Загнанный в угол

               
    

      Весна 1930 года.
      Мы снова в квартире Бриков-Маяковского. Чекист Эльбрехт в майке и галифе, с сеточкой на голове, стягивающей его зализанные назад волосы, хозяйничает на кухне. Маяковский выходит из своей комнаты.
       – Доброе утро, Владимир Владимирович! – с несвойственной ему бодростью выкрикивает Эльбрехт. – Как спалось?.. Вы  удивляетесь, что я делаю на вашей кухне утром? Не удивляйтесь. С сегодняшнего дня я буду жить с вами.
      – Я под арестом?
      – Ска;жите тоже. Что мне в вас нравится, Владимир Владимирович, так это то, что вы никогда не теряете чувства юмора. Ценю.
      – Вы не ответили на мой вопрос. У вас хорошая квартира в Москве. Зачем вам жить здесь?
      – А вы не допускаете, что я из дружеских побуждений  решил поддержать вас в трудную минуту?
      – Мы с вами не настолько друзья, чтобы вы самовольно решали такие вопросы.
      – Зачем самовольно? Брики меня попросили присмотреть за вами... Ну, что мы с вами разговариваем на пустой желудок? Садитесь. Завтрак уже готов.
      – Не люблю, когда за мной ходят как за больным, – ворчит Маяковский. Ему явно не по душе присутствие незваного гостя. Однако за стол он все же садится.
      – Напрасно вы обижаетесь, Владимир Владимирович. Это я делаю от чистого сердца. Берите рыбу!
      – Рыбы не ем.
      – Извините, забыл. Мне говорили, что вы не едите рыбу, потому что у вас не хватает терпения выбирать из нее кости. Странный вы человек, Владимир Владимирович. Говорят, вы за всю жизнь не дочитали до конца ни одного романа. Нетерпение – опасное свойство. Для разведчика оно губительно. А поэту с ним ничего, жить можно. Хотя вот Есенину из-за него пришлось вскрывать себе вены. Ему надо было срочно записать стих, а чернил не было. Вот он и вскрыл себе вену и писал стихи кровью… перед тем как повеситься.
     Маяковский бледнеет. 
     – Зачем вы пересказываете мне мое стихотворение о Есенине? – говорит он. Дурные предчувствия его охватывают.
     – Разве? Это общеизвестные факты. Вот вы побледнели. Щеки ваши залились мелом, как у мертвеца. А ведь речь идет не о вашей смерти.
     – Может быть, и о моей... Никому я не нужен. Я устроил выставку «Двадцать лет работы». Хочу, чтобы все видели, сколько я наработал за 20 лет. И что? Ни один писатель на нее не пришел! Тоже, товарищи!
     – Даже ваши друзья не пришли? Из «Лефа».
     – Я порвал с ними. Даже с Кирсановым, который написал: «И яичница-ромашка на сковороде…» Здорово написал. Такое мог написать только мой ученик... Даже он мне руки не подает. Они все считают меня предателем. А за что? За то, что я вступил в РАПП, нашу Российскую ассоциацию пролетарских писателей. Но и там я не нужен! Эти меня называют просто попутчиком... Потутчик! Вроде я едем с ними в одном вагоне... Нет, господа хорошие! Я давно уже приехал! И жду вас далеко впереди.

                Мне скучно здесь одному впереди, –   
                поэту не надо многого, – 
                пусть только время скорей родит
                такого, как я, быстроногого.       
Вот как я понимаю ситуацию!.. А теперь вы мне скажите, какой я им, к черту, попутчик? 
      – Они называют вас так, потому что вы расходитесь с линией партии в области литературы.
      – Это в чем же? 
      – Я не теоретик. Но даже я понимаю, что для вас факты – всё! Вы их раздуваете до фантастических размеров. И в карикатурном виде они у вас в ваших стихах, поэмах, пьесах. А разве это сейчас нужно? Сейчас нужен живой человек будущего. Важно не столько то, что есть, а главное – то, что будет.
      – Отечество славлю, которое есть, но трижды, которое будет?
      – Вот именно! Но это у вас декларация. А нужен живой человек. Чтобы люди видели, на кого им равняться. Пусть таких людей сейчас нет, а ты показывай, воспитывай. Это и есть линия партии. Наш реализм. Социалистический.
      – Это – как в романе Гладкова «Цемент»… Нет нигде цемента, а он сочинил молебен о нем.
      Последние слова Маяковского неприятно задели Эльбрехта, и он, всегда такой невозмутимо спокойный, такой вежливый, теряет самообладание. Чуть ли не орет на Маяковского.
      – Владимир Владимирович! Не ожидал я от вас такое услышать. Мы обязаны указывать вам на ваши заблуждения. Мы не отдадим вас врагу, но мы и с вас будем спрашивать, если мы видим, что вы не туда идете. Мы вас поддерживаем, поскольку вы с партией; знаете, что ей от вас нужно. Не каждому это дано – понять, что нужно. Я вот партиец с 1916 года. Меня послали в ОГПУ – я пошел. Завтра пошлют в банк ревизором – я пойду! Послезавтра пошлют на фронт, на смерть – я пойду! Но если скажут, напиши пьесу – я откажусь, потому что не знаю, как написать так, чтоб это было нужно партии. А может быть, и вы не знаете? Или не хотите? А может быть, вы разочаровались в нашей власти? – Последние слова звучат как приговор. – Да что там! Если быть до конца откровенным, вы не любите нашу жизнь. Да, не любите. Вот посмотрите, что вы пишете в своей незаконченной поэме «Во весь голос»:
                Уважаемые товарищи потомки!
                Роясь в сегодняшнем окаменевшем г…., 
                наших дней изучая потемки,
                вы, возможно, спросите и обо мне.
Наша жизнь для вас стала «г…ом» и «потемками». Говорят, что вы раньше по-другому писали. Я тоже так думал, и ошибался.
     Маяковский в саркастической полуулыбке искривляет угол рта.
     –  И знаете, к чему я пришел, когда стал анализировать ваши стихи? – говорит Эльбрехт с таким видом, будто сделал великое открытие.
     – К чему?
     – Вы великий мистификатор.
     – Да ну?
     – Вы не возмущаетесь как другие, что на писателей оказывается давление, что их заставляют писать на злободневные темы. Про колхоз, про индустриализацию. Хотя и тут с вами не все ясно. На одном из последних своих вечеров, например, вы бросили такую фразу: «Трудно жить и работать в наши безнадежные дни». А с другой стороны, вы не подписывались в ходившем среди писателей листке пожертвований в пользу Булгакова. Всегда и везде вы кричите за советскую власть. Но при этом вы  шифруетесь!
     Эльбрехт делает паузу и смотрит на Маяковского. Ни один мускул не дрогнул на лице поэта. Он сказал только:
     – Интересно.
     – Хотите доказательства? Пожалуйста! Вот ваше стихотворение «Домой!» Что мы там находим? Сплошные намеки. Возьмем хотя бы  вот это четверостишие
:
                Вот лежу, уехавший за воды,
                ленью еле  двигаю моей машины части.
                Я себя советским чувствую заводом,
                вырабатывающим счастье.   

 Сначала вы заявляете, что в лени еле двигаете частями своей машины, а потом себя сравниваете с советским заводом. Что это, как не намек на почти нулевую производительность нашей промышленности? И как это понимать сейчас, в годы первой пятилетки? Когда вся страна, как один человек, трудится под лозунгом: « Даешь пятилетку в четыре года»? Владимир Владимирович, вы большой поэт, но еще больший мистификатор. Со времен Шекспира в литературе не было более грандиозного розыгрыша, чем ваша поэзия.
      – Вы это сами придумали или вам кто подсказал?
      – Представьте себе, сам. Я же сноб, как вы выражаетесь. А сноб – человек высшей интеллектуальности и изысканных вкусов.
      – В таком случае вот что я вам скажу, товарищ сноб-чекист: не порите чушь! Что это за чтение в душах? Вы что, Нострадамус?               
      – Было бы удивительно, если бы вы со мной согласились… Говорят, вы пишете поэму «Плохо». Представляю, что вы там напишете. Многие наши товарищи вообще считают, что за маской видимой бодрости и нарочитой революционности в вас скрывается злобствующий индивидуалист, недовольный общественным строем. Вы что, хотите как Булгаков, который, говорят, бедствует, потому что его пьесы не ставят? Хотя какой там бедствует, если недавно получал большие гонорары, когда их ставили. Впрочем, чего удивляться. Вы, писатели, люди богемы: что нажили, то и прожили.   
      – Вижу, не любите вы нас, писателей.
      – А за что мне вас любить? Сидите дома и пишете, что хотите. Ненадежный вы контингент. Случись что, еще неизвестно, на чьей стороне вы окажитесь. И, несмотря на это, зарабатываете кучу денег.   
      Маяковский встает и говорит. Он как бы не видит Эльбрехта и обращается ко всем.
      – Как работать, как жить, если не верят, не понимают. Верят проходимцам, рвачам и выжигам. А талантам… Талантам надо верить!.. Надо верить талантам. Не опекать их по пустякам, не контролировать, не мешать. Дайте работать им, в конце-то концов! Какой там. Власти разве послушают. Трудно работать в наше  время. Но надо! И ты встаешь и идешь под свист и улюлюканье бездарей и работаешь, засучив рукава. А богатство и деньги… Где они, эти богатства? Нет у нас их. Мне вот прислали налог в десять тысяч, а я не могу уплатить, потому что в столе у меня только две тысячи. От этого я чувствую себя униженным. Вот какой я богач.
     – Так это же хорошо! жить как народ,– с нескрываемым  удовольствием говорит  Эльбрехт.
     Бедность, нужда, эти атрибуты человеческого горя, ассоциировались у него с добродетелью и действовали на него как бальзам.
      – Владимир Владимирович, а я хочу вас поблагодарить, – совершенно другим тоном, как-то совсем по-свойски, по-домашнему говорит Эльбрехт.
      – Это за что же?
      – Вы  послушались моего совета, не поехали в Париж. Вы даже не обращались за визой. Хотя и помогли одному лицу выехать за границу. Видите, я кое-что знаю о ваших делах. Я знаю даже больше, чем вы думаете.
      Маяковский встает и нервно ходит. А Эльбрехт, боясь перегнуть палку, пытается его успокоить:
      – Ну, хорошо, хорошо, не буду. Садитесь и успокойтесь. Никто за вами не следит. Сегодня вы определенно не в духе. Вам непременно надо отдохнуть. В таком состоянии вы можете с собой черти что сделать. А потом скажут, что это мы. Всё мы. Чуть что случится – всё  органы виноваты. А я, между прочим, для того и приставлен сюда, чтобы с вами ничего не случилось. Я хочу уберечь вас от скандала. Ну, зачем, скажите, вам Полонская? Вся Москва, за исключением ее мужа, видит, как вы изводите себя из-за нее. Она почти каждый день бывает в вашей комнате в Лубянском проезде. Конечно, вы свободный человек, можете делать что хотите. Но мой вам совет: найдите незамужнюю женщину.               
      Маяковский порывисто встает и говорит:
      – Нет! Я чувствую, здесь мне сегодня не дадут работать.
      – Вы напрасно обижаетесь. Я ведь по-дружески. Я, может быть, вас охраняю от вас самих же. 
      – Спасибо тебе, ангел-хранитель… жилец в галифе! Что бы я без тебя делал?.. Если бы ты знал, как ты мне надоел! До бесчувствия, до дрожи, до тошноты! – говорит Маяковский, и уходит, хлопая дверью.   
 

                П р о д о л ж е н и е   с л е д у е т