Юрий Баранов Тюменская область

ЮРИЙ БАРАНОВ   ТЮМЕНСКАЯ ОБЛАСТЬ
          
            
     Родился  в Тамбовской обл. с.Тулиновка, в 1946 г. Окончил Тамбовский пед.институт, факультет химии. Основная профессия учитель химии. 25 лет работал директором школы, из них 16 лет в Южно-Дубровинской ср.шк.  Автор книг прозы «Возвращение к родному дому» (2008 г.), «На околице России» (2013 г.), «Власть просторов» (2015 г.). Живёт в Тюменской обл. Армизонского р-на, с.Южно-Дубровинское.

                СОЛОВЬИНЫЕ НОЧИ

        Проснулся среди ночи, с горечью на губах, не помня, где нахожусь. В стоящем на полустанке поезде, в чабанском вагончике, или в охотничьей избушке?  На полу спальни неподвижно лежал косой квадрат лунного света. И тут я вспомнил всё. И вчерашний спор братьев у ночного костра, и долгие наши блуждания у полуденных берегов реки Цны, и безнадежные жалобы женщин в полупустых деревушках, и то, что два моих брата, простившись со мной, уже уехали вечерним автобусом в Тамбов. Их отпуск еще не начинался.
       Я оделся. Не зажигая огней,прошел через две комнаты, и, отодвинув железный засов,отворил наружную дверь
сеней. Полусумрак сквозного бора,с подступившими к почти самому порогу родительского дома темными соснами, по всей своей глубине был наполнен раскатами соловьиной песни. Отец оказался прав, когда говорил нам вчера в походе, что соловьи в этом году поют  по-особому. Каждая частица уплотненного ночной влагой летнего воздуха звучала таким  томным свистом и щелканьем, что мне  на секунду  стало трудно дышать. От напряжения и страсти, с которым пел ночной певец, я почувствовал прикосновения озноба к своему телу, вискам, сердцу.
         Кому он там так неистово пел, щелкая,  цокая и рассыпая дроби? Был ли это гимн самому себе, силе своего особого голоса, или это его очередной романс  для своей серенькой молчаливой подруги? А может он рассказывал темнеющей за угором ольховой роще, однажды ставшей его колыбелью, о пагодах, тропических пальмах и полуденных морях, что успел увидеть во время своей долгой зимовки на юге? Не знаю, но, потрясенному, мне показалось, что весь обморочно затихший лес гремит и мучается от этих его песен, и захотелось вдруг опять уйти в духоту дома, и спрятаться в нем от берущих  за душу соловьиных песен. Потому что почудилось мне в ту минуту, успевшему уже вкушать горечь первых земных разочарований, так могло петь только абсолютно счастливое существо, у которого есть что-то главное в его короткой птичьей жизни.
        Подъехал от своих сватов на машине Николай. Выключил прожектора. Хлопнул дверцей:
       – Давай попробуем записать на магнитофонную пленку, о чем тут рассказывает этот соловей, - попросил я брата.
       Минут через пять, мы уже подкрадывались к поющей в ночных кустах птице. И вместе с нами крался, не отставал, цеплялся за сосновые вершины расплывчато-белый жёлудь месяца.
       Мы шли на  цыпочках,пересекая брошенные деревьями пепельно-серые тени. Потом Николай стал осторожно заводить микрофон в самую гущу ольхового куста, откуда, не переставая, продолжал неистово звучать  поющий голос соловья.
       – Семь колен выдает, - прошептал  я.
       - Он тут  не один, - тихим шепотом добавил брат.
       – Один, - уверенно возразил я.
       Но на самом деле пело несколько соловьев. Только  песни других доносились из бездонных глубин лесных чащ. Голос одного из них был слышен  даже от Лазарева родника, что вытекает чистой прохладной струей из земли, на самом краю Татановских лугов.
        Сначала мне показалось, что наш соловей поет намного звучней и разнообразней других, а все остальные только прислушиваются к нему и лишь в полголоса копируют его песни. Но когда мы, оставив первого, стали тихо подходить к другим, то поняли, что все они поют свои песни почти одинаково. 
         Полностью поглощенные ночными песнями птиц, мы позабыли про наши вчерашние разногласия у ночного костра. Соловьи будто отгородили нас от всех   обид и тревог, которыми еще совсем недавно мы так сильно были озабочены.
       Через два дня и мы с Николаем покинули отцовский дом. Только на одну  ночь я заехал к своему  брату под Калугу. И там, на пятьсот километров севернее Тамбова, в густо заросшей кустарником и ветлами  долине реки Нары, я вновь ушел слушать вечерних соловьев и удивился, что их песни очень мало похожи на песни тех, что мы записывали возле отцовского дома. Это  какой-то другой соловьиный  подвид.
       А потом сибирский поезд, набирая бешеную скорость, всё дальше и дальше увозил меня  от Москвы, от нашей соловьиной рощи. Бежали навстречу темные терема елей. В обнимку с березами кружились сосны, а по широким полям зелеными струнами повсюду тянулись молодые всходы пшеницы. Я лежал на верхней полке пустеющего  плацкартного вагона и поглядывал в окно. В глубину  вятских лесов бежали  речушки. В их желтые воды смотрелись задумчивые ветлы. Зыбкие миражи синих озер призрачно дрожали над серыми дорогами.
        К вечеру мы все чаще останавливались возле забытых богом  уральских деревушек. Спасаясь от летней духоты, кто-то из пассажиров открыл заднюю дверь последнего вагона.  Было хорошо видно, что в полуверсте от нас стоит у семафора, и светит огнями  другой поезд, ждущий, пока наш освободит ему путь.
       И до самой Перми, пока наш проводник не задраил на ночь окна в нашем вагоне, заглушая стук колес, все щелкали и свистели в придорожных кустах соловьи. Сколько же их там было? Они будто передавали друг другу песенную эстафету. Стоило только затихнуть голосу одного, как начинали вырастать и звучать в ночи разговоры второго, третьего, четвертого....В их песнях было все: искусство, переданное им через тысячи поколений и даже какая-то особая страсть и ярость в голосах. Я удивлялся и радовался этому бесплатному птичьему концерту, но ни одна из тех птиц  не смогла  ни тронуть моего сердца, ни нагнать на меня того трепета и мороза, какой я испытал два дня назад, стоя  у  порога родительского дома.  Наверное, там, на планете моего детства, вместе со звуками соловьиной песни соединилось всё: и первые ощущения хрупкости жизни с ее невозвратимыми потерями, и теплота духовной близости с самыми дорогими для меня людьми.

                ОСЕНЬ В ГРИБНЫХ ЛЕСАХ

   В поисках грибов шел краем соснового ряда, среди высоких кочек, густого запаха вереска, и вдруг, будто кто-то мягко толкнул меня в грудь. Пораженный возникшим в груди ощущением неизбежной потери, я остановился. Почти у самого горизонта  кто - то махал мне белым платком, а может это улетал в поля одинокий лебедь? 
     И тут же в полуверсте от меня, в два голоса, на всю округу, прокричали журавли. Проголосили и замолкли. Один кричал потоньше, второй тоже забирал высоко, но чуть ниже. В их голосах угадывалось беспокойство, предупреждение и напоминание…  О чем? О чем же они хотели оповестить и мутно голубеющую полосу  суземья за озером, и лежащую за угором старинную деревушку Полое? О том, что настали какие-то сроки, что через неделю уже засентябрит, и пора собираться в стаи?  Но ведь вокруг еще так яростно кипели вихри жизни, и спорили друг с другом в яркости желтизны цветы золотой розги и пижмы. И как много еще было некошеных лугов, из которых по-прежнему доносился истомно-сладкий запах царицы лугов-таволги!
       Но так всегда  бывает в конце августа. Спокон веку известно, что птицы лучше нас предчувствуют приближение тех временных пределов, за которыми для них должна последовать дальняя дорога. В какие-то ночи или дни,не простившись с нами, успевает  откочевать за дальние моря птичья мелочь: камышевки, соловьи, иволги, кукушки.  Они всегда торопятся вслед уходящему лету раньше других птиц. В плену извечной суеты сует мы этого почти и не замечаем. До того ли? Вот-вот и  перестанут щебетать, сидя на проволоке, и наши деревенские ласточки. Ну и что с того? Но когда охватывает предотлетное беспокойство отряда  крупных  пернатых- оно, это их беспокойство, каким-то странным образом передается и человеку, тоже издревле склонному к большим кочевьям. Иногда думается, что наши далекие предки,  в своих извечных пристрастиях к перемене мест, искали  не столько новые плодородные земли или богатые охотничьи угодья, сколько уголок, который напоми-нал бы им, когда-то потерянный их прародителями рай,где всегда тепло, солнечно, а земные плоды сами ложились человеку в руки.
        Я рассказал о своих наблюдениях за птицами, умеющими предчувствовать поворот лета на осень, знакомой женщине. Всегда,  до слез, умеющая сочувствовать  чужой беде, она заметила:
           - Осень прикажет, и журавль на Киев потянется, а уж кулик-то и подавно чужую сторонку знает.

                КОЛЫБЕЛЬ НАДЕЖД

       Кочевые дороги вытащили меня из дома в полдень. Я шел раскисшими полями, зыбкими краями болот, стремясь до вечера дойти до южной окраины Тюменской Ойкумены*.
    Мокрая  трава до тусклого блеска отмыла мои болотники. Промозглый воздух и свежий ветер холодили лицо, леденили шею, приходилось поглубже натягивать на голову лыжную шапочку и поднимать капюшон штормовки. Грел себя ходьбой, цеплялся для равновесия за стебли рогоза, но стоило мне остановиться, как через минуту другую мокрую от пота спину охватывал озноб. За версту  было слышно, как из зарослей камыша, фыркая крыльями, поднимались  на крыло тяжелые утки. Стрелял, и ноющей болью отдавалось в сердце сожаление, когда птица уходила подранком.
      К вечеру выяснило. Я вышел на берег знакомого озера и онемел от восторга. Дубравы, окружившие его синее стекло с трех сторон, были расцвечены осенним увяданием. Природа прихорашивалась, будто готовилась встретить дорогого гостя.
             Дома пил чай с шоколадом. Вспоминал. Думал, сибирские просторы  -  это колыбель надежд множества людей. Не одному мне они помогали и помогают  преодолевать неизбежные разочарования.
        Ойкумена* область проживания человечества.