Калейдоскоп

"На стёкла вечности уже легло
 Моё дыхание, моё тепло.
 Запечатлеется на нём узор,
 Неузнаваемый с недавних пор"
 (Осип Мандельштам)

"Одним глазом я уже не вижу ничего, a другим - лишь очертания любимой женщины"
 (Николай Островский)

 
 Незатейливая детская игрушка, похожая на подзорную трубу.
Лёгкий поворот картонного цилиндра, глуховатое "шурх-шорх" - и спонтанно рождаются причудливые сочетания волшебных цветных узоров; световых отражений, преломлений, фантазий, ассоциаций и памяти...

 Мне 3 года, я болен и лежу в своей узкой, железной кроватке, одна сторона которой отгорожена верёвочной сеткой, а другая - вплотную придвинута к стене, на которой висит пасторальная картина: затянутое малахитовой ряской озеро с двумя белыми лебедями, плавающими среди непропорционально больших желтоватых лилий, а чуть поодаль, на заднем плане - красавец олень, на фоне лесного массива, пытливо и тревожно глядящий на мир огромными чёрными глазами.
 Олень - это Цви; Цви - это я, пылающий жаром, маленький мальчик, плавающий в густом мареве болезненного забытья.
 Я прижимаюсь лбом к прохладному оленьему боку и горячей рукой глажу лебедей.
 На какое-то время становится легче: исчезает звон в ушах, проходит тошнота, но вскоре болезнь опять берёт своё и я вновь погружаюсь в пучину горячечной фата-морганы.
 Но вот открывается дверь и в комнату стремительно входит мама.
Она присаживается на кровать, нежно кладёт на мой пламенный лоб свою прохладную, целительную руку и болезнь отступает.
 Мне становится покойно и благостно - и я засыпаю.

Шурх-шорх..."девочка плачет, а шарик летит..."

 Я с надеждой смотрю в тёмное окно и жду маму, которая всё никак не приходит, чтобы забрать меня из опостылевшего детского сада.
 На улице сыро, надрывно воет леший-ветер; воспитательница, нервно посматривая на часы, бросает на меня короткие, злые взгляды.
 Наконец приходит долгожданная, родная мама: молодая, красивая, черноволосая.
 От неё вкусно пахнет свежестью, дождём и лёгким ароматом сирени.
Я быстро одеваюсь и мы выходим на улицу. Рядом с нами идёт другая мама со своей маленькой дочкой Люсей. Мамы, крепко держа нас за руки, шагают по краям тротуара; мы с Люсей - топаем посередине.
 По укоренившейся детсадовской привычке, я тоже хочу взять Люсю за руку, но девочка, зажав что-то в маленьком кулачке, сопротивляется.
 Я возобновляю свою попытку, но Люся упрямо отдёргивает руку.
Её поведение начинает меня раздражать и я уж было вознамерился применить силу, но тут вмешивается её мама и говорит: "Не трогай Люсенькину ручку - у неё там колбаска". Мне почему-то становится смешно, а девчушка, улучив момент, разом заталкивает весь кусок в рот и тут же протягивает мне свою влажную и жирную ладошку.
 Так мы и шли - вчетвером, во всю ширь тротуара, крепко держась за руки, довольные и счастливые!

Шурх-шорх..." а шарик летит...и в кольцах узкая рука..."

 И я, уже очарованный и опьянённый стихами Блока, исподтишка начинаю заглядываться на одноклассниц.
 
 Она была ещё по-девчоночьи нескладная, чуть угловатая, но уже с проступающими, в лёгкой, танцующей походке и плавном, едва заметном покачивании бёдер, чертами женственности.
 У неё были узкие, изящные кисти рук с удивительно красивыми, длинными пальцами и очаровательная белозубая улыбка.
 Мы бродим с ней по притихшему городу, о чём-то разговариваем и мне ужасно хочется взять её за руку, но я не решаюсь.
 Её близкое присутствие волнует меня и я, преодолев, наконец, свою природную застенчивость, робко касаюсь её руки, а она, с неожиданной для меня готовностью, откликается на мой порыв и доверчиво вкладывает свою тёплую, мягкую ладонь в мою неуклюжую лапу.
 А я, не смея верить неожиданно привалившему счастью, осторожно и трепетно, как пойманную в силки птичку, удерживаю свою драгоценную "добычу".
 Мы петляем и кружим по лабиринтам улиц и живительное тепло её руки чудесным образом передаётся мне, а дивная ночь - всё не кончается!

Шурх-шорх..." как сказать мне для прекрасной Лалы..."

 Моя первая неумелая, сумасбродная, испепеляюще-горькая и чистая любовь!
 Мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, в избушке на курьих ножках. В сумраке, под капором ресниц, как зарницы, вспыхивают твои агатовые глаза.
 Я зарываюсь лицом в твои ласковые ладони, а ты, шепча что-то трогательно-благодарное, - то попеременно прижимаешь к моим ненасытным губам-вампирам свои чувственные руки, то кокетливо-расчётливо отдаёшь мне на "съедение", как виноградины, по одному
"дамскому пальчику", а то, - вдруг неожиданно страстно и больно, словно клешнями, стискиваешь мой ошалевший рот.
 И бесконечно длится эта божественно-сладкая мука...

Шурх-шорх..."ты моя - сказать лишь могут руки..."

 " Мужчина и женщина "...
Он - такой импозантный и обаятельный и Она - такая неподражаемо-грациозная, с истинно французским шармом отбрасывающая со лба тяжёлую прядь волос...и солёный морской ветер вперемешку с пронзительными криками чаек, детским смехом, зыбкими, размытыми силуэтами... и внезапные, перекрёстные взгляды-выстрелы и его Рука - так сильно и нежно, сжимающая спинку стула на котором Она сидит...

 И он, вдруг разом ставший таким нелепым, жалко ёрзающий распластанным, голым телом и она,- уже обречённо-покорная, но так и оставшаяся недосягаемой и непокорённой...

Шурх-шорх..."О, сколько нервных и недужных связей..."

 Мы едем в ночном троллейбусе, плотоядно-оценивающе смотрим друг на друга и хорошо понимаем: куда и зачем мы едем.
 Мы оба молоды, хмельны и бесстыдны. В угаре неистового безумства, мы жадно сплетаем и расплетаем пальцы, в упоении лаская друг другу ладони, запястья, фаланги...
 Словно затмение нисходит на нас и мы, позабыв обо всём на свете, без устали предаёмся этой вакханалии, изнемогая от наслаждения.


 Это апофеоз и я знаю наверняка, что выше и прекрасней Этих мгновений между нами уже не будет ничего!
 
Шурх-шорх..."И корабль плывёт..."

 А вся эта божественная субстанция, которую веками воспевали Шекспир и Петрарка, Гомер и Данте - является, в сущности, лишь тривиальной историей страстей, перемежаемых междометиями похоти...

Шурх-шорх..."...а шарик вернулся"

Шурх..."Погоди, дети ещё не спят..."

Шорх..."Ну хватит - завтра рано вставать..."

Шурх..."Послушай, сколько тебе лет?.."

Шорх..."Работу малую висок ещё вершит..."

 А Филумена Мартурано - "сидит" на ананасовой диете, а Бриджит Бардо превратилась из прекрасного лебедя в склочного, гадкого утёнка...
 И Трентиньян - угасший и согбенный, по-скупердяйски нацеживает в рюмку засахарившийся "Шартрез", а несравненная Далида - в царстве Аида!..
 И я - с поседевшей бородой и усохшим в ребре бесом, спокойно перечитываю "Тёмные аллеи" и "Аду", а старенькая мама кладёт мне на лоб свои иссохшие, ставшие уже почти невесомыми, руки и целует меня перед сном, а от неё уже пахнет Вечностью...

 А юная, прелестная девочка всё так же льёт свои горькие, нескончаемые слёзы в день бракосочетания её кумира Маккартни!..

Ш-ш-ш-шир-х- крах...

 ...свёрнутый в трубку картон, мутный шероховатый пергамент, несколько бесформенных, оплавленных цветных стекляшек, вяло перекатывающихся внутри призмы...

 Вот, пожалуй, и всё.