Божественная человечность Якова Полонского

На протяжении всей своей долгой жизни этот поэт творил много и самозабвенно. Сам он в письме к другу Ивану Тургеневу писал: «Мне кажется, что год, в который я не напишу ни строчки, ни одного стиха не состряпаю, будет последним годом в моей жизни». Речь идет о замечательном русском поэте Якове Петровиче Полонском.

Всем известны и любимы его полуфантастические, полуреальные пейзажные зарисовки, по  многим его стихам, наполненным внутренним драматизмом, созданы песни и романсы – к примеру, знаменитая «Песня цыганки» 1853 года:

Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету…
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.

Ночь пройдет – и спозаранок
В степь далеко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.

На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни:
Как концы ее, с тобою
Мы сходились в эти дни.
<…>

А вот бытовой поэтический набросок из раннего творчества Якова Полонского – стихотворение 1844 года «Встреча», финальная цитата из которого стала поистине нарицательной:

Вчера мы встретились; – она остановилась –
Я также – мы в глаза друг другу посмотрели.
О боже, как она с тех пор переменилась;
В глазах потух огонь, и щеки побледнели.
И долго на нее глядел я молча строго –
Мне руку протянув, бедняжка улыбнулась;
Я говорить хотел – она же ради бога
Велела мне молчать, и тут же отвернулась,
И брови сдвинула, и выдернула руку,
И молвила: «Прощайте, до свиданья»,
А я хотел сказать: «На вечную разлуку
Прощай, погибшее, но милое созданье».

Творчество Полонского можно считать своеобразным мостиком между двумя и историческими, и литературными эпохами – мостиком, как бы перекинутым писателем через пафос гражданской поэзии, утвердившейся в середине девятнадцатого века, к духовному началу, воспетому поэтами золотого века русской поэзии и возрожденному поэтами века серебряного. Это неудивительно, ведь в творчестве самого Полонского эти два направления неразделимы, поскольку среди самых прозаических или трагических явлений жизни он был способен видеть красоту и гармонию, чувствовать единство человека с окружающим миром.

Вот, например, его поэтическая зарисовка «Прогулка верхом», созданная по впечатлениям от прогулки по Одессе и ее окраинам, когда он здесь жил в 1844 году:

Я еду городом – почти
Все окна настежь – у соседки
В окошке расцвели цветы,
И канарейка свищет в клетке.
<…>
Вот нараспашку полупьяный
Бурлак по улице идет;
За ним измученный разносчик
Корзину тащит; вон везет,
Стуча колесами, извозчик
Купца с купчихой! – Боже мой,
Как все пестро!
Но что за вой?
Какого бедняка в могилу
Несут на четырех плечах?
О ком, ступая через силу
С младенцем спящим на руках,
Рыдает женщина – не знаю,
И шляпу перед ним снимаю
И мимо еду; – вот стоит
И косо на меня глядит
Толпа старушек богомольных,
А мальчики бумажный змей
Пускают выше колокольных
Крестов на привязи своей;
Взвился – трещит – мой конь пугливый
Прибавил рыси торопливой;
Скачу – навстречу инвалид –
Старик бездомный и бродяга
Безногий – тяжело стучит
По тротуару костылями –
Он оглянулся на коня,
Он с ног до головы меня
Окинул мутными глазами
И, на костыль дубовый свой
Повиснув раненой рукой,
Стал думу думать.
Вот застава.
Мелькает часовой с ружьем –
И зеленеет цепь направо,
Налево, прямо и кругом…
Скачу.
Над головою облака
Плывут, сплываются – слегка
Их тронул пурпур золотистой
Авроры вечной; а вдали
На севере, из-под земли,
Встают и тянутся волнистой
Грядой вершины синих гор
И серебрятся. Жадный взор
Границ не ведает, и слышит
Мой чуткий слух, как воздух дышит,
Как опускается роса
И двигается полоса
Вечерней тени, –
<…> Где я?
Куда меня проворно
Примчал мой конь, как добрый дух
Покорный талисману – ух!
Как сердцу моему просторно!..

«Прогулка верхом» – образец такого своеобразного жанра, как стихотворный очерк, который особенно удавался Якову Полонскому: здесь он был свободен в форме самовыражения, ведь его натура была чрезвычайно впечатлительной, и все нюансы увиденного, прочувствованного и пережитого он стремился передать через поэтическое слово. Более того, именно в этих моментах сопричастности и сотворчества с окружающим миром – в моментах вдохновения – он и видел смысл жизни, и очень страдал, когда вдохновение оставляло его:

Священный благовест торжественно звучит –
Во храмах фимиам, – во храмах песнопенье;
Молиться я хочу, но тяжкое сомненье
Святые помыслы души моей мрачит.
И верю я – и вновь не смею верить,
Боюсь довериться чарующей мечте,
Перед самим собой боюсь я лицемерить,
Рассудок бедный мой блуждает в пустоте;
И эту пустоту ничто не озаряет,
Дыханьем бурь мой светоч погашен,
Бездонный мрак на вопль не отвечает,
А жизнь – жизнь тянется как непонятный сон.

Это стихотворение написано молодым поэтом в 1840 году – в период учебы Якова Полонского на юридическом факультете Московского университета. В этом же году он впервые начал публиковаться. В студенческие годы он познакомился и сблизился с Аполлоном Григорьевым и Афанасием Фетом, дружбу и своеобразное профессиональное соперничество с которым пронес через всю жизнь.

Родился Яков Полонский 6 (18) декабря 1819 года в Рязани в семье бедного чиновника. Его бабушка по линии матери происходила из старинного дворянского рода Кафтыревых, и по семейному преданию была незаконнорожденной дочерью одного из графов Разумовских. В автобиографии Полонский написал, что когда она была ребенком, их дом навещала Екатерина Вторая. Но его семья пришла в упадок, и поэт вынужден был обеспечивать себя собственными усилиями.

После окончания рязанской гимназии в 1838 году Полонский, как уже говорилось, поступил в Московский университет. Тогда, как он писал в той же автобиографии, «случалось и совсем не обедать, довольствуясь чаем и пятикопеечным калачом». Но зато он имел возможность не только учиться, но и общаться с замечательно талантливыми людьми – это и Чаадаев, и Иван Тургенев, и Герцен, и Белинский… Полонский вспоминал: «Я был рассеян, меня развлекали новые встречи, занимали задачи искусства, восхищал Лермонтов…».

Вообще, в ранних стихах Якова Полонского чувствуется даже не столько влияние его гениального современника Михаила Лермонтова, сколько творческая перекличка с ним. Вот, к примеру, строки Полонского, в которых без труда узнаются лермонтовские мотивы:

Душный зной над океаном,
Небеса без облаков;
Сонный воздух не колышет
Ни волны, ни парусов.
Мореплаватель, сердито
В даль пустую не гляди:
В тишине, быть может, буря
Притаилась, погоди!

Полонский много писал в студенческие годы, стихи его пользовались популярностью, а его, как он сам определил,  ф а н т а з и ю  «Солнце и Месяц» заучивали наизусть и взрослые, и дети. Она была опубликована в популярном среди молодежи начала сороковых годов журнале «Москвитянин», издававшемся университетским профессором истории, писателем Погодиным. Здесь также печатались Аполлон Григорьев, Афанасий Фет, Лев Мей, и так сложилось, что в кругу этих молодых поэтов воцарился культ русской песни – и соответственно, многие их стихотворения создавались в традициях народных песен. Вот, к примеру, «Дорога» 1842 года, написанная Яковом Полонским в характерном для него впоследствии жанре поэтического очерка:

Глухая степь – дорога далека,
Вокруг меня волнует ветер поле,
Вдали туман – мне грустно поневоле,
И тайная берет меня тоска.

Как кони ни бегут – мне кажется, лениво
Они бегут. В глазах одно и то ж –
Все степь да степь, за нивой снова нива.
– Зачем, ямщик, ты песни не поешь?

И мне в ответ ямщик мой бородатый:
– Про черный день мы песню бережем.
– Чему ж ты рад? – Недалеко до хаты –
Знакомый шест мелькает за бугром.
<…>

Вот крытый двор. Привет и ужин
Найдет ямщик под кровлею своей.
А я устал – покой давно мне нужен;
Но нет его… Меняют лошадей.

Ну-ну, живей! Долга моя дорога –
Сырая ночь, ни хаты, ни огня –
Ямщик поет – в душе опять тревога –
Про черный день нет песни у меня.

В том же журнале «Москвитянин» в 1841 году было опубликовано стихотворение молодого Якова Полонского «Бэда-проповедник», в основе которого, как предполагают исследователи, лежит предание о реальной исторической личности англо-саксонского монаха XII- XIII веков Беды Достопочтенного. Эта короткая баллада о чистоте веры не случайна в творчестве Полонского: он воспитывался в патриархальной христианской семье, и в эпоху, когда традиции, в том числе и религиозные, все больше подвергались критике и сомнению, он как бы сам в себе должен был утвердиться в верности духовных ценностей:

Был вечер; в одежде, измятой ветрами,
Пустынной тропою шел Бэда слепой;
На мальчика он опирался рукой,
По камням ступая босыми ногами, –
И было все глухо и дико кругом,
Одни только сосны росли вековые,
Одни только скалы торчали седые,
Косматым и влажным одетые мхом.

Но мальчик устал; ягод свежих отведать,
Иль просто слепца он хотел обмануть:
«Старик! – он сказал, – я пойду отдохнуть;
А ты, если хочешь, начни проповедать:
С вершин увидали тебя пастухи…
Какие-то старцы стоят на дороге…
Вон жены с детьми! Говори им о боге,
О сыне, распятом за наши грехи».

И старца лицо просияло мгновенно;
Как ключ, пробивающий каменный слой,
Из уст его бледных живою волной
Высокая речь потекла вдохновенно –
Без веры таких не бывает речей!..
Казалось, слепцу в славе небо являлось;
Дрожащая к небу рука поднималась,
И слезы текли из потухших очей.

Но вот уж сгорела заря золотая
И месяца бледный луч в горы проник,
В ущелье повеяла сырость ночная,
И вот, проповедуя, слышит старик –
Зовет его мальчик, смеясь и толкая:
«Довольно!.. пойдем!.. никого уже нет!».
Замолк грустно старец, главой поникая.
Но только замолк он – от края до края:
«Аминь!» – ему грянули камни в ответ.

Стихи Полонского трогали современников до глубины души. К примеру, Николай Некрасов в рецензии на сборник Полонского 1855 года счел нужным рассказать, что Гоголь имел обыкновение в свой дневник выписывать понравившиеся стихотворение, и после его смерти в этом дневнике нашли и собственноручно переписанное писателем стихотворение молодого Якова Полонского – очевидно, из журнала «Отечественные записки» за 1842 год, которое издавал Белинский:

Пришли и стали тени ночи
На страже у моих дверей!
Смелей глядит мне прямо в очи
Глубокий мрак ее очей;
Над ухом шепчет голос нежный,
И змейкой бьется мне в лицо
Ее волос, моей небрежной
Рукой измятое, кольцо.

Помедли, ночь! густою тьмою
Покрой волшебный мир любви!
Ты, время, дряхлою рукою
Свои часты останови!
<…>

Первый сборник стихов Якова Полонского «Гаммы» вышел в 1844 году по инициативе его университетского товарища, сына знаменитого актера Щепкина. Средства на его издание собирали по подписке, и активное участие в этой, как сейчас сказали бы, акции в числе прочих принимал Чаадаев. Стихи благосклонно приняли и читатели, и литераторы. А Белинский (который, заметим в скобках, для молодого поэта, по его собственному признанию, был живым воплощением тургеневского Рудина), так отозвался о его первом сборнике: «Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделают человека поэтом».

Такая реакция вдохновила Якова Полонского: ему хотелось новых впечатлений, чтобы писать, писать и писать. Но необходимо было зарабатывать на жизнь, и он вынужден был устроиться репетитором в знатную московскую семью князя Мещерского. Однако его натура не умела принимать правила субординации, в основе которых лежит подчинение хозяину,  работодателю: «Мне здесь душно, как в тюрьме», – писал Полонский своему университетскому приятелю Николаю Орлову, сыну осужденного за причастность к движению декабристов Михаила Орлова. Приятель в то время служил в Одессе, и Полонский обратился к нему с просьбой узнать, нет ли там, на юге, подходящего для него места: он стремился в тот край, который вдохновлял на творчество его любимых Пушкина и Лермонтова.

И, как уже говорилось, в 1844 году Яков Полонский приехал в Одессу. Здесь он познакомился с братом Пушкина, Львом Сергеевичем, с поэтом Щербиной. Здесь, в Одессе, в 1855 году благодаря участию друзей вышел второй сборник поэта, но вскоре Полонский понял, что поспешил со второй книгой. На этот раз критика Белинского была прямо противоположной первому его благосклонному отзыву: чистый талант поэзии у него теперь превратился в чисто внешний талант. После такого урока Яков Полонский стал более требовательным к себе, и тщательно отбирал свои сочинения для печати.

А о впечатлениях от Одессы много лет спустя, в 1879 году, писатель рассказал в романе «Дешевый город», жизнь в котором в годы пребывания здесь Полонского была действительно дешевле, чем в Петербурге. Тем не менее, тогда в Одессе он не видел для себя перспектив ни финансовых, ни творческих. После назначения графа Воронцова наместником на Кавказ друзья Полонского, последовавшие за начальством, выхлопотали для поэта должность помощника редактора газеты «Закавказский вестник». И он с радостью отправился в Грузию, где прожил пять лет. Природа и обычаи горцев необычайно вдохновили его, он даже написал большое стихотворное письмо Льву Пушкину, – в излюбленной им манере поэтического очерка, –  «Прогулка по Тифлису», подробно описав один свой прожитый там день 1846 года:

Но вот уж сумерки сгущаются в глуши
Садов – и застилают переулки;
В глухие, дальние забрел я закоулки –
И ни одной мужской души!
Вот женщина взошла на низенькую кровлю;
Вдали звучит протяжная зурна –
Как видно, здесь крикливую торговлю
Семейная сменила тишина.
Вот у калитки две старухи…
Сошлись и шепчутся и городские слухи
Передают друг другу. Вон скамья
Стоит никем не занятая,
Меж тем как на земле почтенная семья
Сидит, беспечно отдыхая…

Не стану женщин вам описывать наряд,
Их легкое, как воздух, покрывало,
Косицы черные и любопытный взгляд,
В котором много блеску, жизни мало…
Повсюду я спешу ловить
Рой самых свежих впечатлений;
Но, признаюсь вам, надо жить
В Тифлисе – наблюдать – любить –
И ненавидеть, чтоб судить
Или дождаться вдохновений…

Здесь, в Грузии, Полонский пережил и сильное чувство любви, которое, впрочем, не имело будущего – но и это вдохновляло его на творчество. «Не жди» – так называется его стихотворение 1849 года, в котором он использует грузинские названия окрестностей Тифлиса, погружающих читателя в атмосферу  города – Авлабар и Салаллаки, и другие незнакомые русскому слова: личак – головной убор грузинки, сазандар – народный певец:

  Я не приду к тебе... Не жди меня! Недаром,
  Едва потухло зарево зари,
  Всю ночь зурна звучит за Авлабаром.
  Всю ночь за банями поют сазандари.
  <…>
 
  Пойду бродить! – Послушаю, как льется
  Нагорный ключ во мгле заснувших Саллалак,
  Где звонкий голос твой так часто раздается,
  Где часто, вижу я, мелькает твой личак.
  Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою,
  В сиянье месячном?! – Не жди меня, не жди!
  Ночь слишком хороша, чтоб я провел с тобою
  Часы, когда душе простора нет в груди;
  Когда сама душа – сама душа не знает,
  Какой любви, каких еще чудес
  Просить или желать – но просит – но желает –
  Но молится пред образом небес.
  <…>

Образ сазандара особенно вдохновил Якова Полонского на осмысление предназначения поэта, который, по его представлению, должен быть не только духовно независим, но и свободен от всяческих материальных привязанностей. Об этом – его стихотворение 1847 года «Нищий»:

Знавал я нищего: как тень,
С утра бывало целый день
Старик под окнами бродил
И подаяния просил…
Но все, что в день ни собирал,
Бывало, к ночи раздавал
Больным, калекам и слепцам –
Таким же нищим, как и сам.

В наш век таков иной поэт.
Утратив веру юных лет,
Как нищий старец изнурен,
Духовной пищи просит он. –
И все, что жизнь ему ни шлет,
Он с благодарностью берет –
И душу делит пополам
С такими ж нищими, как сам…

В 1850 году Яков Полонский переехал в Крым, в Ялту, где случился недолгий роман, в результате которого, прощаясь с возлюбленной, поэт не заметил, как отходит пароход, и вскоре без документов и денег оказался… опять в Одессе. Он вынужден был обратиться к друзьям за помощью, и вскоре на пароходе «Тамань» отправился обратно. Во время этого путешествия родилось стихотворение «Качка в бурю», которое впоследствии восхитило Александра Блока. Полонский вообще был его любимым писателем, а Чуковский в своих воспоминаниях отметил, что однажды при встрече с Блоком выяснилось, что они оба в детстве полюбили Полонского, читая семейный журнал «Нива». Вот отрывок из упомянутой «Качки в бурю»:

Просыпаюсь… Что случилось?
Что такое? Новый шквал? –
«Плохо – стеньга обломилась,
Рулевой упал».

Что же делать? что могу я?
И, вверяясь кораблю,
Вновь я лег и вновь дремлю я…
Закачало – сплю.

Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблен, мечты кипят…
От зари роскошный холод
Проникает в сад.

Скоро ночь – темнеют ели…
Слышу ласково-живой,
Тихий лепет: «На качели
Сядем, милый мой!»

Стан ее полувоздушный
Обвила моя рука,
И качается послушно
Зыбкая доска…

В 1851 году Яков Полонский узнал о болезни отца, и вынужден был вернуться в Петербург. Здесь он сблизился со знатным семейством архитектора Штакеншнейдера, дочь которого, Елена, вела подробный дневник, и, по сути, стала первым биографом поэта: «Он многим кажется надменным, – писала она, – но мне он надменным не кажется. Он просто не от мира сего <…> Он любит все необыкновенное и часто видит его там, где его нет».

В Петербурге Полонский сблизился с Некрасовым, Добролюбовым, сдружился с Тургеневым, в этот период выходят его сборники, печатаются повести и рассказы. Но это был и период утверждения гражданского, политического влияния на литературу, что было чуждо Полонскому, о чем он писал в дневнике в 1856 году: «Не знаю, отчего я чувствую невольно отвращение от всякого политического стихотворения; мне кажется, что в самом искреннем политическом стихотворении столько же лжи и неправды, сколько в самой политике».

Он не разделял революционных идей, тем не менее, общественные, социальные проблемы его, как человека неравнодушного, волновали, и он обращался к ним в своем творчестве, размышляя о роли поэта в обществе:

Писатель, – если только он
Волна, а океан – Россия,
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия.
Писатель, если только он
Есть нерв великого народа,
Не может быть не поражен,
Когда поражена свобода

– записал он в альбоме своей приятельницы в 1865 году. Но по духу ему были более близки Тютчев и Фет, нежели Некрасов или Добролюбов:

Ночи текли – звезды трепетно в бездну лучи свои сеяли…
Капали слезы, – рыдала любовь; и алел
Жаркий рассвет, и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли,
Трель соловья разносила – и бурей шумел
Моря сердитого вал – думы зрели, и – реяли
Серые чайки… игру эту боги затеяли;
В их мировую игру Фет замешался и пел…

Песни его были чужды сует и минут увлечения,
Чужды теченью излюбленных нами идей; –
Песни его вековые – в них вечный закон тяготения
К жизни – и нега вакханки, и жалоба фей –
В них находила природа свои отражения.
Были невнятны и дики его вдохновения
Многим; но тайна богов требует чутких людей.

И сам Яков Полонский был чрезвычайно чуток ко всему прекрасному: красота – вот что всегда его вдохновляло. Следует отметить, что творчество его охватывает несколько литературных эпох, но ему самому ближе было направление так называемой чистой поэзии, к которому критики и поэты-демократы середины 19 века причисляли и Тютчева, и Фета, и даже Пушкина.

Однако провести четкие границы между идеальным и гражданским содержанием в творчестве Полонского сложно – он, как уже говорилось, будучи натурой, живо откликающейся на все проявления бытия, пытался осмысливать новые тенденции в жизни и в литературе, и делал это прежде всего в свойственной ему манере психологических зарисовок. К примеру, в 1878 году после суда над юной террористкой Верой Засулич Яков Полонский написал совсем не политическое стихотворение «Узница», в котором озадаченно размышлял о новом типе молодых людей, сформировавшемся во второй половине девятнадцатого века:

Что мне она! – не жена, не любовница,
И не родная мне дочь!
Так отчего ж ее доля проклятая
Спать не дает мне всю ночь!

Спать не дает, оттого что мне грезится
Молодость в душной тюрьме,
Вижу я – своды… окно за решеткою,
Койку в сырой полутьме…

С койки глядят лихорадочно-знойные
Очи без мысли и слез,
С койки висят чуть не до полу темные
Космы тяжелых волос.

Не шевелятся ни губы, ни бледные
Руки на бледной груди,
Слабо прижатые к сердцу без трепета
И без надежд впереди…

Примечательно, что в это же время – в 1878 году Полонский вернулся к своему давнему стихотворению, начатому еще в Грузии, в году 46-м, под впечатлением от знакомства с вдовой Александра Грибоедова, Ниной Александровной Грибоедовой. И хотя новая редакция появилась в печати в год 50-летия гибели писателя, Полонского больше занимала не политическая подоплека трагедии, а человеческая: в центре стихотворения – женщина, сохранившая в душе единственную любовь к погибшему мужу:

В Тифлисе я ее встречал…
Вникал в ее черты:
То – тень весны была, в тени
Осенней красоты.
Не весела и не грустна, –
Где б ни была она
Повсюду на ее лице
Царила тишина.
Ни пышный блеск, ни резвый шум
Полуночных балов,
Ни барабанный бой, ни вой
Охотничьих рогов,
Ни смех пустой, ни приговор
Коварной клеветы,
Ничто не возмущало в ней
Таинственной мечты;
Как будто слава, отразясь
На ней своим лучом,
В ней берегла покой души
И грезы о былом.
Или о том, кто, силу зла
Изведав, завещал
Ей всепрощающую скорбь
И веру в идеал.

Большая часть стихотворения, так и названного Полонским «Н.А. Грибоедова», построена как рассказ от имени вдовы русского дипломата и писателя:

И помню, кроткий взор ее
Увлажнен был слезой,
О незабвенной старине
Намек нескромный мой
Смутил ее больной души
Таинственный покой.
И мне казалось, в этот миг
Я у нее в глазах
Прочел ту повесть – что прошла
Тайком в ее мечтах:

«…Его горячая душа,
Его могучий ум
Влачили всюду за собой
Груз неотвязных дум.
Напрасно Север ледяной
Рукоплескал ему,
Он там оставил за собой
Бездушную зиму;
Он там холодные сердца
Оставил за собой,
Лишь я одна могла ему
Откликнуться душой…
Он так давно меня любил,
И так был рад, так рад,
Когда вдруг понял, отчего
Туманится мой взгляд…
<…>

Но час настал: посол царя
Умчался в Тегеран.
Прощай, любви моей заря!
Пал на сердце туман…
Как в темноте рассвета ждут,
Чтоб страхи разогнать,
Так я ждала его, ждала, –
Не уставала ждать…
Еще мой верующий ум
Был грезами повит,
Как вдруг… вдруг грянула молва,
Что он убит… убит!..
<…>

И я пошла его встречать,
И весь Тифлис со мной
К заставе эриванской шел
Растроганной толпой.
На кровлях плакали, когда
Без чувств упала я…
О, для чего пережила
Его любовь моя!..»

Как видим, Полонского занимают вопросы не сиюминутные, а извечные, и даже обращаясь в к проблемам современности, к спорам о приоритетах в поэзии, он оставался верен своим убеждениям. Так, к примеру, ценя Некрасова и как поэта, и как личность, он сожалел о том, что поэт расходовал свой талант на призрачные, с его точки зрения, перспективы просвещения народных масс: его стихотворение 1892 года, обращенное к Некрасову, называется «Поэту-гражданину»:

О, гражданин с душой наивной!
Боюсь, твой грозный стих судьбы не пошатнет.
Толпа угрюмая, на голос твой призывный
Не откликаяся, идет.

Хоть прокляни – не обернется…
И верь, усталая, в досужий час скорей
Любовной песенке сердечно отзовется,
Чем музе ропщущей твоей.
<…>

Оставь напрасные воззванья!
Не хныкай! Голос твой пусть льется из груди,
Как льется музыка, – в цветы ряди страданья,
Любовью – к правде нас веди!

И в другом стихотворении того же периода, «Стансы», читаем:

Не нужны божьим небесам
Явленья призрачные… Вечность –
Одно спасет и сохранит, –
Божественную человечность.

Надо сказать, что этому принципу – божественной человечности – Яков Полонский следовал не только в творчестве, но и в реальной жизни. Так, известен случай, когда он откликнулся на просьбу друга, и из Петербурга поехал в Одессу (заметьте, в 1853 году, когда ни поездов дальнего следования, ни тем более самолетов не было и в помине). Поехал для того, чтобы встретить и привезти в Елисаветград невесту своего друга, с которой тот тайно собирался обвенчаться. Друг его на такое утомительное путешествие не решился, а Полонский с задачей справился сверх всяких ожиданий: чужую невесту ему даже пришлось разыскивать, так как в положенный час на Одесской пристани ее не оказалось.

Да и личная жизнь самого Якова Полонского не лишена романтики – о некоторых мимолетных романах мы уже упоминали. Женился же он первый раз в Париже в 1858 году на дочери псаломщика православной церкви, юной, в два раза его моложе, Елене Устюжской.
Это был период путешествия Полонского по Европе, которое началось со службы в семействе Александры Смирновой-Россет. Тогда он лишний раз убедился, что репетиторство дело, как говорится, не его. Нетрудно заметить, что очень многие стихотворения Якова Полонского отличаются живописностью, красочностью, точностью деталей, и поэт сам не просто любил живопись, но мечтал овладеть основами этого искусства.

Через несколько месяцев службы он оставляет семейство Смирновой-Россет, и стремится в Женеву, где надеется взять уроки живописи у знаменитого швейцарского художника Каляма. Тот, правда, не нашел достаточных способностей у русского ученика, но Полонскому посчастливилось два месяца заниматься у другого известного живописца, учителя того же Каляма – Франсуа Дидэ. После Женевы он отправился в Рим, затем в Париж, где и познакомился с будущей супругой, которая поразила его своей утонченной красотой, а он ее – возвышенностью натуры и байронической мечтательностью. Но, к сожалению, брак их был чрезвычайно коротким, хотя и счастливым. Тем сильнее было потрясение Полонского, когда в 1860 году сначала умер их новорожденный сын, а вскоре тяжело заболела и умерла молодая жена. Ее памяти он посвятил несколько стихотворений, вот фрагмент одного из них:

Когда б любовь твоя мне спутницей была,
О, может быть, в огне твоих объятий
Я проклинать не стал бы даже  зла,
Я б не слыхал ничьих проклятий! –
Но я один – один, – мне суждено внимать
Оков бряцанью – крику поколений –
Один – я не могу ни сам благословлять,
Ни услыхать благословений!..

Полонский еще больше отдается творчеству. Помимо стихотворений и прозы, пробует себя в жанре поэмы. Но эта форма не очень удавалась писателю, его друг Иван Тургенев, к примеру, писал: «Мне сдается, что ты в подобных больших произведениях словно не дома». Самым удачным, и самым известным сочинением Якова Полонского в этом жанре была поэма «Кузнечик-музыкант» – история любви кузнечика-идеалиста к ветреной бабочке. Написана она в период счастливого брака, и поэтому, наверное, отличается легкостью стиля и искрится юмором. Сам автор назвал ее поэмой-шуткой, но есть здесь и легкая сатира на нравы человеческого общества, в котором балом правят рационалисты, а художники подвергаются насмешкам:

<…> жертва тайного страданья,
Мой герой, кузнечик, получил посланье,
Спрыснутое амброй. Бабочка писала:
«Приходите: жду вас!» – Счастия немало
В себе заключало это выраженье –
«Приходите: жду вас!». Это приглашенье
Принял мой кузнечик с той надеждой темной,
При которой искра кажется огромной
Огненной звездою. Друг его, гуляка,
Принимал все к сердцу – много врал. Однако,
Если только слушать мы его захочем,
Говорил такие речи между прочим:
«Ты, брат, рассуждаешь глупо и постыдно!
Буду правду резать: где же это видно,
Чтоб сверчок…» –
«Кузнечик», – перебил кузнечик.
Чтоб сверчок…» –
«Кузнечик», – перебил кузнечик.
«Ну, хоть и кузнечик! – ну, положим, даже,
Ты сверчка немного чище и поглаже
И немножко больше чувствуешь свободы –
Все ж ты, братец, с нею не одной породы:
Знаю я всех эти бабочек, бабошек!
Жить они не могут без цветных ветошек;
За женой бабошкой где ж тебе упрыгать?
Где ж тебе повсюду вслед за нею шмыгать?
В свете, где нередко всех умней – невежда,
На талант – плохая, братец мой, надежда»
<…>

Все же, именно благодаря своему таланту Яков Полонский оставил яркий след не только в русской литературе, но и в жизни своих близких – прежде всего, его второй жены, художницы и скульптора Жанны Рюльман, с которой он обвенчался в 1866 году. Она была красива, талантлива, умна, и была круглой сиротой. Многие друзья Полонского отмечали, что именно его забота и любовь не только растопила ее сердце  (ее называли «холодной красавицей»), но также она смогла раскрыться как художница. У них было трое детей, в их доме царил культ искусства, и среди художников и литераторов были популярны «пятницы у Полонского».

Сам Яков Петрович Полонский писал до последних дней своей жизни, признавшись как-то Афанасию Фету: «По моим стихам можно проследить всю жизнь мою». Основываясь на этом принципе, он сам составил пятитомное издание своих сочинений, вышедшее в 1896 году.
Умер Яков Полонский в Петербурге 18 (30) октября 1898 года, оставив по себе добрую славу в памяти потомков.