Такая судьба. Гл. 6. 8. Бродский

Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 6.8.

     Как и Лосев, завершил свой жизненный и творческий путь в Соединенных Штатах его современник Иосиф Бродский (1940-1996). Он родился и рос в тот период советской истории, когда антисемитизм был  официальной политикой властей и широко распространен среди населения. Евреи, подобные отцу Бродского, подвергались откровенной дискриминации. Понимание, что он принадлежит к числу тех, чьи возможности в жизни заметно ограничены по сравнению с окружающим большинством, было впитано Иосифом с молоком матери и с ранних лет подкреплялось бытовым антисемитизмом, распространенным среди его сверстников. Как он вспоминал впоследствии, «в школе быть „евреем“ означало постоянную готовность защищаться. Меня называли „жидом“. Я лез с кулаками. Я довольно болезненно реагировал на подобные шутки, воспринимая их как личное оскорбление. Они меня задевали, потому что я – еврей».
     Но во взрослой жизни он сравнительно мало страдал от антисемитизма. Отчасти это объясняется тем, что, уйдя из школы в пятнадцать лет, Бродский никогда не стремился к карьере, в которой он мог бы наткнуться на обычные рогатки – ограничения для евреев при поступлении в высшие учебные заведения и в продвижении по службе. В еще большей степени это объясняется рано выработанным чувством личной независимости: он уже в юности взял для себя за правило не унижаться до конфликта с государственным режимом и социальным строем, скрепленных примитивной идеологией, в которой антисемитизм был лишь одной из многих составляющих.
     Официальная советская идеология теоретически определяла национальность  общностью языка, культуры, территории, – правда, опуская такой важный фактор, как самоидентификация. Однако реальная национальная политика правительства, равно как и предрассудки значительной части населения, имела основой древний миф «крови и почвы». Отсюда – жестокая сталинская политика частично кровавого истребления, частично выкорчевывания, лишения родной «почвы» целых народов – чеченцев, ингушей, крымских татар и т. д. Отсюда же, казалось бы, неожиданная  риторика «борьбы с космополитизмом» в период гонений на евреев в 1948–1953 годах.
     Собственную национальную самоидентификацию Бродский свел к формуле, которую неоднократно использовал: «Я – еврей, русский поэт и американский гражданин». Его всегда отталкивали любые ассоциации по расовому или этническому принципу. Бродский рассказывал одному из близких людей, как в один из дней после ареста зимой 1964 года его вызвал на допрос следователь Ш., еврей по национальности. То ли в роли «доброго мента», то ли по собственному почину он стал уговаривать «тунеядца» покаяться, пообещать исправиться и т. п. «Подумайте о своих родителях, – сказал Ш., – ведь наши родители – это не то, что их родители». Бродский вспоминал об этом эпизоде с отвращением.
     Сионизм его не интересовал, и он индифферентно относился к Израилю как государству. Хотя формально, как и многие евреи, покидавшие Советский Союз в семидесятые годы, он эмигрировал в Израиль, фактически он даже не рассматривал поселение в Израиле как возможный для себя вариант. Бродский высоко ценил культуру нации, к которой он присоединился,  – правосознание американцев, американскую литературу, музыку, кино, – но в не меньшей степени комфортабельно он чувствовал себя в Англии, в странах Северной Европы и в Италии, где подолгу жил и работал, где у него были многочисленные дружеские, а под конец жизни и семейные связи.
     Иными словами, в культурном отношении еврейский элемент в культурном кругозоре Бродского присутствовал настолько, насколько он вообще входит в западную цивилизацию, В его пространной религиозно-философской поэме «Исаак и Авраам» (1964), хотя и содержатся иносказательные намеки на трагическую судьбу еврейского народа в диаспоре и Холокост, но, по справедливому замечанию одного из его исследователей, еврейского в ней не больше, чем в «Потерянном рае» Мильтона. 
     Шимон Маркиш, многолетний товарищ Бродского и литературовед, занимавшийся проблемой еврейской идентичности внутри русской культуры, писал о нем: «Смею полагать, что в этой уникальной поэтической личности еврейской грани не было вовсе. Еврейской темы, еврейского „материала“ поэт Иосиф Бродский не знает – этот „материал“ ему чужой». Если некоторые провинциальные еврейские семьи в какой-то степени пытались сохранить традиционный образ жизни, то в Москве и Ленинграде быт подавляющего большинства граждан еврейского происхождения ничем не отличался от быта их нееврейских сограждан внутри той же социальной группы. Ни иудаизм, ни еврейский фольклор, ни повседневный уклад еврейской жизни с детства Бродскому не были знакомы. Он не знал древнееврейского и лишь изредка мог слышать в разговорах родственников отдельные идишизмы, запас которых остроумно использовал в стихотворении «Два часа в резервуаре» (1965) как пародийный «немецкий» язык.
Во всем обширном поэтическом наследии Бродского есть лишь одно стихотворение на еврейскую тему – «Еврейское кладбище около Ленинграда...» (1958), которому сам поэт не придавал заметного значения и никогда не включал в свои сборники. 14 февраля 1960 года Бродский прочел его на «турнире поэтов» в ленинградском Дворце культуры им. Горького с участием А. С. Кушнера, Г. Я. Горбовского, В. А. Сосноры.  Чтение этого стихотворения  вызвало скандал, который Бродскому впоследствии, разумеется, не забыли.
     Некоторые современники в стихе «Никогда не сеяли хлеба» увидели реминисценцию из пользовавшегося большой популярностью стихотворения Слуцкого «Евреи хлеба не сеют…».  Сомнительное предположение. Но даже если  слова Слуцкого повторены Бродским сознательно, очевидно, что им здесь придан совершенно иной, можно сказать, противоположный смысл. Первые две строфы стихотворения Слуцкого написаны от имени антисемитов. Они заключают в себе наиболее распространенные наветы в адрес евреев, которые, дескать, неспособны на честный труд или на солдатскую службу, а норовят заниматься лишь торговлей, приносящей им выгоду.
Бродский же сказал совсем другое. Евреи делали больше, чем  сеяли  хлеб, они жертвовали собой, «сами ложились в холодную землю, как зерна», для себя они копили и пели, но «для других умирали». А с их смертью исчезал и хлеб, «и в день Поминовения / голодные старики высокими голосами, / задыхаясь от голода, кричали об успокоении».
     Где правда? Читайте и судите сами.

                Еврейское кладбище около Ленинграда.

     Кривой забор из гнилой фанеры.
     За кривым забором лежат рядом
     юристы, торговцы, музыканты, революционеры.

     Для себя пели.
     Для себя копили.
     Для других умирали.
     Но сначала платили налоги,
         уважали пристава,
     и в этом мире, безвыходно материальном,
     толковали Талмуд,
         оставаясь идеалистами.

     Может, видели больше.
     А, возможно, верили слепо.
     Но учили детей, чтобы были терпимы
     и стали упорны.
     И не сеяли хлеба.
         Никогда не сеяли хлеба.
     Просто сами ложились
     в холодную землю, как зерна.
     И навек засыпали.
     А потом — их землей засыпали,
     зажигали свечи,
     и в день Поминовения
     голодные старики высокими голосами,
     задыхаясь от голода, кричали об успокоении.
     И они обретали его.
         В виде распада материи.

     Ничего не помня.
     Ничего не забывая.
     За кривым забором из гнилой фанеры,
     в четырех километрах от кольца трамвая.

     Стоит  упомянуть еще и ностальгическую симпатию Бродского к ушедшему миру центральноевропейской культуры. Она проявлялась в его любви к польскому языку и польской поэзии. Однажды он сказал  в интервью польскому журналисту: «Польша — это страна, к которой – хотя, может быть, глупо так говорить – я испытываю чувства, может быть, даже более сильные,чем к России. Это может быть связано... не знаю, очевидно что-то подсознательное, ведь, в конце концов, мои предки, они все оттуда – это ведь Броды – отсюда фамилия...»
     В одном из самых откровенных рассуждений на эту тему, в интервью, данном старому другу, известному польскому журналисту Адаму Михнику всего за год до смерти, Бродский говорит: «В вопросе антисемитизма следует быть очень осторожным. Антисемитизм – это, по сути, одна из форм расизма. А ведь все мы в какой-то степени расисты. Какие-то лица нам не нравятся. Какой-то тип красоты».
     Далее на вопрос: «Тебя воспитывали как еврея или как русского?» он не отвечает, а вместо этого говорит об идентификации по физическому (антропологическому) признаку: «Когда меня спрашивали про мою национальность, я, разумеется, отвечал, что я еврей. Но это случалось крайне редко. Меня и спрашивать не надо, я "р" не выговариваю». - n_73. Разделяя распространенное мнение о том, что в силу наследственных особенностей многие русскоговорящие евреи произносят увулярное «р» вместо русского палатального «р», равно как и то, что многие из них обладают орлиным профилем.
     Однако, вопреки всем мыслимым ортодоксиям, он заявляет, что его еврейство включает в себя и нечто более существенное. С редкой даже для него прямотой он говорит об этом в том же интервью: «Я еврей. Стопроцентный. Нельзя быть больше евреем, чем я. Папа, мама – ни малейших сомнений. Без всякой примеси. Но я думаю, не только потому я еврей. Я знаю, что в моих взглядах присутствует некий абсолютизм. Что до религии, то если бы я для себя сформулировал понятие Наивысшего существа, то сказал бы, что Бог – это насилие. А именно таков Бог Ветхого Завета. Я это чувствую довольно сильно. Именно чувствую, без всяких тому доказательств».