвастать, что вот он какой немец-умелец и слуга послушный».
           А Филимон лежит не спит, а  думает: «Как провести этого подлюгу лысого, муки вытерпеть и венец мученический принять?» Видит у дверей два пса и два солдата стоят и решил: «Утро вечера мудрее, и хоть раны болят, заставил себя спать – к завтрашнему поединку сил набираться.
           Утром солдаты с собаками привели Филимона к главному. Посмотрел через очки немец на Филимона и спрашивает:
         – Кто ты такой и какую должность  исполняешь?
        – Я партизан, звать Филимон Филипас, а состою в должности комиссара, – ответил партизан.
        – Почему так говоришь? Неужели  не слыхал, что всех комиссаров  предаем мучительной смерти?
       – Как не слыхать – слыхал….
       – Пойдем – посмотришь на наши орудия пытки для тебя.
       – Пойдем,  – ответил Филимон….
       –  А я  посмотрю, каков ты комиссар.
       Спустились они в подвал, и показывает немец орудия душевынимания: горн с раскаленными прутьями, которыми в глаза и в тело тыкают, гребешок, который волосья выдирает; кольцо, что в рот вставляют, чтобы порох насыпать или свинец налить; котел с кипятком, а по стене, еще приспособления дьявольские, что чистому человеку и знать постыдно.
       – Расскажешь о партизанах – умрешь без  мук.
      – Ничего не скажу, потому, что я Комиссар, а  ты – фашист, войной к нам пришел.
         Лысый снял очки, глаза  от злости стали красными.
       – Может, вина и не твоя, что глуп и не хочешь сделать, как я хочу, - и приказал выдрать у Филимона волосы.
      – Теперь ты лыс, говори,  иначе мучения тебя ждут дальше.
       – Пытай, - ответил  немцу Филимон.
        Рассвирепевший немец приказал выжечь на груди Филимона череп с костями и подпалить ребра.
       После новой пытки Филимон встал и с ясным взором спросил своего мучителя:
      – Устал ты  пытать меня. Отдохни немного. Подумаем: кто из нас дурее.
      – Хорошо, - Согласился палач, – передохнем. – И приказал подвесить Филимона за руки и вбить между зубов кусок дерева.
      – Отдыхай, думай: кто из нас, как ты говоришь, дурее.
      Филимон думает: «Повишу до завтра, приму еще пытки, покажу, кто таков Комиссар, чтобы спесь с дьявола сбить, а там обману его, как мужик черта всегда обманывает…».
        А немец, немец, стал водку пить.  – смекнул, дьявол, что Комиссар сильнее его духом, и  смеяться над ним будет.  Ведро вина и водки выпил и решил,  что коль завтра комиссар телом не падет, то возьмет он его своим дьявольским умом.
          На третий день пыток встал палач с больной головой, велит узнать: что комиссар? 
          – Комиссар висит, а псы ему ноги лижут, поскуливают, словно жалеют, и свирепости в них  нет.
           Не поверил немец, сам спустился и видит, что все так, как сказали. Набросился он на солдат:
           – Почему собак на место не отозвали?
          – Мы отзывали их, но они рычат на нас.
          Немец пистолетом, пытается отогнать собак, но те  ощерились и ждут,  вот-вот бросятся.
            Струсил немец, аж в пот кинуло, приказал в собак стрелять. Убили псов.
            Сняли Филимона, дерево изо рта вынули. Лежит он себе, как без дыхания. Окатили водой – открыл он глаза и в немца глядит, улыбаясь.
          – Еще пытай.
          – Вижу – вера твоя крепка. Только отниму я ее:   переодену тебя в форму полицейскую, по селу и по деревням возить с солдатами буду, крестьянские избы жечь, а ты среди нас на это посмотришь, а народ твой на тебя посмотрит, каков ты есть комиссар-изменник.
           – Верно, –  эта пытка похуже. Но что пользы тебе от этого?
           – А мне пользы от этого много: твой народ увидит тебя в пре-дателях и скажет: если комиссары наши предатели, то войну мы проиграли, давайте служить истинно великому фюреру… и сложит оружие, а смутьянов –партизан сами выловят. А мои солдаты, наоборот, увидят тебя в предателях и скажут: русские трусливы, мы сильнее и храбрее их. И дух у солдат окрепнет. А в-третьих,  жду, что ты всё скажешь, тогда  тебя смерти предам безо всякого театра.
           – Нет, - отвечает Филимон, - делай свой театр, а правды тебе от меня не будет….
            Натянули на Филимона полицейскую форму, с ремнями и черной свастикой. Голову лысую и окровавленную шапкой прикры-ли, лицо пудрой обмахали, чтоб синяки не заметны были, и поехали они из крепости на двух открытых машинах к Молокову и давай жечь-палить, детей сиротить, якобы, с позволения Филимона, ко-торому на улице стул поставили. Бежит, ефрейтор ихний, перед Филимоном вытягивается и лопочет, очкастый наклоняется к Фи-лимону, будто советуется с ним, улыбается, а ефрейтору головой кивает. Ефрейтор убегает – новая изба горит, скотина, какая осталась, мечется, орет, гвалт и слезы сухие. Крестьяне стоят перед автоматами, на фашистов смотрят, незнамо что о Филимоне думают.
             А Филимон сидит, не шелохнется – к стулу невидимо привязан, а руки в карманы ему засунуты, а карманы с руками едино пришиты. Сидит, обледенел весь. Говорит очкатому:
           – Твоя взяла, не могу такой пытки вынести, чтоб народ страдал. Кончай все, поехали, сейчас партизан укажу. Только уговор такой: в Кандруевке сестра моя старшая живет. Дашь зайти к ней, я попрощаться хочу – таково мое последнее желание.
            Согласился немец, думает: «Войну не только силой выигрывают, но и умом. Завтра на партизан пойдем».
            Приехали  опять в Кандруевку, Филимон говорит:
          – Вот дом моей сестры, подожди, я ее по нашему обычаю трижды поцелую на прощание.
           Одного его не пустил в дом бес очкастый, а дал конвой из двух солдат.
           Входит Филимон с солдатами к Суханихе, а та в печи что-то парила, вонь  – дух замирает, а под потолком  пар стоит.
         – Что  делаешь? – спросил Филимон.
         – А ты кто такой? – ответила Суханиха.
        – Я Филимон, ты что ослепла, старая….
        – Нет,  вижу, А кто ты такой – не знаю.
         – Я брат твой, меня в плен взяли и мучили, потому я такой… попрощаться пришел.
         – Брат, так брат, прощайся, если хочешь, а я давно с тобой про-стилась… не мешай делу моему.
         – Что за дело?
         – Кашу, вишь, варю. Прощай еще раз.
         – А я хотел помощи у тебя…. дай мне зелья покрепче, чтоб их скрючило…. Я тогда в живых останусь….
          Подошла Суханиха к Филимону, посмотрела на его ухо и говорит:
         – Вправду ты – Филимон, и мученик…. Хочешь спастись, значит…. Каждый грешит или спасается сам-собой. Только они потеряли образ Божий и подобие Божье. Потому дам, что просишь, только когда мороз хороший, тогда ты им дай, это потешение нам будет, когда стынуть начнут.  И дала ему кисет, наполовину мукой набит.
           Конвоиры Филимона в сенях стояли: им запах суханихиной каши совсем нос своротил.
          – В воду им попить дай, этого на всех хватит, сколько бы ни было.
         - Прощай , сестра. Спасаться, вишь, не в одиночку надо.
   Вышел из избы Филимон, говорит очкатому ведьмаку:
           – Я у нее справку навел, про болото – она говорит, что в сильный мороз надо его переходить. Хорошо бы в ночь выйти, чтобы с рассветом в тылу у партизан быть. Иначе дозор нас увидит, и ищи потом. В мороз, в ночь выходить надо.
            – Складно у тебя получилось. Только меня не проведешь, а сестре своей сболтнул чего, так я ее в подвале подержу, чтобы у нас с тобой получилось. Если все хорошо получится, то тебе жизнь оставлю, у нас служить будешь. Веры-то тебе нет уже никакой.
            Пришла ночь. Немец собрал за день своих осатанелых со всей Кандруевской округи. Бряцали, бегали, суетились до полуночи, потом насытились, утихли. В полночь тронулись из крепости, тихо-тихо, только скрип снега выдавал их, и мы все слышали, что они идут.  Впереди – два десятка псов, а сзади все остальные, по два в ряд.
          – Взяли ли с собой продуктов? – спросил Филимон у немцев, – идти надо по болоту эту ночь, а не пройдем, так и вторую придется захватить. Далеко  партизаны.
           Очкастый ответил, что взял все, как сказано было, только почему у тебя забота такая к нам появилась. Что-то  замыслил ты?.
          – Ты на воду стал дуть….
          – Что это значит? – не понял  немец.
          – Поговорка у нас такая. А спросил я тебя потому, что в обычае у нас: едешь на день, бери хлеба на неделю…это тебе не понять.
          Идут дальше – заря красна с мороза заниматься стала.
         – Скоро ли?
        – Еще час с небольшим ходу.
         Солдаты сели, снег сосут, пить хотят. Собаки крысятся друг на друга, толкутся, а заря реденький лес насквозь просвечивает, морозом обдает.
          Развели солдаты костер: прошлогоднего багульника и осоки нарвали, стоят над дымом, консервные банки греют. Потом толковый костер составили, плавят снег в котелках, лопочут о нуждах своих по-своему.
            – Я вам чай сварю такой, который партизаны пьют, только погодите малость, – предложил Филимон.
           Отошел с двумя солдатами, нарвал брусничных листьев, да можжевеловых ягод набрал, смешал в каске с суханинской мукой из кисета, пришел к костру и заварил им чаек.
           Любопытно партизанский чаек попробовать – берут по щепотке, заваривают. Горьковатый на вкус, но ароматен, и в мороз хорошо пьется. Пьют, посмеиваются, очкастому дали. Он половину выпил, а остальное со спиртом смешал. Выпил –  нос полиловел.
           – Отдохнули, –  говорит Филимон, – пора и дело кончить; зимний день короток.
          Собрались, построились, собак вперед пустили; очкастый ко-манду дал вперед идти, тут суханихино зелье себя показало: подняли  ноги, чтоб шаг сделать,  а их окаменелость какая-то  ударила…. Отвердели члены,  даже глазом моргнуть, бровью шевельнуть не могут.
           От закиданного снегом костра парок валит, солнце с земли разгон набирает, а две роты солдат, что пни на просеке, стоят – не шелохнутся.
           Филимон со стороны на это смотрит, потом к очкастому под очки заглянул, но ничего не сказал, и так все понятно, а если понятно, так зачем что-то говорить. И хотел он уже идти к своим, как услышал вой и скулеж, - это собаки-людоеды впереди, почуяв неладное паникуют, шерсть дыбом и – в лес, в поводках путаются, кувыркаются, но бегут от своих неподвижных хозяев.
            Филимон снял автомат с одного солдата – тот, потеряв рав-новесие, упал плашмя.
         …Когда Филимон привел партизан на поляну, все оставалось на своих местах, и партизаны, обходили строй трупов, заглядывали в заиндевелые глаза  и некоторые крестились.
           А Суханиха потом говорила своему братцу: «Скрючило их, говоришь. Как не скрючить, если они на полях весь хлеб повытоптали, а если и остался, так с одной головней. А я, братец, если б не твое рваное в детстве ухо, до сих пор не узнала бы, как они тебя переделали».
             Шима рассказала мне одну из легенд о филимоновом плене. Они вспоминались вновь и пересказывались детям после 1955 года, когда Филимон вернулся в родное село. Десять лет мы не знали о нем ничего и боялись спрашивать про его судьбу друг у друга. А когда он вернулся, то нам не рассказал о своем плене и о своей жизни в Воркуте, куда был сослан. На мои вопросы ответил одна-жды: «Я, Полип, не совершил ни одной в жизни подлости. Все».
   Может, то что рассказала бабка Шима, и правда? Да и откуда в наших лесах так много одичавших овчарок после войны развелось?