Губки алые

                Владислав Кондратьев

                ГУБКИ АЛЫЕ

                рассказ
                (из серии “Записки Старого адвоката”)

                Есть три Хариты и Горы –три милые девы, а Эрос
                Стрелы пустив, распалил страсть мою к женщинам трём.
                Точно пустил в цель стрелы три из лука он, будто желая
                Ранить жестоко, но я сердце имею одно.

                Мелеагр, Любовь к трём девам
                (пер. Е.В. Свиясова)


      Адвокат Алексей Александрович – блестящий рассказчик, а ак­тёр – так прямо от Бога, и каждый раз, оказавшись в центре зри­тельского внимания, он видит восторг внимающей ему публики, и ста­рый адвокат преображается, становится выше ростом, вдохновением сияющие, и такие ещё молодые, глаза распахивают настежь творчес­кую душу – начинается непревзойдённое представление в театре одно­го актёра: технически безупречное, прочувствованное и полное жи­вой, искромётной импровизации, – как бы зримым становится поднимаю­щийся занавес, а за ним – место действия на подмостках сцены, и все события не просто проходят, перед взорами почитателей таланта блистательного адвоката-актёра, в виде призрачных, обманчивых те­ней, нет, эти события ярки, полнокровны, жизненно верны и художест­венно достоверны, и сердце моё замирает в восторге от сопричастно­сти к разворачивающемуся действу, и уже тают окружающие нас посто­ронние предметы, и восхитительная сила подлинного искусства околдовывает душу, и я становлюсь зрителем, свидетелем, едва ли не участником театрального представления и совершенно ясно вижу, как молодой, очень, по-южному, красивый и, по-западному, элегантный адвокат поднимается по лестнице нашего суда, здороваясь по пути с Алевтиной Петровной, продающей в фойе с лотка юридическую литера­туру и разноцветную “жёлтую” прессу; с Юрой – сержантом милиции, охраняющим здание суда и скучающим за странным деревянным соору­жением в виде нелепой конторки и пытающимся развлечься разгляды­ванием журнальчика с фотографиями полуголых девиц – журнальчика, одолженного на полчасика у Алевтины Петровны; с судебным приста­вом-исполнителем – женщиной в возрасте “под тридцать”, что соот­ветствует паспортным тридцати девяти годам, – очаровательнейшей крашеной блондинкой и, заметьте себе, незамужней (в седьмой уже раз); с царственно прекрасной Галиной Леонидовной – секретарём суда по гражданским делам, с женщиной, о возрасте которой ни спра­шивать, ни думать никому и в голову не придёт, ибо у таких женщин возраста вообще не бывает, – шествующей из канцелярии в кабинет председателя и покачивающей, но весьма в меру, роскошными бёдрами и сводящей с ума истцов, ответчиков, свидетелей, подсудимых, находящихся на подписке о невыезде и потому прибывших в суд самостоятельно и самостоятельно же надеющихся здание суда покинуть, а так же и находящихся до суда под стражей, привозимых в специальном транспорте – автозаке, выводимых конвоем, но тоже, в глубине преступных своих душ надеющихся на чудо и возможность покинуть суд тоже свободно, своим ходом, про­сто зевак мужеска полу, явившихся на процессы и заполонивших кори­доры правосудия; с архивариусом – существом возраста неопределён­ного, а пола – более-менее женского; с важного вида дородным бо­родатым молодым человеком в свитере и разношенных чёрных джинсах, с молодым человеком, очень похожим на философа, служащего в ЖЭКе дворником и вот-вот готовым дать-таки, наконец, окончательный от­вет на основной вопрос философии, да и вообще о смысле бытия, а равно и сознания, и ответ такой, что уж больше никому, ни новояв­ленным гегелям с аристотелями, ни преподавателям философии – скромным ли кандидатам наук, убелённым ли сединами или, того лучше, украшен­ным блистающими лысинами стареньким профессорам, страдающим сте­нокардией, рассеянным склерозом и остальным перечнем болезней из самого толстенного медицинского справочника, – словом, никому больше не придёт в голову ни задаться таким вопросом самому себе, ни тиранить, терзая, аки разъярённый лев, окровавленную дрожащую лань на экзаменах этим, пусть и основным и весьма важным, но таким тём­ным вопросом, несчастных студентов, – с бородатым философом-дворником, тем не менее таковым не являющимся, а исполняющим обязан­ности, весьма туманные, зыбкие и неопределённые, помощника судьи и только что от председателя узнавшего, что места судьи – не по­мощника, срок исполнения обязанностей которого истекает ровно че­рез месяц, а судьи настоящего, федерального – нет и в ближайшие годы не предвидится – новости, повергшей бородача важного обличья в то самое философическое состояние о бренности земного бытия, ко­торое и вызвало похожесть на дворника, воспылавшего к мудрости любовью страстной, но, увы, не успокоившей его мыслию о необходи­мости смириться с несовершенством этого грешного мира, в котором на всех не припасено должности судьи; с жизнерадостного вида тол­стяком, известным под прозвищным именем-отчеством Гаргантюа Пантагрюэльевича, являющимся судьей Иваном Георгиевичем Грищенко, обладающим душой нежной, чувствительной до женственности, характе­ром лёгким и язвительным, способностями поэтическими, но всегда предупреждающим, по старой, еще адвокатской, привычке, наперёд, что его природную, “казачье-хохлячью”, фамилию можно перевирать, как угодно, кроме первой буквы, которую, впрочем, тоже можно заме­нять на любую другую, исключая только стоящую с ней рядом в алфа­вите, но имеющей порядковый номер на единицу больший, короче гово­ря, исключая букву “Д”, и бросившим, завидевши молодого адвоката, – “я вас приветствую, коллега”, – а также осведомившемся, по ходу, – “как ваше драгоценнейшее здоровье, сэр”, – и, услышав про “вашими молитвами, сударь”, вполне этим ответом удовлетворившемся, но, пре­жде чем растаять в полумраке коридора второго этажа, успевшим бро­сить “заходи” и уж потом растворившимся, но не полностью, а оста­вившим на память о себе голос, довольно чисто пропевший про то, что “на земле весь род людской... ” ну, и далее про Тельца златого и непонятно было, осуждает ли владелец голоса за это пристрастие к кумиру из драгоценного металла весь означенный род людской или к нему, этому несчастному роду принадлежа, оправдывает, а вместе с тем эту страсть и разделяет, и было похоже, что второе – вернее всего, потому что очень уж голос невидимого певца был исполнен чувственности и свидетельствовал о привязанности к мирским соблаз­нам: дорогим картинам, женщинам, вину.., – словом, красивый эле­гантный адвокат, Сергей Лаврентьевич Чадский, поднимается по лест­нице и успевает исполнить целый непременный ритуал, к юриспруден­ции отношения нимало не имеющий, к выполнению его профессиональ­ного долга не касающийся, но, вместе с тем, по-своему значитель­ный, важный и приятный, совершаемый с улыбкой на красивом утон­чённом лице мужчины южнорусского типа, но ритуал, выполняемый без каких-нибудь глубоких чувств в душе, исключая встречи с роскошной голубоглазой брюнеткой Галиной Леонидовной, вызывающей у Сергея Лаврентьевича, впрочем, не у него одного, очень сильные движения и волнения не только, и даже не столько, душевного, а больше физиологического характера, но виной всему элегантность и подтяну­тость сияющей красотой и здоровьем женщины в самом расцвете моло­дости, благоухающей тонко и обольстительно французскими духами и свежестью чистого тела, блистающей белизной прохладной атласной кожи, упругой походкой несущей свою особу в кабинет председателя суда – по его вызову – на деловую встречу и соблазняющей, вольно или невольно, всех встречающихся по пути мужчин и успешно делающей вид, как и положено столь триумфально победоносным красавицам, не­ замечающей ни восхищённых глаз, смотрящих, огненно, ей вслед, ни вожделенных взглядов, раздевающих, мысленно, судейское сокровище донага, – словом, встречает блистательную Галину Леонидовну, кото­рая опережает адвоката, и дальше они шествуют уже вместе: Галина Леонидовна впереди, Сергей Лаврентьевич, как и положено мужчине и джентельмену, за ней, приотстав на несколько ступенек, пожалуй, отстав несколько больше, чем следовало бы джентельмену, но как раз настолько, сколько следует покорённому женской прелестью мужчине, да ещё и южного, хотя и в меру, типа, – ровно настолько, чтобы пе­ред глазами умопомрачительно мелькали изящные икры, так что и взгля­да не отвести, а если и отвести, то лишь затем только, чтобы, сколь­знув выше, упереться им в обтянутый туго чёрной юбкой породистый круп, – и так они и поднимаются вверх до площадки третьего этажа, где Сергей Лаврентьевич, демонстрируя быстроту и галантную ловкость, а заодно и ловкую галантность, распахивает перед судиадой – нимфой суда – дверь, и Галина Леони­довна, благодарно осветив лицо жемчужнозубой улыбкой, входит в предбанник председательского кабинета, а за ней – и Сергей Лаврентьевич.

      Увидев вошедших, Анна, секретарь председателя суда – остроносенькая сероглазая блондинка, еще довольно худенькая, но уже обещающая располнеть, не очень сильно, но всё же, немного развин­ченная, а ещё блёкловатенькая из-за бесцветных тонких волос, из-за чего и известная под прозвищем Аня Сельское Хозяйство, дан­ным ей бесцеремонной и самовлюблённой адвокатессой Белолось, урож­дённой Черноконь, быстро встаёт и, сообщив Галине Леонидовне, что “Егор Иванович уже ждёт”, здоровается с Сергеем Лаврентьевичем и, уходя вместе с Галиной Леонидовной в кабинет шефа, бросает ревнивый взгляд на маленькую, худенькую черноглазую брюнеточку Зою – секретаря заместителя председателя суда, – больше известную по прозвищу Пани Зося.

      Сергей Лаврентьевич поворачивается направо и приветствует Пани Зосю так: закрывает лицо ладонями рук, как бы защищаясь от лучезарности красивенькой Зои, как бы боясь ослеп­нуть от созерцания столь блистающей красоты. Зося довольно хихи­кает, а Сергей Лаврентьевич говорит просто:

      – Здравствуйте, Зосенька. Как поживаете?

      – Здравствуйте, Сергей Лаврентьевич. Ничего себе поживаю. Именно – поживаю. По вашему меткому выражению. Поживаю, а не живу.

      Сергей Лаврентьевич вздыхает, разводит руками и тем самым как бы говорит, что поживает Зося, а не живёт, не по его вине, да и вообще, что говорить, если “это раньше были времена, а теперь так – одни мгновенья”. А Зося бесшабашно встряхивает хорошенькой головкой и как бы отвечает, что хоть и поживает, всего лишь, но поживает, всё же, неплохо. Хорошо поживает. Хотя, конечно, могло бы быть и лучше. Много лучше.

      В общении с Зосей, как-то уж сам собой, привился совершенно немыслимый с другими секретарями стиль – лёгкий, прозрачный и не вполне, временами, приличный, хотя и без особых вольностей, – и нарушать его нет смысла, а потому Сергей Лаврентьевич продолжает:

      – Очень, очень рад, что хорошо поживаете. Осмелюсь полюбо­пытствовать: а с кем?

      Судите сами, станете ли вы вести такие вот разговорчики ещё с кем-нибудь в стенах суда и уж, упаси Боже, с Галиной Леонидов­ной? А Зося очаровательно, но немного загадочно улыбается и гово­рит:

      – А вы, Сергей Лаврентьевич, я вижу, из отпуска? Где отды­хали? Канары? Багамы? Гавайи? Балеары? Коста-Брава? Коста дель Соль? Анталья?

      И на этом географические познания Зоси исчерпываются. Но взгляд её лучист, чёрные глаза блестят выразительно, воскрешая в памяти и чёрную смородину в росе, и жирный блеск маслин.

      – Что вы, Зося, что вы? Мы намного скромнее. По нынешним вре­менам. Патриотичнее. Так что никаких костей – хоть браво, хоть соль, а хоть бы и сахар с перцем. Нет, Зося, не хотим мы никаких загра­ничных костей. Главное – подальше от городской культуры, так что солнце, воздух и вода – наши бедные друзья. Иными словами – друзья бедных. Да и что нам требуется? Отдых от всего-всего: походы в го­ры, купание в море, с одновременной ловлей крабов, загорание под солнышком на золотом песочке под шелест пальм, шум прибоя и весёлые песни танцующих мулаток…

      Зося улыбается ещё шире, ещё пленительнее и с глубоким при­дыханием отвечает:

      – Ах, как это романтично! Как поэтично! Вы настоящий художник слова, то есть кудесник художественного слова, словом, у вас так хорошо получается рассказывать про отпуск. Вы, видимо, время зря не теряете. И потом, где это вы отдыхали, если слушали мулаток под пальмами? Но каков виртуоз эпитета и метафоры!

      Сергей Лаврентьевич, заслужив комплимент столь легко и не совсем заслуженно, отвеча­ет Зосе про то, что она – “само очарование”, а красивенькая сек­ретарь смотрит на адвоката оценивающе и одобрительно: светло-се­рый, почти белый, по сезону, костюм, нежно-серый, со светлой сине­вой, галстук и белоснежный, туго накрахмаленный, воротник рубашки эффектно подчёркивают утончённость бронзовеющего загаром лица, светящегося белозубой улыбкой под щегольскими усами и сияющими серы­ми, теми самыми, что в гневе темнеют свинцовым отливом ненастного, громообильного неба, а сейчас такими ласковыми и весёлыми глазами. Зося, в ответ на “вы – само очарование”, произносит:

      – А вы хорошо загорели. Вам очень идёт, Сергей Лаврентьевич. И загар, и костюм, и галстук к нему.

      А потом надувает капризно пухленькие алые губки и добавляет:

      – Ну, почему некоторые мужчины умеют одеваться: костюмы там, галстуки к ним?.. А другие...

      Про “других” Сергей Лаврентьевич пропускает мимо ушей, проявляя, тем самым, невнимательность, какую ни одна женщина себе не позволит, а потому говорит:

      – И знаете, что мне открылось, милая Зося, в тиши и неге июль­ского утра?

      – Что?

      – Что вы, Зосенька, прекрасная девушка. И потому я, вот прямо сейчас, не сходя с этого места, намерен сделать предложение и на вас жениться, причём не далее, как сегодняшним днём. Или вечером.

      – Сегодня я не могу, – быстро отвечает, ахнув, Зося.

      А Сергей Лаврентьевич не отступает:

      – Зося, вы жаждете крови? Или соглашайтесь, или у вас нет другого выхода.

      Зося ещё раз, растерянно, ахает, а Сергей Лаврентьевич только теперь замечает то, что женщина заметила бы в первую очередь.

      – Ба! Зося! Да у вас обручальное колечко? Вы вышли замуж?! О, что я наделал! Где были мои глаза? И ум? И всё остальное. Почему это случилось? Кто виноват? Что делать?

      Говорит это всё Сергей Лаврентьевич несколько аффектированно, как бы подражая манере актёров – первых любовников провинциальных театров, а Зося картинно разводит руками и, тоже театрально, взды­хает. Сергей Лаврентьевич тоже не бросает этот тон, но тут же ме­няет амплуа и драматическим, задушенным, шепотом сценического зло­дея вопрошает:

      – Кто он? Имя! Я жажду узнать всё! И кровью...

      Но дальше не продолжает, а Зося, в ответ, совсем не театраль­но, а просто и грустно вздыхает и голосом девочки, обиженной не­справедливо, говорит:

      –Да что уж теперь...

      И выглядит при этом совершенной Дездемоной из второй сцены четвёртого акта. А Сергей Лаврентьевич овладевает ролью Отелло, благо и загар, хоть отчасти, сближает его с обликом одураченного мавра, придвигается ближе к столу закручинившейся Зоей и совсем уже зловеще свистит:

      – Я знаю его?

      – Конечно.

      – Я его...

      – Нельзя.

      – Отчего же?

      – Психов нельзя. Они ж невменяемые. Психи эти. И мой тоже.

      – Кто он?!!

      – Я не могу...

      – Имя!

      – Мне стыдно сказать...

      – Зося...

      – Вы меня пугаете.

      – Зося!

      – Ах, вы несносны. Совенко...

      – Кто?! Калибр?! Не может быть! Зося! Вы! Такая девушка! И Калибр?! Нет, я отказываюсь верить. Зося, скажите, вы меня разы­грали? Ну, признайтесь. Пошутили?

      Зося горько вздыхает, но от мужа не отрекается.

      – Нет. К сожалению, это – правда. И я больше не Снегирёва, а…

      – Мадам Калибр. Миссис Калибр. Фрау Калибр. Была пани Зося,
а стала... пани Калибр. Нет, это неслыханно. Но как это могло слу­читься? Как?! Не постигаю, Зося, не пос-ти-га-ю.

      И Сергей Лаврентьевич, всё так же театрально, как бы не имея сил стоять на подгибающихся ногах, как бы наповал сражённый, ва­лится на стул. А Зося, и тоже театрально, но вовсе не играя, а переживая драму своей жизни, сообщает:

      – Вот так и случилось. А что мне оставалось делать? Мне уже девятнадцать. И уже давно. Так что скоро будет двадцать. Ещё чуть-чуть и всё: готово дело – старая дева. Кому бы я стала нужна – старая дева?

      – Зося, Зося. Ваша ситуация уже описана в литературе. Но та девушка, и тоже Зося, отказала комбинатору, пусть не Бендеру, пусть Корейко, но тоже комбинатору, а вы, Зося... Зося! Что вы говорите? Зося. Вам никогда и ни за что не грозила участь старой девы. Вы – и старая дева? Это немыслимо!

      – Дева, согласна, – это мне не грозило. Какая уж там дева. Но старая! Молодость – ведь это же не навсегда. А старая – кому я нужна? Хоть дева, хоть недева. Пришлось поспешить.

      – Людей...

      – ...насмешить. А потом, ведь Калибр – больше не мальчик на побегушках в прокуратуре. Его ведь, всё же, утвердили в должности федерального судьи. А это, сами понимаете, по нынешним-то временам...

      – Но ведь его же, слава Богу, заслали в Тьмутаракань...

      – ... и даже дальше...

      – ... и поделом ему. Но вы! И вы поедете с ним в эту растреклятую...

      – ... Тьмутаракань?

      – Да?

      Зося обидчиво смотрит на Сергея Лаврентьевича и ещё больше надувает губки.

      – Я что, по вашему, совсем конченая дура? Думаете, муж идиот, так и жена идиотка? Почему вы так говорите? Не думала я, что вы такого обомнения. Не знала я, что вы такой жестокий. Нехороший. Вот вам!

      И Зося показывает Сергею Лаврентьевичу розовый, свежий, аппе­титный язык.

      – Но ведь он же едет в эту...

      – Вот далась вам эта разнесчастная Тьмутаракань. Он не едет. Он уже уехал. А я осталась. На правах соломенной вдовы.

      Сергей Лаврентьевич только и делает, что разводит руками, а Зося продолжает:

      – Да. Уехал. Один. Без меня. Это было моим категорическим условием. И вот он там, а я – здесь, с вами разговариваю.

      – Но ведь он ваш муж, а вы ему...

      – ...декабристская жена? Так сейчас не декабрь. Да и в декаб­ре ему не видать меня. И вообще. Никогда. Не-ви-дать. Так-то вот. И дались вам эти декабристы.

      – Но как же так, Зося? Ведь так повелось: мужей – в Сибирь, жёны – за ними.

      – Так тов Сибирь. Сибирь! Там климат здоровый. Зимы настоящие. А моего, увы, не в Сибирь заслали, а всего-то-навсего...

      Неожиданно Зося расцветает улыбкой и, с блаженным видом потя­гиваясь, мечтает вслух:

      – А хорошо бы в Сибирь. Емy там самое место. Нужно будет в судебный департамент наведаться, порасспросить-разведать, узнать, а нельзя ли, действительно, в Сибирь моего заслать. Нет, правда. Я – замуж, а муж – за Урал, в Сибирь, в морозы, в места как можно бо­лее отдалённые. Чтобы не только я к нему, а и он ко мне ни в жизнь бы не выбрался. А? Каково? Правда, здорово?!

      Сергей Лаврентьевич тоже улыбается и говорит:

      – А, Зося! После этого вашего чудовищного поступка с замуже­ством, да ещё с кем? С Калибром!, вас может оправдатьтолько одно.

      – Что же именно? Я на всё согласна, только бы вы изменили своё мнение обо мне на хорошее. Так что же это?

      – Единственный способ. И самый верный.

      – Ну?

      – Наставить Калибру рога. Причём немедленно.

      – Что, прямо сейчас?

      И она в притворном ужасе расширяет глаза.

      – Да! Именно.

      – Невозможно. У нас на одиннадцать назначено уголовное дело. Стражное. А доставка уже есть, и явка стопроцентная. А отложить нельзя – уже три раза откладывали. Потерпевших же и свидетелей – прорва. Если сейчас сорвём – больше нам их не собрать.

      – Вздор! Я войду в дело. И заявлю ходатайство об отложении. О приостановлении! Об отводе председательствующему! Народным засе­дателям! Всему составу суда!!! Зося, вы меня знаете.

      Зося кокетливо улыбается.

      – Знаю. Но всё равно невозможно. И потом, с рогами вы уже то­же опоздали.

      – Что? И здесь опоздал? Зося, вы рубите под корень.

      – Увы. Прямо и не знаю, как и быть.

      Сергей Лаврентьевич потирает, как бы в раздумье, аккуратно выбритый подбородок, вскрикивает:

      – Эврика! Нашёл!

      – Правда?

      – Истинно говорю.

      – Ну? Ну? Что же это?

      – Вы утверждаете, что рога у Калибра уже есть?

      – Утверждаю.

      – И это правда?

      Подтверждающий кивок легкомысленной красивенькой головки.

      – В таком случае выход такой: если у Калибра рога уже есть, их нужно увеличить. Максимально разветвить. Раскустить. Раскудрить через... ну, вы знаете. Короче говоря, увеличить до прямо-таки до не­возможных пределов. Будет трудно, но я трудностей не боюсь. Согла­шайтесь, Зося, или вы не оставите мне выбора. Я человек южный. Го­рячий.

      – Ой, не надо. А то вас посадят. И было бы за что, ну, то есть, кого, а то так, за какого-то Калибра. Ведь посадят же. И будет очень жаль.

      – Оправдают. В этой ситуации меня любой мужчина поймёт, а женщина – пожалеет.

      – Всё равно не стоит. Лучше я сама вас пожалею. К тому же, учитывая его ум и замашки, я могу стать вдовой, причём в ближай­шее же время, и без вашей помощи.

      – Да, верно. К тому же я погорячился, ничего-то я, конечно, и не думал, к тому же адвокат не только по профессии, но и по скла­ду души. Защитник. И уж и Калибра мне хочется защитить. В конце концов, ведь то, что он, уж вы меня, Зося, простите за прямоту, за­конченный...

      – ...болван...

      – ...не его вина, вернее, не только вина, сколько беда...

      – ...и не только его.

      – Верно.И всё это заставляет взглянуть на Калибра с жалостью.

      – Только не я. Я здесь ни при чём и жалеть его вовсе не соби­раюсь. И если с ним, что случится, то по его же глупости...

      – То это обесмыслит все его затраты на получение своей долж­ности. И эти средства пропадут даром.

      – Это его проблемы, – возражает Зося и передергивает соблазни­тельными полуобнажёнными плечиками, – мне же это ничего не стоило.

      – Но это лишило бы вас доходов на будущее время. Калибр – это вам не Ляпкин-Тяпкин. Борзых щенков он не признаёт.

      Зося неопределенно морщит красивенькую мордашку.

      – Да, это верно. Ой, время!

      Это “ой, время!” следует после того, как Зося бросает взгляд на циферблат золотых часиков и замечает, что уже половина двенад­цатого. Сергей Лаврентьевич тоже спохватывается, что за разговором время пролетело незаметно, а результ ещё не достигнут. И он усиливает нажим:

       – И правда. Время. И не будем его терять даром на пустые раз­говоры. К делу! Разветвить рога Калибра – это моя обязанность и ваш, Зося, долг перед человечеством. И вы не сможете отказаться.

       Зося, зардевшись и заулыбавшись, говорит – тихо, но решительно:

        – Я и не думаю отказываться. Но при одном категоричном условии

       – Зосечка, миленькая, согласен на всё.

       – Всё не надо. Но одно условие есть.

       – Какое?

       – Я соглашусь разветвлять рога Калибра до чёрт знает каких пределов, но только если вы мне объясните, откуда у моего непутё­вого уродца такая кличка – Калибр.

        Сергей Лаврентьевич заразительно смеётся:

        – А вы разве не знаете?

       – Нет.

       – Правда?

       – Клянусь.

       – Зося, птичка-синичка ты моя сизокрылая, надеюсь, я не от­крою Америки, если заявлю, что твой дубина-муженёк – глуп...

      – ...как сибирский валенок?

      – Да.

      – Ну-у, это по отношению к нему ещё очень мягко сказано. Сла­бо сказано. Он не просто глуп. Он потрясающе, фантастически, все­ленски глуп.

      – Вот тебе и ответ.

      – Не понимаю.

      Сергей Лаврентьевич, артистически вздохнув, переходит на квазименторский тон:

      – Известна ли моей лапочке народная присказка про глупцов, что они, дескать, с пулей в голове.

      – Ну, это-то мне известно, не такая уж я и дурочка.

      – А твой остолоп не то, что с пулей –со снарядом в голове. Согласна с этим утверждением?

      – Пожалуй. Да, да, согласна.

      – Причём со снарядом преогромнейшего калибра. Вот отсюда и прозвище – Калибр.

      От звонкого Зойкиного смеха с карниза над окном посыпалась пыль и весело заиграла в солнечных лучах.

      – Это конгениально!– подражая Великому Комбинатору кричала развеселившаяся не в меру секретарь заместителя председателя суда.

      А молодой адвокат ковал железо, как и положено, не отходя от кассы;

      – Так мы договорились? В семь вечера для тебя не слишком рано?

      – Нет, у нас сегодня мало дел, а после обеда председатель и мой шеф отбывают на совещание в краевой суд, так что я освобожусь рано. Я даже и в шесть уже буду готова.

      – И это правильно. Нельзя больше терять ни мгновения.

      А Зося снова радостно смеётся. И в это время из кабинета пред­седателя величественно выплывает Галина Леонидовна и, уплывая, бро­сает Сергею Лаврентьевичу один из своих загадочных, обольщающих взглядов.    Вслед за ней появляется, бледная от волнения и скрыва­емой ревности, Анна, обычно спокойная до амёбообразности и смот­рит на Сергея Лаврентьевича ревнивыми глазами, а на Зоею – с плохо скрываемой злобой. Зося в ответ улыбается победительницей, а Сер­гей Лаврентьевич думает: “Пожалуй, ею тоже надо бы заняться”.

      Однако узнать, относится ли это к простоватой Анне (“сельское хозяйство”) или к роскошной Га­лине Леонидовне, – с достоверностью неизвестно, но предположение, что, скорее всего, и к той, и к другой, представляется предпочти­тельным. Особенно тем, кто хорошо знает Сергея Лаврентьевича.

      Анна закусывает губку, и, чтобы смягчить возникшую было, по её вине, неловкость, спрашивает:

      – Вы к нам, Сергей Лаврентьевич?

      – Именно, Анечка, к вам. Как у нас с явочкой?

      – Ещё не проверяла.Но мы сегодня начнём при любой явке. Так что вы, пожалуйста, не уходите. Нам без вас никак нельзя.

      И не совсем ясно, кому именно без Сергея Лаврентьевича “ни­как нельзя”, хотя догадка, что нельзя без молодого красивого ад­воката мечтатательной и тихой (а в тихом омуте...) Анне, давно и бесповоротно отдавшей, в мечтах, своё сердце смуглому брюнету, – такая догадка не лишена оснований. А он, и после общения с Зосей это выглядит немного двусмысленно, от­вечает:

      – Тогда пойдёмте, коли уж вы без меня не сможете.

      Анечка успокаивается, не может скрыть радостной улыбки и по­бедительницей смотрит на Зоею, которая отвечает не менее широкой улыбкой, значение которой понятно только ей и её новому кавалеру, а Сергей Лаврентьевич идёт в зал, и в этот миг повзрослевшим и сильно растолстевшим Гименеем в предбанник влетает Иван Георгиевич, и, в один момент оценив оценив сущность происходящего, трубным, совершенно непоставленным, голосом поёт:

      – Подставляй-ка губки алые, ближе к молодцу...

      Что-то с дикцией не в порядке у бородатого Гименея суда, и вместо “садись” слышится другой глагол повелительного наклонения, более похожий на “ложись”, да и “губки алые” у Ивана Георгиевича, а иначе это был бы не он – не по годам шаловливый и не совсем пристойный, – звучат как-то иначе… фривольнее… Но таков уж Иван Георги­евич – судейский Гаргантюа Пантагрюэльевич. Оставим его в его епархии и дадим в этом месте

                ЗАНАВЕС

© 12.12.2014 Владислав Кондратьев