Трагедия Блока

(Авторское примечание.
В эфире радио «Гармония мира» вышло пять моих программ об Александре Блоке. Обычно, готовя тексты для печати, я объединяю несколько программ в один большой очерк. В данном случае мне кажется уместным опубликовать все так, как было написано для радио – циклом из пяти программ, каждая из которых получила свое название.
Виктория Фролова.)


1. МИСТИК, РЕАЛИСТ И СИМВОЛИСТ

С особой опаской обратилась я к творчеству всем хорошо известного, некогда многими любимого, а сегодня, может быть, отчасти и забытого автора – поэта-символиста, поэта-мистика Александра Блока. С «опаской» потому, что в отличие от, скажем, Мережковского, Гиппиус, Бунина, полностью игнорируемых советским литературоведением, и, соответственно, не представленных в школьной программе, по которой, как сказал классик, «мы все учились понемногу», Блок официальной коммунистической идеологией был провозглашен поэтом революции, и все, с ним связанное, рассматривалось и преподносилось исключительно в свете этой идеологии. Что, естественно, привело к искажению истинной картины его творчества… Которую, собственно, следовало бы восстановить, а это, как понимаете, чрезвычайно сложно. Но все же – попробуем…

В ночи, когда уснет тревога,
И город скроется во мгле –
О, сколько музыки у бога,
Какие звуки на земле!

Что буря жизни, если розы
Твои цветут мне и горят!
Что человеческие слезы,
Когда румянится закат!

Прими, Владычица вселенной,
Сквозь кровь, сквозь муки, сквозь гроба –
Последней страсти кубок пенный
От недостойного раба!

Это стихотворение написано юным Блоком в 1898 году, причем, окончательные правки поэтом были сделаны 2 июня 1919 года, то есть, спустя более чем двадцать лет, и здесь нет ни слова ни о революции, ни о гражданской войне, зато следует обратить внимание, в частности, на образ, который прошел через все творчество поэта:

О, сколько музыки у бога,
Какие звуки на земле!

Именно то, что этот образ Блок позже использовал в призыве «слушайте музыку революции», и дало повод большевикам, в свою очередь, использовать его – его имя, его поэтический авторитет – в своих политических играх. И в этом – огромная трагедия Блока как художника, ведь он, действительно приняв революционные преобразования, принял их как поэт-мистик, а вовсе не как политик-реалист. Но, как уже говорилось, подход к изучению его творчества был исключительно утилитарным, основанным на умозрительных выводах и совпадениях. Другими словами, еще при его жизни произошла подмена сути творчества Александра Александровича Блока.

Вслед за радостным принятием им революции постепенно происходило прозрение, приведшее к разочарованию, депрессии и кризису: после 18-го года, фактически после написания поэмы «Двенадцать» – не понятой современниками, причем, как приверженцами, так и оппонентами, Блок перестал писать стихи. По воспоминаниям, на вопросы о своем молчании он отвечал: «Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?...».

Это для Блока-мистика было настоящей катастрофой. Ведь его мистицизм – действительно необъяснимое и непостижимое умение слышать музыку сфер, голос бога. А согласно словарям мистицизм это – религиозно-теологическая концепция, согласно которой высший тип познания – это интуитивное, непосредственное усмотрение скрытой, таинственной сущности мироздания, природных и социальных явлений. В этом и состоит суть творчества Александра Блока:

Внемля зову жизни смутной,
Тайно плещущей во мне,
Мысли ложной и минутной
Не отдамся и во сне.
Жду волны – волны попутной
К лучезарной глубине.

Чуть слежу, склонив колени,
Взором кроток, сердцем тих,
Уплывающие тени
Суетливых дел мирских
Средь видений, сновидений,
Голосов миров иных.

Эти «иные миры» для Блока-мистика совершенно реальны. Он постоянно об этом говорил – в своих стихах, в своих статьях о поэзии. Именно поэтому, возможно, современный исследователь творчества Блока Александр Карпенко отметил: «Писать о Блоке сложно ещё и потому, что в нём в одном флаконе умещались мистик, реалист и символист, причём всё это у него очень тесно переплетено в одно целое, в монолитную, нерасщепляемую глыбу. "Мистический реалист" – так можно сказать об Александре Блоке».

Сам же Блок в своей программной статье 1910 года «О современном состоянии русского символизма» писал: «Теза: "ты свободен в этом волшебном и полном соответствий мире". Твори, что хочешь, ибо этот мир принадлежит тебе. "Пойми, пойми, все тайны в нас, в нас сумрак и рассвет" (Брюсов). "Я – бог таинственного мира, весь мир – в одних моих мечтах" (Сологуб).  Ты – одинокий обладатель клада; но рядом есть еще знающие об этом кладе (или –  только кажется, что и они знают, но пока это все равно). Отсюда – мы: немногие знающие, символисты». И далее: «Реальность, описанная мною, – единственная, которая для меня дает смысл жизни, миру и искусству. Либо существуют те миры, либо нет».

Своим учителем на пути мистического познания мира Блок считал Владимира Соловьева – религиозного мыслителя, мистика, поэта, публициста, литературного критика, оказавшего влияние на мировоззрение и творчество многих поэтов-символистов. Вот одно из стихотворений Владимира Соловьева:

Милый друг, не верю я нисколько
Ни словам твоим, ни чувствам, ни глазам,
И себе не верю, верю только
В высоте сияющим звездам.

Эти звёзды мне стезёю млечной
Насылают верные мечты,
И растят в пустыне бесконечной
Для меня нездешние цветы.

И меж тех цветов, в том вечном лете,
Серебром лазурным облита,
Как прекрасна ты, и в звёздном свете
Как любовь свободна и чиста!

В основе религиозной философии Владимира Соловьева лежало представление о существовании некой Души Мира, Софии, представляющей собой вечную женственность в Боге. У Блока эта вечная женственность, непреходящий образ холодной Вечности, сакральной истины воплощен в образе Незнакомки, в цикле Стихов о Прекрасной Даме. Задача художника, по мнению Блока, – материализовать предчувствие, неясное ощущение реальных миров, дав этим ощущениям – имя, посредством образов сотворив мир потусторонний в мире реальном:

«Это – создание искусства, – писал Блок все в той же статье «О современном состоянии русского символизма». – Для меня это – совершившийся факт. Я стою перед созданием своего искусства и не знаю, что делать. Иначе говоря, что мне делать с этими мирами, что мне делать и с собственной жизнью, которая отныне стала искусством, ибо со мной рядом живет мое создание – не живое, не мертвое, синий   п р и з р ак».
В этой же статье Блок в качестве подтверждения своих взглядов, приводит собственное стихотворение 1901 года с эпиграфом из Владимира Соловьева:

Эпиграф: И тяжкий сон житейского сознанья
Ты отряхнешь, тоскуя и любя.

Предчувствую Тебя. Года проходят мимо –
Все в облике одном предчувствую Тебя.

Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,
И молча жду, – тоскуя и любя.

Весь горизонт в огне, и близко появленье,
Но страшно мне: изменишь облик Ты.

И дерзкое возбудишь подозренье,
Сменив в конце привычные черты.

О, как паду – и горестно, и низко,
Не одолев смертельные мечты!

Как ясен горизонт! и лучезарность близко,
Но страшно мне: изменишь облик Ты.

Вот еще пояснение Блока из упомянутой статьи – что же это за таинственное «Ты»: «Искусство есть Ад. Недаром В. Брюсов завещал художнику: "Как Данте, подземное пламя должно тебе щеки обжечь". По бессчетным кругам Ада может пройти, не погибнув, только тот, у кого есть спутник, учитель и руководительная мечта о Той, Которая поведет туда, куда не смеет войти и учитель».

Согласитесь, как далеко это от привычных для нас представлений о Блоке – поэте революции. С ними произошло нечто похожее на то, что случилось с нашими представлениями о Маяковском, о Есенине…  Как-то в интернете попался мне комментарий о Есенине, смысл которого заключался в том, что, мол, нет в его творчестве ничего выдающегося – достаточно знать несколько стихотворений из школьной программы… Сразу стало ясно, что автор этой мысли не давал себе труда постичь пути творчества Есенина, остановившись на скучных стереотипах, которые напрочь отбивают охоту что-либо постигать…
 
Если же вернуться к творчеству Блока, то для того, чтобы о нем (как, впрочем, и о творчестве любого другого автора) составить более-менее объективное представление, необходимо как минимум познакомиться со всеми его произведениями. Мысль проста и банальна, но мало кто это делает, довольствуясь хрестоматийными строками. Но если поставить перед собой такую задачу – удивительные открытия не заставят себя ждать. Даже если обратишься к, казалось бы, однозначным вещам, – к той же поэме «Двенадцать», к примеру:

Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
На всем белом свете.

Завивает ветер
Белый снежок.
Под снежком – ледок.
Скользко, тяжко,
Всякий ходок
Скользит – ах, бедняжка!

От здания к зданию
Протянут канат.
На канате – плакат:
«Вся власть Учредительному собранию!».
Старушка убивается – плачет,
Никак не поймет, что значит,
На что такой плакат,
Такой огромный лоскут?
Сколько бы вышло портянок для ребят,
А всякий – раздет, разут…

Как уже говорилось, многие соратники по поэтическому цеху, бывшие единомышленники, осудили Блока за его «Двенадцать», восприняв эту поэму буквально, как факт реализма, забыв о том, что Блок – мистик, символист, или посчитав, что он изменил самому себе. Блок же действительно в своем творчестве неоднократно обращался к совершенно реальным бытовым зарисовкам, но при этом нам необходимо учитывать, что он как художник был проводником собственной концепции мировосприятия, по которой быт и реальность имеют несколько иное значение, чем для абсолютного большинства критиков и читателей…
Но продолжим наш разговор об этом в следующей программе рубрики «Душа поэта».

2. «ДВЕНАДЦАТЬ». РЕВОЛЮЦИОННАЯ ПОЭМА ИЛИ ПЛОЩАДНЫЕ ЧАСТУШКИ?

Мы продолжаем путешествие по мирам реальным и мирам иным, создателем которых был русский поэт-символист, поэт-мистик Александр Блок. Я не случайно делаю на этом акцент, поскольку сам Блок всегда и везде подчеркивал эту особенность своей творческой натуры – не просто передавать некие неясные ощущения таинственных явлений, но – воплощать, воссоздавать их в реальной жизни. Для понимания именно его творчества – творчества Александра Блока – это чрезвычайно важно, ведь этому принципу он был верен на протяжении всей своей жизни.

Так, воплотить свой идеал он пытался в образе Прекрасной Дамы, созданном им не только в творчестве, но и в личной жизни: известно, что стихи о Прекрасной Даме, Таинственной Незнакомке посвящены его жене – Любови Дмитриевне Менделеевой, дочери выдающегося русского химика. Но это не просто посвящения: он действительно поверил, что девушка, которую он знал с детства – образ, навеянный ему из «миров иных», что она, земная женщина, – и есть воплощение Вечной Женственности:

Ей было пятнадцать лет. Но по стуку
Сердца – невестой быть мне могла.
Когда я, смеясь, предложил ей руку,
Она засмеялась и ушла.

Это было давно. С тех пор проходили
Никому не известные годы и сроки.
Мы редко встречались и мало говорили,
Но молчанья были глубоки.

И зимней ночью, верен сновиденью,
Я вышел из людных и ярких зал,
Где душные маски улыбались пенью,
Где я ее глазами жадно провожал.

И она вышла за мной, покорная,
Сама не ведая, что будет через миг.
И видела лишь ночь городская, черная,
Как прошли и скрылись: невеста и жених.

И в день морозный, солнечный, красный –
Мы встретились в храме – в глубокой тишине:
Мы поняли, что годы молчанья были ясны,
И то, что свершилось, – свершилось в вышине.
<…>

Это стихотворение написано в июне 1903 года, в год венчания Александра Блока и Любови Менделеевой. Ему было 23 года, она – на год моложе. Однако их брак был, что называется, странным: Блок категорически отрицал возможность между ними физической близости (разве можно осквернять идеал подобными непристойностями?). Хотя, конечно же, и он сам в этом смысле был далеко не ангелом (до женитьбы, несмотря на его молодость, пережил немало романов и просто сомнительных связей), да и за женой признал право восполнять эту сторону жизни – с другими… О чем, наверное, позже не раз пожалел, поскольку многочисленные романы Любови Дмитриевны переживал вовсе не идеально-бесстрастно, а по-человечески болезненно. Тем не менее, брак их не распался, а в последние годы жизни Блока супруга поддерживала его не только морально, но и стала в некотором смысле его партнером по творчеству, уже на пассивным – как «воплощенный идеал», а действующим, выступая со сцены с чтением поэмы «Двенадцать».

Дело в том, что Любовь Менделеева-Блок была актрисой, а в юности даже сыграла с будущим мужем в спектакле «Гамлет», где, разумеется, играла Офелию, а Блок – Гамлета. Однако у поэта театральная карьера на этом закончилась, а Любовь Дмитриевна действительно стала действующей актрисой, а впоследствии – театральным критиком и историком театра.

Но и для Блока отношения с театром на этом не закончились: через все годы в том или ином виде он в своем творчестве воплощал театральные образы как модели реального мира. Его стихотворение 1905 года «Балаганчик», к примеру, стало основой его одноименной пьесы, скандальной постановкой которой перед самым новым, 1908-м годом, прославился Всеволод Мейерхольд.
Вот это стихотворение, на первый взгляд совершенно бесхитростное, но наполненное поистине блоковскими символами – вроде бы однозначными, но на самом деле – загадочными и зловещими:

Вот открыт веселый балаганчик
Для веселых и славных детей.
Смотрят девочка и мальчик
На дам, королей и чертей.
И звучит эта адская музыка,
Завывает унылый смычок.
Страшный черт ухватил карапузика
И стекает клюквенный сок.

Мальчик:
Он спасется от черного гнева
Мановением белой руки.
Посмотри: огоньки
Приближаются слева…
Видишь факелы? Видишь дымки?
Это, верно, сама королева…

Девочка:
Ах, нет, зачем ты дразнишь меня?
Это – адская свита…
Королева – та ходит средь белого дня,
Вся гирляндами роз перевита.
И шлейф ее носит, мечами звеня,
Вздыхающих рыцарей свита.

Вдруг паяц перегнулся за рампу
И кричит: «Помогите!
Истекаю клюквенным соком!
Забинтован тряпицей!
На голове моей – картонный шлем!
А в руке – деревянный меч!»

Заплакали девочка и мальчик,
И закрылся веселый балаганчик.

Уже в пьесе «Балаганчик» Блок, хотя и в традициях символизма изобразил не реальные события, а свои впечатления, все же в соответствии с традициями балаганного театра передал извечную драму страстей, присущих человеку – любовь, измена, смерть. Так он освобождался от собственных страданий, вызванных очередным романом жены с его другом, также символистом, поэтом и романистом Андреем Белым.

Если проследить сюжеты и образы Блока на протяжении всего его творчества, то можно уловить прямо-таки мистическую закономерность: творения поэта, материализованные из образов миров иных, навевающих мечты о прекрасном, в своем воплощенном виде обретали зловещие черты, начинали жить как бы своей жизнью, и медленно, но верно убивали своего создателя. И можно с большой долей вероятности предположить, что именно его собственные творения и стали причиной его ранней смерти, которая мистическим образом «вписалась» в исторический контекст эпохи.

Как мы уже говорили, ярким примером этого стала поэма Блока «Двенадцать»: она вызвала такую же бешеную и противоречивую реакцию восторга и ненависти, как некогда его пьеса «Балаганчик» в постановке Мейерхольда. Еще бы! – как иначе тогда, в январе 1918 года, можно было воспринять финальные строки поэмы:

<…> Впереди – сугроб холодный.
— Кто в сугробе – выходи!... –
Только нищий пес голодный
Ковыляет позади…

— Отвяжись ты, шелудивый,
Я штыком пощекочу!
Старый мир, как мир паршивый,
Провались – поколочу!
<…>

<…> Так идут державным шагом,
Позади – голодный пес,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Иисус Христос.

Ирина Одоевцева в своих мемуарах «На берегах Невы» о жизни Петербурга 18-20 годов вспоминала реакцию Николая Гумилева: «Блоку бы следовало написать теперь анти-«Двенадцать». <…> многие все еще не могут простить ему его «Двенадцать». И я их понимаю. Конечно – гениально. Спору нет. Но тем хуже, что гениально. Соблазн малым сим. Дьявольский соблазн», – писала Одоевцева.

Любопытно, что эту мысль Гумилев высказал сразу после того, как восторгался юмористическими стихами Блока, высмеивающими окружающую действительность – ту чудовищную реальность, которая мистически, бесконтрольно и зловеще материализовывалась из прекрасных снов русского человека о лучшей жизни.

А вот что писал о поэме Блока академик Виктор Шкловский: «Двенадцать» – ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских».

Михаил Савояров – популярный в 15-20-х годах прошлого века автор-куплетист, мим-эксцентрик, которого Блок ценил, и часто посещал его выступления. И, что важно для понимания его поэмы «Двенадцать», когда Любовь Дмитриевна готовилась читать поэму со сцены, он несколько раз специально водил ее на концерты Савоярова с тем, чтобы показать, в какой манере, с какой интонацией нужно читать эти его стихи. О таком сценическом прочтении поэмы сам Блок писал в своих записных книжках.

К этому стилю поэт обратился вовсе не «вдруг»: в 1907 году, например, написал такое, вроде бы, нехарактерное для себя стихотворение в жанре городского романса:

Гармоника, гармоника!
Эй, пой, визжи и жги!
Эй, желтенькие лютики,
Весенние цветки!
<…>

Неверная, лукавая,
Коварная – пляши!
И будь навек отравою
Растраченной души!

С ума сойду, сойду с ума,
Безумствуя, люблю,
Что вся ты – ночь, и вся ты – тьма,
И вся ты – во хмелю…

А теперь – сюжет из поэмы «Двенадцать»: как известно, помимо мотива революционной борьбы «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», в поэме сквозным мотивом проходит трагическая история любви со смертельным финалом – история отношений революционного солдата Петрухи и девки Катьки – по сути, тот же сюжет площадного балаганчика: Катька гуляет с кем попало, Петруха в отчаяньи желает убить очередного ее кавалера Ваньку, да попадает в любимую:

— Ох, товарищи, родные,
Эту девку я любил…
Ночки черные, хмельные
С этой девкой проводил…

Из-за удали бедовой
В огневых ее очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле правого плеча,
Загубил я, бестолоковый,
Загубил я сгоряча… ах!

На что товарищи ему отвечают:

— Не такое нынче время,
Чтобы нянчиться с тобой!
Потяжеле будет бремя
Нам, товарищ дорогой!..

Совершенно не принимая во внимание, что Блок может сатирически иронизировать по поводу провозглашения убийства девушки событием малозначащим, советское литературоведение утверждало, что «<…> личная драма Петрухи – его яростная, безоглядная любовь к Кате <…> – есть то, чем старый мир, уже схваченный предсмертными конвульсиями, мстит людям, что вышли на борьбу с ним, но чьи души еще отравлены его ядом» (это цитата взята из статьи в одном из советских учебников по литературе).

Иначе как литературоведческим шулерством это, по-моему мнению, и назвать нельзя… Однако, как уже говорилось, трагедия Блока заключалась в том, что так эту поэму восприняли и многие его идейные и эстетические единомышленники…
Но разговор об этом мы продолжим в следующем выпуске рубрики «Душа поэта».

3. МАТЕРИАЛИЗАЦИЯ: «ЖИЗНЬ СТАЛА ИСКУССТВОМ…»

Продолжая размышлять о жизни и творчестве Александра Блока, я не могла не обратиться к мемуарам Ирины Одоевцевой «На берегах Невы», которые являются прекрасным свидетельством эпохи послереволюционного Петербурга, прежде всего благодаря ее воспоминаниям о поэтах того времени, сохранившим не только факты и события, но также атмосферу их жизни, их речь, их образы. Образ Блока в воспоминаниях Ирины Одоевцевой особенно поэтичен – в полном соответствии с представлениями о поэзии и поэте самого Блока:

«Я уверена, что этого выступления Блока и его речи никто из присутствующих забыть не мог, – писала Одоевцева о 84-й годовщине смерти Пушкина в Доме литераторов, где Блок произнес свою знаменитую речь «О назначении поэта». – В этот вечер на эстраде Дома литераторов он держался, как всегда, очень прямо. И совершенно неподвижно. Казалось, он даже не открывал рта, произнося слова. Его глухой, усталый голос возникал как будто сам сбой. Блок был скорее похож на статую, чем на живого человека. Но от его светлых, вьющихся волос исходило сияние.
<…>
Блок действительно произвел в тот вечер на всех присутствовавших странное, неизгладимое впечатление.
Он стоял на эстраде. Его все ясно видели. И в то же время казалось, что его здесь нет. Но несмотря на это смутное ощущение отсутствия – или, может быть, благодаря ему, – все, что он говорил своим глухим, замогильным голосом, еще и сейчас звучит в моих ушах. С первой же фразы:
— Наша память хранит с малолетства веселое имя Пушкина…
<…>
И всем стало ясно, что никто из современников поэтов – никто, кроме Блока – не мог бы так просто и правдиво говорить о Пушкине. Что Блок прямой наследник Пушкина. И что, говоря о Пушкине, Блок говорит и о себе.
— Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Пушкина убило отсутствие воздуха…
Слова гулко и тяжело падают на самое дно сознания.
И многим в этот вечер стало ясно, что и Блока убьет «отсутствие воздуха», что неизбежная гибель Блока близка, хотя никто еще не знал, что Блок болен. Но весь его вид и даже звук его голоса как бы говорили:

Да, я дышу еще мучительно и трудно.
Могу дышать. Но жить уж не могу.

Блок кончил. С минуту он еще постоял молча, в задумчивости, безучастно глядя перед собой. Потом – не обращая внимания на восторженный гром аплодисментов – повернулся и медленно ушел», – конец рассказа Ирины Одоевцевой.

Это было действительно нечто фантасмагорическое. Это было уже после осуждаемой и оболганной поэмы «Двенадцать», вплоть до проклятий поэта коллегами по поэтическому цеху – да какими! Мережковский, Гиппиус, Бунин… Впрочем, они уехали, они не видели и не слышали той речи Блока. А слышавшие – говорили:

«Блок был такой удивительный. <…> в синем костюме и в белом свитере, как конькобежец. Такой стройный, тонкий, молодой. Если бы не лицо. Ах, какое лицо! Темное, большеглазое, как лики святых на рублёвских иконах. И над ним сияние, да, да, настоящее сияние, как на иконе…».

А Блок в это время уже давно не писал стихов. Как сам говорил – он перестал слышать звуки. Может быть, это и в самом деле была плата за чудовищное, хотя и искреннее, заблуждение. Поэт не должен играть в политические игры: у этих игр свои правила и законы. Но еще сразу после революции – это был его восторг, и абсолютное ее принятие – как средства преображения мира.
Образумить Блока, или, по крайней мере, показать ему другую сторону социального катаклизма, пыталась, в частности, язвительная Зинаида Гиппиус, прислав ему в 1918 году свой сборник «Последние стихи». Блок ей ответил:

Женщина, безумная гордячка!
Мне понятен каждый ваш намек.
Белая весенняя горячка
Всеми гневами звенящих строк!

Все слова – как ненависти жала,
Все слова – как колющая сталь!
Ядом напоенного кинжала
Лезвие целую, глядя в даль…

Но в дали я вижу – море, море,
Исполинский очерк новых стран,
Голос ваш я слышу в грозном хоре,
Где гудит и воет ураган!

Страшно, сладко, неизбежно, надо
Мне – бросаться в многопенный вал,
Вам – зеленоглазою наядой
Петь, плескаться у ирландских скал.

Высоко – над нами – над волнами –
Как заря над черными скалами –
Веет знамя – Интернацьонал!

А вот что писал в своих «Окаянных днях» Иван Бунин. В скобках, справедливости ради, следует сказать, что эти его дневники были опубликованы много позже, и, конечно, об их существовании никто из посторонних не знал. Тем не менее, разговоры подобные велись, и свою позицию Бунин не скрывал. В частности, и о современных литераторах:

23 апреля 1919 года, в Одессе: «Русская литература развращена за последние десятилетия необыкновенно. Улица, толпа начала играть очень большую роль. Все – и литература особенно – выходит на улицу, связывается с нею и подпадает под ее влияние. И улица развращает, нервирует уже хотя бы по одному тому, что она страшно неумеренна в своих хвалах, если ей угождают. В русской литературе теперь только "гении". Изумительный урожай! Гений Брюсов, гений Горький, гений Игорь Северянин, Блок, Белый... И всякий норовит плечом пробиться вперед, ошеломить, обратить на себя внимание».
И позже, 14 мая: «"Предводитель солдат, восставших в Одессе и ушедших из нее, громит Ананьев, – убитых свыше ста, магазины разграблены...".
"В Жмеринке идет еврейский погром, погром в Знаменке..."
Это называется, по Блокам, "народ объят музыкой революции – слушайте, слушайте музыку революции!"».

Трудно представить, что эти горькие строки – внутренняя полемика с тем самым Блоком, который укрепился ранее в сознании большинства как поэт-символист, поэт-романтик. Но действительность не так однозначна, когда речь идет о творчестве, тем более – о душе поэта. Вот, к примеру, фрагмент стихотворения Александра Блока, начатого им осенью 1911 года, завершенного в феврале 14-го:

Да, так велит мне вдохновенье:
Моя свободная мечта
Все льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
И я люблю сей мир ужасный:
За ним сквозит мне мир иной,
Обетованный и прекрасный,
И человечески-простой.
И если ты не жнешь, не сеешь,
Коль ты «так просто – человек»,
То что ты знаешь? Что ты смеешь
Судить в безумный этот век?
Ты был когда-нибудь унижен
Болезнью, голодом, нуждой?
Ты видел ли детей в Париже?
Иль нищих на мосту зимой? –
На непроглядный ужас жизни
Открой скорей, открой глаза,
Пока великая гроза
Все не смела в твоей отчизне
<…>

Как мы уже говорили, Блок не делал различия между творчеством и жизнью: жизнь для него была творчеством, а творчество – жизнью. Он был уверен, что творческую идею можно материализовать, и его собственные стихи были словесной формой такой материализации. В уже упоминавшейся статье 1910 года «О современном состоянии русского символизма» Блок, в частности, писал:

«Итак, свершилось: мой собственный волшебный мир стал ареной моих личных действий, моим "анатомическим театром", или балаганом, где сам я играю роль наряду с моими изумительными куклами: Се человек! Золотой меч погас, лиловые миры хлынули мне в сердце. Океан – мое сердце, все в нем равно волшебно: я не различаю жизни, сна и смерти, этого мира и иных миров (мгновенье, остановись!). Иначе говоря, я уже сделал собственную жизнь искусством (тенденция, проходящая очень ярко через все европейское декадентство). Жизнь стала искусством, я произвел заклинания, и передо мною возникло наконец то, что я (лично) называю "Незнакомкой": красавица кукла, синий призрак, земное чудо».

И надо сказать, что чудо это, сотворенное Блоком, впоследствии убило своего творца. Так, к примеру, исследователь творчества поэта Александр Карпенко писал: «Есть все основания предполагать, что Прекрасная Дама и Смерть в творчестве Блока – одно и то же лицо. Сам Блок, когда начинал писать свой цикл о прекрасной даме, возможно, ещё этого не знал. Стихи Блока удивительны тем, что его мистические образы имеют глубоко реалистический подтекст. <…>  Блоковская Незнакомка – не совсем женщина, или, я бы даже уточнил, совсем не женщина. <…> Он создал "мерцающий" символ между жизнью и смертью, и не совсем понятно, где кончается одно и начинается другое».

По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
<…>

И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.

В 1988 году киностудия «Ленфильм» выпустила картину молодого режиссера Олега Тепцова «Господин оформитель». Это было не только время возврата многих имен в русскую литературу, но и начало переосмысления наследия наших классиков. Тогда многие впервые услышали такие термины, как символизм, имажинизм, модернизм. В основу сюжета фильма, сценарий к которому написал Юрий Арабов, лег рассказ Александра Грина, написанный в начале ХХ века, «Серый автомобиль». Все действо сопровождалось фантастической музыкой Сергея Курехина, а незримым персонажем фильма был Александр Блок. Так, главный герой фильма, декоратор-оформитель, на одном из фото был изображен рядом с Блоком, который в те времена расцвета русского модернизма имел фантастическую, культовую славу… В фильме звучала запись старой «хрипящей» пластинки – прочтение Эдуардом Багрицким мистического стихотворения Блока «Шаги командора». Но главное – вся картина не только была пронизана идеей Блока, но идея эта была доведена в фильме до логического конца: творение «господина-оформителя», стремившегося воплотить свой идеал красоты в реальности, его ожившая «красавица-кукла, зловещий призрак, земное чудо» вытесняет из этой самой реальности живых людей, устраивая серию таинственных смертей, конечной целью которых является смерть ее создателя…

4. ОБЯЗАННОСТЬ ХУДОЖНИКА И ПОРЯДОК МИРОВОЙ ЖИЗНИ

Сегодня мне хотелось бы прочесть как можно больше стихов Александра Блока – ведь сам он тем, кого интересовали его эстетические и философские взгляды, отсылал именно к своим стихам. Еще в 1899 году он написал:

Сама судьба мне завещала
С благоговением святым
Светить в преддверьи Идеала
Туманным факелом моим.
И только вечер – до Благого
Стремлюсь моим земным умом,
И полный страха неземного
Горю Поэзии огнем.

Уже в девятнадцатилетнем возрасте Блок в своем творчестве использовал образы, присущие символистам – явь и сон, жизнь и смерть как две реальности бытия, хотя безусловно, его ранние стихи носили подражательный характер:

За краткий сон, что нынче снится,
А завтра – нет,
Готов и смерти покориться
Младой поэт.

Я не таков: пусть буду снами
Заворожен, –
В мятежный час взмахну крылами
И сброшу сон.

Опять – тревога, опять – стремленье,
Опять готов
Всей битвы жизни я слушать пенье
До новых снов!

Александр Александрович Блок родился 16 (28) ноября 1880 года в дворянской семье: его отец Александр Львович Блок был юристом, профессором Варшавского университета, мать – Александра Андреевна – дочь известного русского ученого-ботаника, ректора Санкт-Петербургского университета Бекетова. Мать Блока рано вышла замуж, и вскоре после рождения сына Александра разорвала с мужем отношения, впоследствии добившись разрешения на развод. Когда мальчику было 9 лет, она вышла замуж за офицера Франца Кублицкого-Пиоттух, и семья поселилась в казармах на окраине Петербурга. Летом же Александр проводил время в подмосковной усадьбе Шахматово в семье деда по матери, в атмосфере старинного русского дворянства, где любили Пушкина, Жуковского, Фета, Полонского, Апухтина…

Обладая особой чувствительностью и чувством гармонии, маленький Саша Блок и сам начал рано писать стихи. Позже, в своей знаменитой речи памяти Пушкина в 84-ю годовщину его смерти Блок произнес:
«Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт.
Что такое гармония? Гармония есть согласие мировых сил, порядок мировой жизни. Порядок – космос, в противоположность беспорядку – хаосу. Из хаоса рождается космос, мир, – учили древние».

Одним из предшественников русских символистов, близким им по мировосприятию, по языку образов, был Афанасий Фет, и неслучайно юный Блок, как и другие символисты, некоторое время писал под явным влиянием его творчества. Вот одно из стихотворений Блока, 1901 года, – не только с эпиграфом из Фета, но и выполненное в близкой ему стилистике недосказанности, пронизанное настроением неясных предчувствий, предощущений иных миров:

Дождешься ль вечерней порой
Опять и желанья, и лодки,
Весла и огня за рекой?
Фет

Сумерки, сумерки вешние,
Хладные волны у ног,
В сердце – надежды нездешние,
Волны бегут на песок.

Отзвуки, песня далекая,
Но различить – не могу.
Плачет душа одинокая
Там, на другом берегу.

Тайна ль моя совершается,
Ты ли зовешь вдалеке?
Лодка ныряет, качается,
Что-то бежит по реке.

В сердце – надежды нездешние,
Кто-то навстречу – бегу…
Отблески, сумерки вешние,
Клики на том берегу.

Как мы уже говорили, большое влияние и на художественное, и на философское мировосприятие Блока оказало его знакомством с Владимиром Соловьевым в 1897 году. Очевидно, не без этого влияния Александр Блок, после окончания гимназии поступив в Санкт-Петербургский университет на юридический факультет и, проучившись там три года, перевелся на славяно-русское отделение историко-филологического факультета, которое окончил в 1906 году. В эти годы он познакомился со многими уже признанными литераторами – Брюсовым, Бальмонтом, Мережковским и Гиппиус, Сергеем Городецким, Алексеем Ремизовым, Андреем Белым. Он много пишет и много выступает.

В одном из писем к матери о своей поездке в Москву, Блок рассказал: «<…> едем к А. Белому на собрание. <…> Я читаю "Встала в сияньи". Кучка людей в черных сюртуках ахают, вскакивают со стульев. Кричат, что я первый в России поэт».

В 1904 году вышел первый поэтический сборник Александра Блока – «Стихи о Прекрасной Даме», название которому, по сути, подарил Валерий Брюсов, который в процессе подготовки сборника впервые использовал этот образ как собирательный для стихов Блок того периода:

Вхожу я в темные храмы,
Совершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцании красные лампад.

В тени у высокой колонны
Дрожу от скрипа дверей.
А в лицо мне глядит, озаренный,
Только образ, лишь сон о Ней.

О, я привык к этим ризам
Величавой Вечной Жены!
Высоко бегут по карнизам
Улыбки, сказки и сны.

О, Святая, как ласковы свечи,
Как отрадны Твои черты!
Мне не слышны ни вздохи, ни речи,
Но я верю: Милая – Ты.

Но Блок не находился долго в плену бесплотных образов. Во-первых, он верил в то, что идеи, миров иных поэт может не только озвучить, но и материализовать в мире реальном. Во-вторых, он тонко ощущал все звуки, все движения этого реального мира, болезненно переживал его уродства, и надеялся на возможность его изменить:

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.

Это популярное и любимое многими стихотворение Блока, положенное на музыку, написано в августе 1905 года, после первой русской революции. Позже, в своей статье «Интеллигенция и революция», он писал: «Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит "разорванный ветром воздух".
Что же задумано?
Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью.
Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком, доламывая плотины, обсыпая лишние куски берегов, – это называется революцией», – считал Блок.

Особо следует отметить талант Блока не только видеть все мелочи «лживой, грязной, скучной, безобразной нашей жизни», но и буквально фотографически их запечатлевать при помощи слов и образов, сквозь которые проглядывается горькая ирония. Впервые эта тенденция наметилась в стихотворениях «Фабрика» и «Из газет», затем у него сложился целый урбанистический цикл «Страшный мир»
 Но в полной мере этот талант Блока раскрылся в 1907, в циклах «Заклятие огнем и мраком», и особенно – в цикле «Вольные мысли»: здесь автор действительно свободен от неясных томлений и предчувствий иных миров, от условностей символизма, и даже от условностей рифмованной поэзии. Состоит он из четырех частей-размышлений – «О смерти», «Над озером», «В северном море», «В дюнах». Прочтем некоторые из них – без купюр и без комментариев. Итак, «Вольные мысли», часть третья, «В Северном море»:

Что сделали из берега морского
Гуляющие модницы и франты?
Наставили столов, дымят, жуют,
Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу,
Угрюмо хохоча и заражая
Соленый воздух сплетнями. Потом
Погонщики вывозят их в кибитках,
Кокетливо закрытых парусиной,
На мелководье. Там, переменив
Забавные тальеры и мундиры
На легкие купальные костюмы
И дряблость мускулов и грудей обнажив,
Они, визжа, влезают в воду. Шарят
Неловкими ногами дно. Кричат,
Стараясь показать, что веселятся.
А там – закат из неба сотворил
Глубокий многоцветный кубок. Руки
Одна заря закинула к другой,
И сестры двух небес прядут один –
То розовый, то голубой туман.
И в море утопающая т уча
В предсмертном гневе мечет из очей
То красные, то синие огни.

И с длинного, протянутого в море,
Подгнившего, сереющего мола,
Прочтя все надписи: «Навек с тобой»,
«Здесь были Коля с Катей», «Диодор
Иеромонах и послушник Исидор
Здесь были. Дивны божии дела», –
Прочтя все надписи, выходим в море
В пузатой и смешной моторной лодке.

Бензин пыхтит и пахнет. Два крыла
Бегут в воде за нами. Вьется быстрый след,
И, обогнув скучающих на пляже,
Рыбачьи  лодки, узкий мыс, маяк,
Мы выбегаем многоцветной рябью
В просторную ласкающую соль.

На горизонте, за спиной, далёко
Безмолвным заревом стоит пожар.
Рыбачий Вольный остров распростерт
В воде, как плоская спина морского
Животного. А впереди, вдали –
Огни судов и сноп лучей бродячих
Прожектора таможенного судна.
И мы уходим в голубой туман.
Косым углом торчат над морем вехи,
Метелками фарватер оградив,
И далеко – от вехи и до вехи –
Рыбачьих шхун маячат паруса…

Над морем – штиль. Под всеми парусами
Стоит красавица – морская яхта.
На тонкой мачте – маленький фонарь,
Что камень драгоценной фероньеры,
Горит над матовым челом небес.
На острогрудой, в полной тишине,
В причудливых сплетениях снастей,
Сидят, скрестивши руки, люди в светлых
Панамах, сдвинутых на строгие черты.
А посреди, у самой мачты, молча,
Стоит матрос, весь темный, и глядит.

Мы огибаем яхту, как прилично,
И вежливо, и тихо говорит
Один из нас: «Хотите на буксир?»
И с важной простотой нам отвечает
Суровый голос: «Нет. Благодарю».

И, снова обогнув их, мы глядим
С молитвенной и полною душою
На тихо уходящий силуэт
Красавицы под всеми парусами…
На драгоценный камень фероньеры,
Горящий в смуглых сумерках чела.

Сестрорецкий курорт

Читать стихи Александра Блока продолжим в следующей программе рубрики «Душа поэта».

5. ПРИЗРАКИ И РЕАЛЬНОСТЬ

…Мы продолжаем читать стихи Александра Блока, в частности, фрагменты его поэмы 1907 года «Вольные мысли». Напомню, в предыдущей передаче мы говорили о том, что состоит она из четырех частей-размышлений – «О смерти», «Над озером», «В северном море», «В дюнах», где Блок действительно как бы освободился не только от неясных томлений и предчувствий иных миров, но и от условностей символизма, и даже от формальных требований рифмованной поэзии. Итак, часть четвертая, также – без купюр и без комментариев:

4. В дюнах

Я не люблю пустого словаря
Любовных слов и жалких выражений:
«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой».
Я рабства не люблю. Свободным взором
Красивой женщине смотрю в глаза
И говорю: «Сегодня ночь. Но завтра –
Сияющий и новый день. Приди,
Бери меня, торжественная страсть.
А завтра я уйду – и запою».

Моя душа проста. Соленый ветер
Морей и смольный дух сосны
Ее питал. И в ней – всё те же знаки,
Что на моем обветренном лице.
И я прекрасен – нищей красотою
Зыбучих дюн и северных морей.

Так думал я, блуждая по границе
Финляндии, вникая в темный говор
Небритых и зеленоглазых финнов.
Стояла тишина. И у платформы
Готовый поезд разводил пары.
И русская таможенная стража
Лениво отдыхала на песчаном
Обрыве, где кончалось полотно.
Там открывалась новая страна –
И русский бесприютный храм глядел
В чужую, незнакомую страну.

Так думал я. И вот она пришла
И встала на откосе. Были рыжи
Ее глаза от солнца и песка.
И волосы, смолистые как сосны,
В отливах синих падали на плечи.
Пришла. Скрестила свой звериный взгляд
С моим звериным взглядом. Засмеялась
Высоким смехом. Бросила в меня
Пучок травы и золотую горсть
Песку. Потом – вскочила
И, прыгая, помчалась под откос…

Я гнал ее далёко. Исцарапал
Лицо о хвои, окровавил руки
И платье изорвал. Кричал и гнал
Ее, как зверя, вновь кричал и звал,
И страстный голос был – как звуки рога.
Она же оставляла легкий след
В зыбучих дюнах, и пропала в соснах,
Когда их заплела ночная синь.

И я лежу, от бега задыхаясь,
Один, в песке. В пылающих глазах
Еще бежит она – и вся хохочет:
Хохочут волосы, хохочут ноги,
Хохочет платье, вздутое от бега…
Лежу и думаю: «Сегодня ночь
И завтра ночь. Я не уйду отсюда,
Пока не затравлю ее, как зверя,
И голосом, зовущим, как рога,
Не прегражу ей путь. И не скажу:
«Моя! Моя!» – и пусть она мне крикнет:
«Твоя! Твоя!»

Как мы уже говорили в одной из предыдущих программ, супружеские отношения в семье Александра Блока и Любови Менделеевой-Блок были непростыми: с одной стороны, она не только для него, но и для некоторых других друзей-символистов представлялась живым воплощением идеала Вечной Женственности. С другой стороны – отчасти по предыдущей причине Блок не мог себе представить и позволить отношения с женой в самом обычном – плотском – смысле. Вероятно, тогда его идеал рассыпался бы в прах… Но жизнь есть жизнь, и молодой женщине – так же, как и самом Блоку, – недостаток этой части их отношений приходилось восполнять на стороне, завязывая многочисленные романы.

Эти странные отношения стали основой пьесы Блока «Балаганчик», постановка которой Всеволодом Мейерхольдом вызвала как восторженные отзывы, так и злобную негативную критику. Все это дало повод Блоку задуматься об адекватности восприятия как публикой, так и критикой результатов творческого опыта художника. Так, в 1908 году он написал ироничное стихотворение «Друзьям», актуальность которого спустя целый век, ничуть не угасла:

Эпиграф из Майкова:
                Молчите, проклятые струны!

Друг другу мы тайно враждебны,
Завистливы, глухи, чужды,
А как бы и жить и работать,
Не зная извечной вражды!

Что делать! Ведь каждый старался
Свой собственный дом отравить,
Все стены пропитаны ядом,
И негде главы приклонить!

Что делать! Изверившись в счастье,
От смеху мы сходим с ума
И, пьяные, с улицы смотрим,
Как рушатся наши дома!

Предатели в жизни и дружбе,
Пустых расточители слов,
Что делать! Мы путь расчищаем
Для наших далеких сынов!

Когда под забором в крапиве
Несчастные кости сгниют,
Какой-нибудь поздний историк
Напишет внушительный труд…

Вот только замучит, проклятый,
Ни в чем не повинных ребят
Годами рожденья и смерти
И ворохом скверных цитат….

Печальная доля – так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достоянье доцента,
И критиков новых плодить.

Зарыться бы в снежном бурьяне,
Забыться бы снов навсегда!
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!

После одного из бурных романов у Любови Дмитриевны родился ребенок, которого Блок принял восторженно, как подарок свыше. Однако мальчик вскоре умер, и в этом же 1909 году умер отец Блока. На него это произвело тягостное впечатление… 

Кроме того, и вокруг было достаточно несовершенств и пороков, которые Блок воспринимал болезненно, и постоянно размышлял о возможности их преодоления. Но размышлял – как художник. Вот, к примеру, что он писал в ранее упоминавшейся нами статье 1910 года «О современном состоянии русского символизма»:

«<…>  русская революция <…> перестает восприниматься как полуреальность, и все ее исторические, экономические и т.п. частичные причины получают свою высшую санкцию; в противовес суждению вульгарной критики о том, будто "нас захватила революция", мы противопоставляем обратное суждение: революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах … Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России. Как перед народной душой встал ею же созданный синий призрак, так встал он и перед нами».

Блок того периода представлялся современникам оракулом, проводником идей грядущих изменений, и, например, его поэма «Два века» – явная перекличка с другим поэтом-философом Евгением Баратынским, который в своей поэме «Последний поэт» искал причины духовного упадка своих современников:

Век шествует путем своим железным.
В сердцах корысть и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята, –

писал в XIX веке Баратынский. А вот – фрагменты поэмы 1911 года «Два века» Блока:

Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
В ночь умозрительных понятий,
Матерьялистских малых дел,
Бессильных жалоб и проклятий
Бескровных душ и слабых тел!
С тобой пришли чуме на смену
Нейрастения, скука, сплин,
Век расшибанья лбов о стену
Экономических доктрин,
Конгрессов, банков, федераций,
Застольных спичей, красных слов,
Век акций, рент и облигаций,
И малодейственных умов,
И дарований половинных
(Так справедливей – пополам!),
Век не салонов, а гостиных,
Не Рекамье, – а просто дам…
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела…
<…>

Двадцатый век… Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Пожары дымные заката
(Пророчества о нашем дне),
Кометы грозной и хвостатой
Ужасный призрак в вышине,
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующий гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер,
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер…
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть, и ненависть к отчизне…
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.
Что ж, человек? За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
<…>

Так, очевидно, не случайно
В сомненьях закалял ты дух,
Участник дней необычайных!
Открой твой взор, отверзи слух,
И причастись от жизни смысла,
И жизни смысл благослови,
Чтоб в тайные проникнуть числа
И храм воздвигнуть –  н а   к р о в и.

Что ж, как мы уже говорили, Блок в конце концов столкнулся с жестокой реальностью: его идеи воплотились в жизнь, но, воплотившись, оказались чудовищем… Революция, которую поэт принял всей душой, действительно разрушила старый мир, затопив кровью все вокруг, и лишив всех главного, ради чего Блок и призывал «слушать музыку революции», – свободы.

Новые же власти, воспользовавшись первым восторженным отношением Блока к революции, стали нещадно его эксплуатировать, включая – без его согласия – во всевозможные комиссии. В одном из писем в январе 1919 года Блок писал: «Почти год как я не принадлежу себе, я разучился писать стихи и думать о стихах <…>». Он испытывал неимоверные, не только физические, но и моральные нагрузки в советских учреждениях, не говоря о тяжелых бытовых условиях холодного и голодного Петрограда. У Блока стала развиваться сердечнососудистая болезнь, астма, появились психические расстройства, зимой 1920 года началась цинга.

…А в феврале 1921 года прозвучала знаменитая речь на вечере памяти Пушкина «О назначении поэта», в которой, по воспоминаниям свидетелей того события, после прочтения строки Пушкина «На свете счастья нет, но есть покой и воля» Блок повернулся к сидящему в президиуме советскому чиновнику, и глядя ему в лицо четко проговорил: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл». Так писала в своих мемуарах «На берегах Невы» Ирина Одоевцева.

Блок в последние годы практически не писал стихов. Последними его строками оказались наброски ко второй главе его поэмы «Возмездие», в которых описан первый приезд Бекетовых в родовое имение Шахматово. Отрывок датирован маем-июлем 1921 года, а 7 августа Александр Александрович Блок умер от воспаления сердечных клапанов.

<…>
И дверь звенящая балкона
Открылась в липы и в сирень,
И в синий купол небосклона,
И в лень окрестных деревень…
И по холмам и по ложбинам
Меж полосами светлой ржи
Бегут, сбегаются к овинам
Темно-зеленые межи…
Белеет церковь над рекою,
За ней опять – леса, поля…
И всей весенней красотою
Сияет русская земля…