Чудо с павлином

                Владислав Кондратьев

                рассказ
                (из серии “Записки Старого Адвоката”)

                Пришёл, как жизнь, короткий,
                прощальный, тихий вечер.
                Конец всему родному...
                А я хочу быть вечным!

                Листву в саду кровавя
                и душу мне увеча,
                пылает медь заката...
                А я хочу быть вечным!

                Как этот мир прекрасен!
                Не задувайте свечи...
                Будь вечным этот вечер,
                и я да буду вечен!

                Хуан Рамон Хименес
                (пер. с исп. С.Гончаренко)


                Вернись обратно, молодость!
                Зову, горюю, плачу,

                Свои седые волосы.
                Подкрашиваю, прячу,
                Как дерево осеннее, стою, дрожу под ветром,
                Оплакиваю прошлое, впустую годы трачу.

                Приди хоть в гости, молодость! Меня и не узнаешь,
                Седого, упустившего последнюю удачу.

                Абу-ль-Атахия
                (пер. с араб. М. Курганцева)

      Всю ночь в городе неистовствовала гроза. Гром и молния пугали своей первозданной неукротимостью сонных горожан, а обрушивающий потоки воды ливень, казалось, пытался напомнить забывчивым обывате­лям историю всемирного потопа.

      Утром воздух, напитавшись тонким ароматом цветущих персиков, был удивительно чист и пьяняще упоителен. Нежная зелень сверкала изумрудом в лучах ласкового солнца. Светло и празднично было на душе.

      В консультации, кроме дежурного адвоката, никого не было, было тихо и чисто. Солнце вливалось в открытые настежь окна. Хотелось всех любить и сочинять стихи. Я прошёл в свою комнату и немного растерялся. Присутствие Алексея Александровича как-то всегда чувст­вовалось и по-особенному приподнимало настроение. Он мог ничего и не рассказывать, быть, порой, не в духе, но от его присутствия всег­да было хорошо и радостно на душе.

      А сегодня он сидел грустный. Я увидел тихую печаль в его выра­зительных, серо-стальных глазах. Не будь я таким впечатлительным человеком, я бы посчитал, что глаза его наполнились слезами. Но... Каюсь, сентиментален и слёзы в глазах старика я посчитал игрой сво­его отзывчивого воображения.

      Мы поздоровались и от вида Алексея Александровича мне стало грустно, но вместе с тем тихо, тепло и радостно. Я молчал, а старый адвокат, обращаясь как бы и не ко мне, тихо говорил:

      – Вот и в тот день, много-много лет назад, было также чисто, светло и празднично. Мне было два года, а так как в таком возрасте значение имеют не только месяцы, но и дни, я, когда меня спрашивали о возрасте, отвечал, что мне два года и семь с половиной месяцев.

      И был очень этим горд. Ведь мне было не два года, а два года. И це­лых семь, да ещё с половиной, месяцев.

      Ещё был жив мой рано погибший папа. Он как раз вернулся со службы из армии. Вернее, вернулся-то он ещё осенью, когда этих самых семи с половиной месяцев в моём возрасте не было, а было всего-то два года, что для человека тоже немало, но пролетели эти месяцы, до весны, так стремительно, хотя и вместили так много со­бытий, что возвращение папы из армии и тот день в моей памяти свя­зались воедино.

      К нам в город приехал цирк. В цирке я до этого никогда не был и не представлял себе, что это такое, потому и не выразил никакой радости, узнав, что папа достал, не купил, а именно достал, билеты в цирк. Я даже опечалился. Мне так хотелось, чтобы мы пошли в рощу. Ведь в ней, среди таких красивых деревьев, много всего интересного: и качели, и карусель, и ярко расписанные, хотя и немного облуплен­ные, павильончики с газированной водой, конфетами и мороженым. И среди всей этой роскоши – верх удовольствия, восторга и наслаждения: самый настоящий, хотя и детский, автобусик. Он ездит по центральной аллее рощи, от ворот в самый конец и обратно. Ездить в нём могут только дети и за них, совсем как за взрослых, нужно платить. Я даже и не знаю, что мне нравилось больше: ездить в самом настоящем детс­ком автобусе, или, что за меня, как за взрослого, нужно платить. И то и другое было восхитительно и одно плохо – аллея такая короткая, а автобус ездит так быстро и хорошо ещё, если родители позволят про­катиться дважды: и дорого, и желающих много. Но зато сколько счастья от этих поездок!

      Представьте моё огорчение, когда я узнал, что вместо всего это­го меня ждёт поездка в цирк, да ещё на другой конец города, где нет ни качелей, ни каруселей и, самое главное, чудо-автобусика. Я скри­вился, я готов был заплакать. И от поездки в цирк наотрез отказался. Тогда папа стал меня уговаривать, соблазняя тем, что цирк – это здо­рово, что в нём есть жонглёры и акробаты (с таким же успехом меня можно было соблазнять жиклёрами и, скажем, протуберанцами, –всё равно я о них не имел ни малейшего представления), а ещё – клоуны.

      О них я тоже ничего не знал. И папа стал говорить, что они смешные и “ездят на машинках”. Вопреки его ожиданиям, этот довод также меня не убедил. И, действительно, велика важность – клоуны. И что мне в том, что они будут ездить на машинке, а я буду на это смотреть.

      Уже не веря в чудо, я спросил: “А мне клоуны дадут покататься?” Папа опешил, но совсем немного и тут же, не совсем, правда, уверен­но, сказал, что да, кажется, детям, в особенности послушным мальчи­кам, иногда разрешается ездить на машинках вместе с клоунами. Я бы, конечно, предпочёл поездить без этих таинственных клоунов, один, или, что ещё лучше, с папой, как это мы делали на его служебной машине, на которой он учил курсантов водительскому мастерству, но, раз уж так заведено, согласился ездить и с клоу­нами. На этом и порешили и стали собираться в цирк. Конечно, если бы мне было два года или, даже, два года и семь месяцев, меня, что тоже сомнительно, ещё и можно было бы провести, но человека двух лет да ещё семи с половиной месяцев обмануть невозможно. Я понял, что перспективой прокатиться вместе с клоунами меня соблазняют исключительно ради моего согласия пойти в неизвестное мне место – цирк.

      И я решил подыграть папе и делал вид, что поверил, вздохнул тяжело и согласился пожертвовать рощей ради цирка. Папа обрадовался так, что и я, глядя на него, развеселился и с этой минуты ждал встречи с цирком уже с радостным нетерпением – только бы доставить папе радость. Тогда я не знал ещё, что взрослые – такие же дети, но что-то, видимо, почувствовал. Ещё живой, в то время, папа, ещё очень молоденькая мама. И я вместе сними – какое это было счастье!

      Но скоро меня поджидал жестокий удар. Выяснилось, что вместе с нами идут папины друзья, “с работы”, все с жёнами и детьми. Я ни­кого сейчас уже и не помню, кроме какого-то рыжеватого мужчины с невыразительной женой и неимоверно самонадеянным пузатеньким сынком. Тоже рыжим. Знал бы я в то время Дэвида Копперфилда (не фокусника, а другого), то решил бы, что рыжий мальчишка – реинкарнация Урии Хипа. Этот малый уже бывал в цир­ке и потому нестерпимо задавался. Я, чтобы сбить с него спесь, со­общил, что мне, может быть, разрешат покататься с клоунами. Малень­кий пузан поднял меня насмех, но я стоял на своём. Тогда он, обра­щаясь к рыжему, спросил: “Папа, а правда, детям не разрешают ездить вместе с клоунами?” И рыжий подтвердил: “Правда”. Противненький рыжий толстячок сказал: “Вот видишь”, – и показал мне язык. “Какой дурак”, – подумал я. И чего он задаётся? Разве его папа – рыжий и веснушчатый (не только лицо, но и руки у него были густо обсыпаны рыжими пятнышками) – авторитет?

      Вот мой папа – да! Черноволосый, высокий стройный красавец! А мама! На мою маму заглядывались все встречные мужчины, а жена рыжего, плоская невыразительная селёдка, плелась, всеми забытая. Нахальный пузан и его несимпатичные родители умерли в моих глазах и я твёрдо решил, что пусть мне и не дадут покататься вместе с клоунами на ма­шинках, зато мои мама и папа – самые хорошие и красивые. Они так смотрелись вдвоём, и я был счастлив этим!

      А цирк произвёл на меня очень сильное, но сложное, впечатление. Начать с того, что ни на каких машинках клоуны не катались, чем весьма меня и огорчили, и обрадовали. Огорчили тем, что без машинок они очень много потеряли в привлекательности, много кричали и суети­лись, но всё бестолку. А обрадовали тем, что теперь-то язык зарвав­шемуся пузану показал я.

     “Клоуны без машин, – сказал я, – а были бы с машинками, они бы меня покатали, а тебя – нет. Потому что ты не­послушный мальчик, а твой папа – рыжий. Вот!” Маленький наглец был полностью посрамлён.

      Больше же всего меня потрясли джигиты и их лошади. Это от их номера у меня осталось сильное сложное чувство. Сами-то джигиты, ecли признаться, не очень-то меня и поразили. Они, правда, проявляли чу­деса ловкости, но на то они и джигиты. А вот лошади!.. Я всегда счи­тал, что красивее лошади никого на свете нет. Разве что тигр! Это потом я узнал, что в год лошади родилась моя мама, а в год тигра – я сам. Тогда же я сидел и наслаждался мчащимися по кругу лошадьми. Как я любил их тогда!

      И как ненавидел того человека, что стоял в центре арены. Даже сейчас, спустя столько лет, сердце моё бьётся сильнее, а пальцы не­вольно сжимаются в кулаки. Но тогда… Я был вне себя от боли за ло­шадей и гнева на человека в центре круга, В руках человека был хлыст и он постоянно и звонко им щёлкал. Я был уверен, что человек бьёт лошадей и каждый раз, как раздавался щелчок хлыста, человек бил по моему маленькому сердечку.

      А кругом творилось непонятное. Никто не  возмущаля, ни­кто не бросился на человека с хлыстом. Все выражали свой горячий во­сторг и поощряли садиста аплодисментами, А он всё хлопал и хлопал своим ужасным хлыстом, разрывая им моё сердце в клочки.

      Я пытался закрыть глаза и уши руками, но страшные звуки безжалостно пробивали защиту из моих маленьких ладошек. Не видя человека, я страдал ещё больше, ибо моё воображение рисовало мне картины истя­зания лошадей одна страшнее другой. Как я просил Бога, чтобы всё по­скорее закончилось.

      Но человек всё щёлкал и щёлкал. Я не вытерпел этой пытки и во всю силу своих слабеньких лёгких выкрикнул:

      – Не бей лошадей! Дядя, не бей лошадей! Пожалуйста.

      Шквал аплодисментов заглушил мой крик и я понял, что перекри­чать огромный бездушный зал не в силах. И я горько заплакал. Я понял, что бедных лошадей мне не удастся спасти от жестокости человека с хлыстом. Это было так горько, так больно, что я плакал навзрыд.

      Мама прижала меня к своей груди и стала успокаивать:

      – Не бойся, родной мой, дядя Вова не бьёт лошадей. Он только щёлкает в воздухе. Посмотри, ни одну лошадь он не ударил.

      И это была правда. Ударами хлыста человек, которого, как оказалось, звали Владимиром, просто задавал ритм.

      Но я успокоился только, когда номер с джигитами закончился. И долго потом, если предстоял поход в цирк, спрашивал я, не будет ли номера с лошадьми. И ни за что бы я не пошёл в цирк, чтобы ещё раз пережить то, что я пережил из-за того ужасного человека с хлыстом.

      А представление шло к концу. Время от времени появлялись кло­уны, смешили зал, но я не мог смеяться, всё ещё страдая за лошадей. И совсем бы моё сердце не тронули клоуны, если бы один не сотворил простое, но настоящее чудо. Он взял обычный мешок и простую газету. Заявил, что сделает, посредством пустого мешка, из газеты... павлина. Настоящего живого павлина.

      Никто клоуну не поверил и я в том числе. Ведь мне уже было так много лет и так много месяцев. Но клоун оказался и настойчив, и умён. Он оторвал от газеты лоскут, назвал его головой и сунул в мешок. Потом стал отрывать ещё лоскуты, называя их: то крыльями, то хвостом, то другими павлиньими частями, – ло­скуты засовывать в мешок и время от времени его встряхивать. Но вот все павлиньи части, оторванные от газеты, оказались в мешке. Клоун сказал какие-то, надо полагать, волшебные, слова, встряхнул мешок с газетными обрывками три раза и… вытряхнул на арену насто­ящего живого павлина.

      Ошалевший от света и устремлённых на него сотен глаз, павлин вытянул голову и, как бы немного подумав и посомневавшись, распустил хвост.
Зал взорвался аплодисментами. Трюк же с павлином окон­чательно меня успокоил, развеселил и покорил. Я был уверен, что всё цирковое действо разворачивалось исключительно ради того, чтобы, такой по виду бестолковый и суетливый клоун, однако на деле оказавшийся умницей и умельцем, про­извёл из газетных обрывков такого симпатичнейшего павлина.

      Я от всей души, подражая взрослым, бил ладошкой об ладошку и что-то кричал в порыве восторга. Радости моей не было предела и чудо с павлином, на один этот день, отодвинуло на второй план удовольствие от езды на автобусе по роще.

      После цирка мы ещё долго гуляли по городу, были и в роще, и даже я трижды катался на своём любимом автобусе, но сердцем рвался домой. Не мог никак дождаться, когда окажусь дома…

      Такого, как у клоуна, мешка, конечно же, не нашлось. Но и тот, что оказался, был вовсе неплох. Нашлась и старая газета. Руки мои чесались от нетерпения и, видимо, это меня подвело. Вместо павлина из мешка, при вытряхивании, полетели даже не павлиньи перья, а гадкие газетные обрывки. Я повторил опыт, но результат, на удивле­ние, был тот же.

      – Так ведь ты же не сказал волшебные слова, – подсказал папа.

      Я попенял на собственную забывчивость, но всё равно, даже и с волшебными словами, из мешка продолжали лететь лишь бесформенные газетные обрывки.

      Что такое? Я никак не мог понять, в чём моя ошибка. Разгадка этому нашлась и очень просто: газета. Ведь мы не узнали от клоуна ни что это была за газета, ни за какое она число. Я-то рвал и за­пихивал в мешок, как оказалось, “Труд” недельной давности, а нужно было… Эх, что нужно, я так никогда и не узнал. Видимо, поэтому чудо с павлином, как я ни бился, никак у меня не выходило. Говорят: без труда – не выудишь и рыбку из пруда.   Оказалось, что павлина не выудишь из мешка, даже и с “Трудом”, пусть бы и недельной давности.

      Один раз, всё же, я был очень близок к успеху. Газета ли, слу­чайно, оказалась той, что нужна, другое ли что совпало, а только в мешке что-то подозрительно ворохнулось, послышались, даже, весьма подозрительные звуки и...

      Но нет, торопливость меня подвела. Если бы я дал павлину хоть несколько мгновений, чтобы окончательно материлизоваться, но я поспешил. Слишком уж мне хотелось получить чудесную птицу, умеющую так пышно распускать хвост. Чему же удивляться, что павлин, видимо, обиделся и появляться на свет больше наотрез отказался.

      Ах, как я пенял на себя за своё нетерпение. Уверен, что выжди я тогда ещё хоть несколько мгновений, и чудо с павлином получилось бы. Но... я сам виноват.

      – Это было, – улыбнувшись грустно закончил Алексей Александро­вич, – в то счастливое время, когда был ещё жив мой папа, любил мою счастливую этим маму, а я радовался за них и так трогательно, так беззаботно верил в чудо. Но времена, когда всё это было, к сожале­нию, давно прошли, и никогда не вернутся назад.

      Алексей Александрович печально покачал головой, а я, взглянув на часы, засобирался в суд. Была пятница и в консультации по-преж­нему никого не было. Я пошёл в процесс, оставив старика одного в пу­стой, залитой солнцем комнате. Алексей Александрович сидел за столом и смотрел на зеленеющие за окном ореховые деревья. На столе лежал забытый кем-то огромный, чёрного цвета, полиэтиленовый пакет из-под которого виднелся кончик старой, потрёпанной газеты.

      Старый адвокат, возвращаясь из детства в реальность, легонько вздрогнул и увидел пакет и газету. В комнате он был один. Пакет, по­тревоженный сквозняком, легко зашуршал, сдвинулся с места и заголил, призывно, газету. Алексей Александрович встал, медленно, как бы ви­новато, улыбаясь, приблизился и взял газету. Он даже не взглянул на число, но что-то ему подсказало, что это ТА газета и за ТО, нужное, число. Волнуясь, с сильно бьющимся сердцем, но совершенно не суетясь он стал отрывать лоскут за лоскутом и помещать их в пакет. Всё делал как и клоун, тогда, в детстве.

      Вспомнились и давно позабытые волшебные слова. Стараясь не спуг­нуть удачу Алексей Александрович, как и положено, трижды встряхнул пакет и, замирая от ожидания чуда, вытряхнул на середину комнаты


© 12.12.2014 Владислав Кондратьев