мышиная сага

  мышиная сага
***
предчувствуя, как человек
ума лишается от злости,
мышей армады топчут снег,
тягают тощие  колосья

под землю – в сёла, города,
в свою мышляндию сырую,
чтоб третью зиму мировую
тактически переиграть:

хрустеть зерном, рожать мышат
и, не боясь небесной кары,
по цвету глаз их величать:
вот этот – авель,
этот – каин.

* * *
- корочку грызи, дурачок, до последней крошки,
а то придет человек нехороший,
всё подберет, сметёт,
от него не убудет.
- расскажи, какие они, люди?
расскажи, как ты жил на земле?
- корочку кушай и слушай. 

…
Покуда был молод и полон чувств,
жил в сельской библиотеке.
Узнал: газеты черны на вкус,
А Хемингуэй – светел.

Я всё в одиночку распробовал сам,
блуждая меж книжных горок,
и слишком сладок мне был Мопассан,
а вот Достоевский – горек.

О, книг шуршание, пыль веков,
где толпы людей забыты,
где лица гениев и дураков,
в одно зачастую слиты!
 
Я, перелистав их за сотню тыщ,
себе обозначил так:
пока человек человеку – мышь,
(а вовсе не друг, иль враг),

всё сбудется: нежность прижатых шкур,
доверие, свет, любовь.
Пусть гибнет в лаве макулатур
Бог гениев-дураков!

Его личина – кровавый шёлк,
а сущность – слова-вода.

Я к серым братьям своим ушёл,
«отныне и навсегда». 

* * *
когда всходила полная луна – мышиный царь,
и темнота когтистая пласталась у крыльца,
и листья ивы серебрились, на ветру дрожа,
как хвостики мышат,
я в поле выбегал увидеть сквозь колосья неба наготу
и красоту.

огромные колосья тысячами хрупких волосков
тянулись к небу,  лился щедро млечный сок,
и падала звезда, сгорая – горяча, на спящие поля,
и выдыхала пар со стоном тёплая земля.

нам, звёзд падение –  о том, что скоротечна жизнь,
о том, что с высоты любой легко сорваться вниз,
о том, что нет судьбы – никчёмной, невпопад,
и о любой земля скорбит и небеса скорбят.

и от зловещих сов-убийц и лживых лис
меня спасали, как могли
ночные братства
              неба
                ивы
                колоса
                земли

* * *
детёныша в люльке качала, качала,
глаза закрывала,  когда  засыпала,
на руки безвольную голову уронив,

я крался, садился к нему на плечо.
и мы понимали, друг друга без слов понимали,
молчал, улыбался.  глаза его –  бархатных слив
свечение.
в каждом, что косточка – тёмный зрачок.

но сколько молчаньем мы не досказали,
когда просыпалась она!
бессмысленно люльку качала,  шепча:

спи, мальчик мой,
Авель. 

* * *
когда зима уйдет – она всегда уходит,
нам как бы не проспать мгновение одно:
в промерзшей глине вдруг назло любой погоде
ворохнется зерно,
и треснет. низкий гул прокатится по норам,
заплачет старый мыш, что до костей озяб,
и он шепнет: «я знал… теперь, наверно, скоро»
всё остальное, друг, мышиная возня.

вообще-то, мы с людьми чуть-чуть похожи:
мы вместе сядем пред небесным полотном
и станем, как кино, смотреть,  со сладкой дрожью:
смотри, оно живёт…
гляди, растёт зерно!