Не поехал в Париж

               

      Маяковский из комнатки в Лубянском проезде звонит в Париж Татьяне Яковлевой. Сидя, как обычно, у стола, спиной к окну.
      – Таник, милый! Мне без тебя совсем не нравится. Собери мысли (а потом и вещи) и готовься к тому, что я тебя возьму на руки и привезу в Москву. Что ты пишешь про Новый год? Сумасшедшая! Какой праздник у меня может быть без тебя! Ты все время со мной. Ношу твое имя как знамя. Когда я совсем устаю, я говорю себе «Татюша» и опять взверяюсь в работу. Ничего, ты и другое солнце, вы меня потом вы;ласкаете. – Правильно сказал или неправильно?
     Голос Татьяны.
     – Вы сказали: «взверяюсь»?  Откуда вы взяли это слово?
     – Это я из слова «зверь» сделал. Можно было бы написать, конечно: как зверь набрасываюсь на работу. Но так длинно... Спасибо тебе, детик, за учебу. Обнимаю тебя, родная, целую тебя – и люблю, люблю. Твой e;colier… Я часто думаю о тебе по ночам. И тогда я хожу по комнате и мысленно обращаюсь к тебе:

                Уже второй. Должно быть, ты легла.
                А может быть, и у тебя такое.
                Я не спешу, и молниями телеграмм
                мне незачем тебя будить и беспокоить. 
 
      В  комнате появляется чекист Эльбрехт. Маяковский поспешно заканчивает разговор.
      – Ну, все, родная. До встречи в Париже, – говорит он и кладет трубку.
      – Серьезный у меня к вам разговор, Владимир Владимирович, – говорит Эльбрехт, непринужденно откинувшись на диване. – Но вижу, я не кстати. А то скажи;те, я могу зайти в другой раз.
      – Теперь чего уж. Говорите.
      – Речь пойдет о Татьяне Яковлевой.
      При этих словах Маяковский вскакивает.
      – Эту тему прошу руками не трогать. Личная жизнь потому и личная, что она касается только двоих, – обрывает он Эльбрехта.
      – Не скажи;те, Владимир Владимирович. Вы человек публичный, достояние Республики, так сказать. Ваша жизнь у всех на виду…
     – У вас есть женщина, которой не противно брать в руки ваши грязные носки?
     – Конечно, моя жена, Вера Ивановна.
     – А у меня нет такой женщины. Нет, понимаете!
     Маяковский быстро заходил по комнате. А Эльбрехт, подождав пока он успокоится, продолжил:
     – Знаете, что может случиться, если вы ее привезете? Я не хочу вас пугать, Владимир Владимирович. Вы большой поэт, гордость страны и все такое. Но вашу невесту попросту арестуют. А знаете, почему арестуют? Потому что перед законом у нас все равны. Знаменитый поэт и простой рабочий – все для него одинаковы.
     – Я привезу ее. Чего бы это мне не стоило. Хотя бы даже и на Алтай! А что? Вполне подходящее место для влюбленных. Татьяна будет работать инженерицей, а я… Я буду пасти коз.
     – Веселый вы человек, Владимир Владимирович. Вы и надо мной нередко подшучивали. Это ведь вы дали мне прозвище «Сноб». Я не обижаюсь: Сноб так Сноб. Но сейчас вы ничего не поняли. – Эльбрехт весь изогнулся к груди Маяковского и перешел на шепот. – Сейчас вам может помочь только один человек. – Товарищ Сталин! 
      Сказав это, Эльбрехт уходит. А Маяковский снова заходил по комнате, мучительно размышляя о положении, в котором он оказался.
      Голос Маяковского за кадром.
      – «Звоните Сталину!» Легко сказать! А что я ему скажу? Помогите жениться. Чепуха…  А привозить ее нельзя. Арестуют. Может быть, и меня заодно. Меня – первого поэта России!.. Всегда и во всем стремился быть первым. В литературе, в любви. Даже в бильярде и в картах хотел быть первым. А для чего?  Чего я добился? Даже жениться у меня нет права. А может быть, вслед за Демьяном Бедным, в Кремль пролезть петушком? Написать поэму о Сталине – и вперед в их кремлевское счастье. Нет, не напишу. Не выношу над собой контроля. По собственной воле я что угодно сделаю. А под контролем –  ни за какие деньги!.. Подхалимы на все лады повторяют лозунг: «Жить стало лучше, жить стало веселей». А как я откликнулся на этот лозунг?

                В СССР от веселости
                стонут целые губернии и волости.

Разве от веселия можно стонать? Конечно, здесь речь идет не о веселии, а о голоде.  А «веселость» – это оперение, ширма. Без оперения нельзя… не напечатают. Тем более без поддержки.
     Подходит к телефону и решительно берет трубку. 
     – Лилик! Это я. Не бери в голову эту парижскую историю с Татьяной. Пара парижских стихов – это на три копейки лирической мелочи. Не более. В новой поэме все станет на свои места, в ней все будет снова посвящено моему Лилику.   

                П р о д о л ж е н и е  з а в т р а