Маргарита Токажевская С-Петербург

МАРГАРИТА ТОКАЖЕВСКАЯ С-ПЕТЕРБУРГ

        Родилась в Казахстане. Член Союза писателей России. Автор поэзии и прозы. Одна из поэтичесих книг  «Первый снег на зелёной траве» вышла в 2003 г. Художник. Профессор (защитила диссертацию на тему: «Психолого-пед.аспекты формирования и развития худ.способностей у детей в различ.гендерно-возрастных гр.Динамика мотивации». лауреат премии им.И.Анненского?  Живёт в г. Санкт-Петербурге.

                НОЧНОЙ  РЕЙС
     Лёник – маленький, сухонький, остроглазый мужчина. Ему уже стукнуло сорок. Лёником зовёт его жена. На самом деле он - Леон – маленький лев с характером большого зверя. Холодные глаза его буравят темную жуткую ночь, которая за стёклами грузовика. ГАЗ-53,работяги 60-80-х годов, когда бензин считали не литрами, а цистернами. Начинается буран. А в казахстанской степи это страшно – ведь между населёнными пунктами не менее 50 километров. И можешь проехать мимо огней человеческого тепла, когда до них будет три метра – границы видимости в буран таковы. Но что это там, на дороге, в свете фар? Какая-то фигура. Женщина, закутанная в одеяло, поднимает руку. В степи нельзя проехать мимо. Да ещё в такой буран. Тормоза. В открытую дверцу врывается колючий снег.
        - Что Вы тут делаете в такой буран?
        - Мне надо в район, у меня схватки.
        Страх сковывает видавшего виды Лёника. Как часто в минуту опасности и безвыходности, перед глазами встаёт одна и та же картина: отца его, Владислава, пришли убивать люди в чёрных масках.
         - Садись, поехали.
        Воспоминания, вспыхнувшие в мозгу, проникли в сердце, и оно колючим ёжиком зашевелилось в груди. Закутанная по самые черные длинные глаза женщина тихо стонала. И вдруг пронзительный крик, как ветер, скользнул внутрь Лёника, стремительно закружил ёжика. Стало больно и страшно. Но только на мгновение. Никакого ветра! В машине – роженица. Лёник вспомнил всё, что он знал об этой человеческой тайне: подслушанные в детстве разговоры, рассказы жены о том, как рождались его собственные дети.
        Живот растёт все девять месяцев, и поэтому должен родиться человек. Лёник вдавился в левую дверь, чтобы женщина смогла принять наиболее удобную вариацию полулежасидячей позы. Выйти из машины нельзя – замёрзнешь на буране, да и сколько времени будут продолжаться роды, и не понадобится ли помощь.
          Лёник соскрёб со стенок своей души всю скудную нежность и ласковым голосом, которым он разговаривал только со своими дочками, и то, когда подвыпьет, стал уговаривать, подбадривать, просить. Сколько продолжалось всё это: крики, воды, кровь, выход головы, писк ребёнка, которого Лёник мгновенно завернул в какие-то тёплые и чистые тряпки, бывшие в сумке у женщины… Пуповину, сжав зубы, обрезал сам, предварительно облив спиртом из фляжки складной нож. И помчал по бурану. Бог помог, вывел к огням, да и буран стал реже. Женщина осталась жива, и ребёнок тоже.
      Лёник сидит в коридоре больницы, и слёзы жалости к себе скупо катятся по впалым небритым щекам на тонкие губы. Он жадно курит, грелеся и пытается справиться с собой. С другого конца коридора  к нему идут люди, и он пошёл к ним навстречу. Это какие-то казахи, которые шли поблагодарить его, поляка, потомка гордых шляхтичей, волею судеб оказавшегося на холодных просторах резко-континентального климата. Казахи благодарят за спасённую казашку и малыша, мальчика. Лёник молча улыбается: он знает, что всю оставшуюся жизнь будет пользоваться уважением этого народа за мужество и за то, что оказался на этой дороге. Каждый дом будет рад принять и обогреть его, если буран занесёт дорогу или он почувствует усталость и голод. Если увидит юрту в степи или огонь в саманной избушке – может смело стучаться – впустят, накормят горячим мясом, напоят кумысом. Восточные люди помнят добро и рассказывают всем о человеке, который сделал это добро…
               
                СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

        Ну вот, вы опять ко мне вернулись, мои дорогие, мои самые лучшие и незаменимые друзья – детства и юности, самых трудных жизненных периодов, когда людей из жизни приходилось остерегаться, и приходили люди из книг. Герои сказок Андерсена, неповторимо-гениального и неповторимо-возвышенно-печального,
учившего меня ценить благородство духа, красоту жертвенной любви, единственно истинной и всепобеждающей, герои “Войны и мира” – книги, для меня явившейся спасительницей уже тогда, когда я читала её в третий раз. Наверное, книга отблагодарила меня за то, что я её, длинную и для многих скучнонепрочитываемую, читала и 14-летней восторженной школьницей, и молодой мамой 25-ти лет, и женщиной на грани страшного отчаяния перед жестокостями мира, на грани ухода от людей. Какая-то магия вручила мне в руки это долгое чтение, это высокое общение с гением  литературы, которого я готова защищать от равнодушного и скептического взгляда неприсоединившихся к числу его почитателей.
        Сейчас передо мною “Русский лес” Леонова. По стечению обстоятельств, эта книга единственная, которая со мной здесь, и я её прочитаю. Роман, получивший в своё время ленинскую премию, насквозь пропитанный советской идеологией. Но есть в нём неповторимые страницы. И я спокойно читаю всё подряд, выискивая зёрна истинности авторского взгляда.

                ИНОГДА
        Иногда на меня накатывает философская казахская отрешённость, как будто нет ничего вокруг – только небо и выжженная горячим солнцем земля, иногда – польская высокая тоска или немецкая прозрачная лиричность, тяга к Испании, выражаемая в любви к танцам фламенко, в чтении переводов из Гарсиа Лорки. 
         И я вспоминаю старого казаха в малахае и ватном халате, в мягких кожаных сапогах, которыми он, казавшийся мне совсем древним, по-кошачьи мягко ступает по утрамбованной вековой  засухой степной земле. А между тем едет старый казах на терракотовой лошади куда-то прочь от села, а на плече его сидит волшебная птица – прирученный беркут. Словно из мудро-весёлых казахских сказок выехал старик-беркутчи и возвращается в них. А мы, несмышлёные, предоставленные сами себе, загорелые европейские дети, чудом судьбы занесённые в один из домов солнца, которым является Cеверный Казахстан (зимой солнца казалось ещё больше), мы босоного бежали за всадником и выкрикивали наивные дразнилки: «Бабай, сколько стоит коня копейка…» Медленно снимая с плеча кнут, сплетённый из чёрного конского волоса, гордый старик, не оборачиваясь, хлестал по земле… мы бросались врассыпную с восторженными визгами, очарованные сочинённым страхом. Старик подыгрывал нам и безмятежно, не меняя гордой осанки, продолжал свой путь в заколдованный мир охоты.
           Помнится, казахи не баловали детей, с 5-6-ти лет мальчишек приучали пасти овец, постарше – лошадей в ночном, а девочек – прибираться в доме, печь тапанан и баурсаки, заквашивать айран, прясть козий пух и вязать из него толстые тёплые платки не для красоты, а для сохранения тепла в суровое зимнее время.

           Наука о животных сидит с детства в любом казахе, среди приезжих часто поговаривали: «Они будто слово какое знают…» А на деле каждый знал ответ: «Где родились, там и пригодились». Но рождались на казахской земле ещё со времён Столыпина и самые настоящие крепкие русские, а после Второй Мировой – так и вовсе люди более ста национальностей. А кого и тем самым чудом судьбы заносило…
            Когда зародилась во мне польская высокая тоска – и не помню. Может, когда стояла на коленках, на твёрдых горошинах, наказанная за внимательное рассматривание Бог весть как оказавшейся в доме книжицы, на глянцевой бумаге напечатанной, размером с ладонь, а попросту альбомчика с картинами Тициана, Паоло Веронезе и Караваджо, а так же и других неизвестных мне тогда людей. Было мне тогда лет семь, а читала я с пяти самозабвенно и что под руку попадётся. Всё бы ничего, да на картинах были тётеньки голые, что страшным образом напугало мою правильную маму. Стоя на горохе, грустно глядела я в угол. Плакать и канючить о пощаде я не умела, что казалось до странности ненормальным со стороны ребёнка опять-таки моей маме. Отец поляк сам почти всегда тосковал. Не по чему-то или по кому-то, а так естественно, как будто это было смыслом его жизни. Тоска была, я это точно знала, и в частых его приступах трудоголизма, в постоянном усовершенствовании дома и хозяйственных построек, в многократном образцовом оку-чивании плантации картофеля, сопровождаемом приглатыванием из бутылки, спрятанной под кустом голубой полыни на обочине огорода. Отец делал всё исключительно молча, многими часами самозабвенно вчитывался в скучные страницы журнала «Военной истории» или «Роман-газеты», решал заковыристые китайские задачки. Лицо его было совершенно невозмутимым и лишь в хорошем подпитии он становился улыбчивым добряком и разглагольствовал на самые далёкие от обычных темы, чем повергал в беспокойство лирично-мягкую по характеру, но строго воспитанную маму. Мать и отец прожили вместе 35 лет (до смерти мамы), но я так и не заметила, чтобы они стали хоть как-то похожи друг на друга. Нет, они были разными, и их непохожесть и была огромным богатством для наблюдательно-молчаливой моей натуры.
          Немецкая прозрачная лиричность – в счастливой моей любви к детям, своим и чужим, в постоянстве увлечения рукоделием, - никто из моих знакомых не вяжет так много свитеров, жилеток и кофточек самых разных расцветок, не раздаривает их родственникам и знакомым. Сентиментальная любовь к людям вообще и к каждому человеку, ответная она или наоборот, тоже украшает мою жизнь. Иногда эта лиричность и сентиментальность раздражают окружающих и приходится её прятать, чтобы никого не обидеть. Но сама  я, по причине той же лиричности, ранимый человек, и мне  бывает больно даже от неверно выбранного тона разговора.
            Так вот и живу на свете, и хочу, чтобы мир стал добрее, ведь если на улице не будет нищих и инвалидов, просящих о помощи, людям ещё останется кому помогать, о чём призадуматься. Нищие и инвалиды, мёрзнущие на холодном ветру – позор для человечества, показатель общей безжалостности.

                НИКОЛАИ
         Слыша русское имя Николай, я вспоминаю двух людей с этим именем, которых знала в детстве. Лет с четырёх помню безногого дядю Колю. Тогда он передвигался на плоской пластинке с колёсиками и как-то ловко с ней управлялся.  Позже у  него костыли появились. Государство ли постаралось или сам добился чего, не знаю.  Лицо у дяди Коли было круглое и очень улыбчивое, с  синими добрыми глазами. Ни разу не видела его печальным, может, оттого, что всегда рядом со мной была мама, а мою маму дядя Коля любил какой-то ангельской любовью – так мне тогда казалось. Был он остроумен, знал много весёлых историй, но, говорят,  пил в своей землянке, перешедшей к нему  от кого-то из ссыльных, вернувшегося на рубеже шестидесятых в Россию. Дядя Коля был сапожником, как многие, кто потерял ноги во время войны.  По слухам я знаю, что  инвалидов  учили  этому на курсах.  Помню, что была я в его землянке с мамой – мама принесла сандалики мои починить да заодно и гостинцев дяде Коле:  сало, помидоры и хлеб свежий домашний. Дядя Коля жил с сильно выпивающей женщиной. Видно, деньгами она его пользовалась, но и делала что-то по хозяйству, да и не было ему одному никакой возможности жить. Поговаривали, что и дрались они по пьянке.  Но как-то не укладывалось в детском сознании, что добрый дядя Коля, у которого, несмотря на его бедность, всегда находилась для меня конфетка, может кого-то ударить. Я вообще в детстве никогда не видела, чтобы взрослый мужчина ударил человека. Лет с восьми дяди Коли не помню. Видно, где-то его женщина нашла другое место для него, но точно помню, что не было разговоров о его смерти. По странной прихоти памяти, я часто вспоминаю дядю Колю, его первого, когда слышу имя Николай. В мае он надевал медали. Для меня он был героем и потому, что, несмотря на отсутствие ног, никогда не казался инвалидом, был живее и веселее многих совсем здоровых людей.
       Второй Коля сидел со мной за одной партой в первом-втором классе. Был он всегда неприбранным, с нестриженными ногтями, под которыми, конечно, - грязь. Он постоянно забывал чернильницу и пользовался  моей. Чернил мне  не жалко, но, как санитарка второй звёздочки, я записывала напротив его фамилии в специальной тетрадке: грязные руки. Так  принято, это было честно по-нашему, по-девчоночьи и чуть ли не подвиг – отчитывать мальчишек за то, что они именно мальчишки, а не чистенькие (с утра) девочки. Кроме того, у него были постоянные цыпки и ещё огромные уши и веснушчатое лицо с такими же синими, как у дяди Коли,  глазами. Он был похож на дядю Колю  и ещё чем-то неуловимым, хотя, конечно, не был его сыном. Коля робел передо мной, опускал глаза и краснел почему-то именно ушами. Был Коля способен к математике, но по чистописанию у него кроме клякс трудно было что-то разглядеть. До сих пор помню, что он один-разъединственный  меня боялся, а ведь я была ужасная трусиха. И только перед ним вся моя загнанная в угол храбрость выплёскивалась. Может он интуитивно, как настоящий мужчина, пасовал перед  женской слабостью, позволял мне себя не бояться. Он, правда, никого не боялся, кроме меня, а с мальчишками дрался до жестоких ссадин. Куда его увезла мама, одинокая выпивающая женщина, не знаю. Они не успели прижиться в селе, где со временем всем начинали помогать, жалеть и считать своими. Как сложилась его судьба, я никогда не узнаю, но дай Бог, чтобы хорошо.
        Теперь давно уже знаю, что святой Николай – один из самых почитаемых на Руси. В честь него часто мальчиков называли, а потом, когда религию «отменили», в честь дедушек. Слава Богу, церкви сейчас как по волшебству в России возрождаются, и среди них много имени святого Николая. В одной из них в тяжёлом 1991 году я, вместе со своими маленькими сыновьями, была крещена в православную веру.
            Сейчас у меня учатся рисованию два мальчика – Коля четырёх лет и Коля семи лет. Верите или нет, но и они чем-то похожи на синеглазого дядю Колю из моего далёкого детства.